Как я влюбилась в королевского гвардейца

Я прохожу мимо часового и вдруг останавливаюсь как вкопанная. Нет. Не может быть. Это не может быть он. Эти глаза. Я помню эти глаза. Забыв на мгновение, где нахожусь, я шаркающей, почти лунной походкой двигаюсь назад, пока не оказываюсь прямо напротив. Передо мной возвышается его широкая грудь, затянутая в красный мундир, а я щурюсь на его лицо. Это он. Лорд Фонарный столб – вчерашний жуткий пижон, которого я чуть не переехала, как бульдозер, в припадке идиотизма. Жуткий пижон, которому категорически не понравилось означенное действие. Я инстинктивно потираю кончики пальцев: мой ноготь, отливающий фиолетовым, – напоминание о том, что наша неприятная встреча все-таки не была сном.

Но как это может быть он? Джентльмен с дикцией, достойной принца, заставивший меня поверить, что у него хватит политической власти сделать так, что я просто исчезну, на самом деле… гвардеец? Солдат-пехотинец? Не поймите меня неправильно, это высокоуважаемая работа, но обычно ей занимаются ребята из рабочего класса, которым было тяжело в школе и теперь требуется немного дисциплины в жизни. Хотя, вспоминая его резкость, скажу, что ему определенно не помешали бы несколько уроков вежливости.

Прежде чем я успеваю как следует осознать, что не буду арестована за то, что случайно оскорбила члена королевской семьи, каменное лицо… подмигивает?

Он мне только что подмигнул!

Вскрикнув от удивления, я спотыкаюсь и со всех ног улепетываю оттуда. Как, черт возьми, можно быть такой идиоткой и забыть, что за всей этой шерстью и мехом скрывается живой человек? Который видит меня точно так же, как я вижу его! Я обмахиваю лицо руками, жар моего стыда разливается по щекам. Неужели я не могу прожить ни одного дня, не вляпавшись в очередную социальную катастрофу? А ведь еще даже девяти утра нет!

Как только я прихожу на работу, Кевин, естественно, усугубляет ситуацию, комментируя странный румянец на моем лице, отчего я, разумеется, краснею еще больше. Но я слишком занята тем, что бесконечно проигрываю у себя в голове то дурацкое подмигивание, поэтому не отвечаю ему и просто опускаюсь в кресло. Под тяжестью, удвоенной весом моего стыда, старое сиденье издает какой-то демонический скрип, и я молча молюсь всем богам, чтобы оно наконец прекратило мои страдания и засосало меня в свой колючий ворс. Хотя, с другой стороны, я почти уверена, что это кресло Кевина, которым он пытается стратегически поменяться со всеми в офисе, дабы от него избавиться, а я не горю желанием оказаться в столь непосредственной близости от того места, где восседала его задница.

Я включаю компьютер, и на экране автоматически возникают знакомые закладки. У меня постоянно открыты четыре сайта по трудоустройству, и каждую свободную секунду я стараюсь потратить на поиски работы, которой мне действительно нравилось бы заниматься всю оставшуюся жизнь. Этим утром, обновив каждую страницу по крайней мере по три раза, я не получила ни одного предложения, способного избавить меня от постоянного смущения и прозябания.

Вскоре у моего окошка появляется клиент и отвлекает меня от списка отказов, выстроившихся в очередь в почтовом ящике. Мужчина с поджатыми губами тарабанит по стеклу, периодически принимаясь что-то бормотать. Полагаю, мне ничего не остается, как выполнить свою работу, так что я нацепляю лучшую из своих фальшивых улыбок и привычно начинаю:

– Доброе утро, сэр. Добро пожа…

– Два взрослых, три детских. Вы и так заставили меня ждать, так что потрудитесь поторопиться.

Я поворачиваюсь к компьютеру, и моя улыбка превращается в гримасу. Сворачивая вкладку «Вакансии: менеджер по вопросам наследия», я возвращаюсь к реальности и делаю то, чего требует мой чудесный клиент.

После сотого клиента (все сто такие же очаровательные, как и первый) у меня начинает болеть рот от постоянно натянутой улыбки. Я убегаю в кухню, а мысленно все возвращаюсь к сегодняшнему утру, и поток цветастых вариаций на тему «ты просто шут гороховый» возобновляется.

Не нагруженная сегодня мучительным наказанием, я решаю, едва пробило пять часов, прогуляться до кладбища домашних животных, удобно расположенного настолько далеко от часовых, насколько это возможно. Вообще-то я не любительница готических прогулок по кладбищам в стиле Мэри Шелли [9], но конкретно там царит какое-то особое умиротворение. Про него вообще мало кто помнит, так что можно спокойно отдохнуть от шумной деревни за его стенами. Единственное место, где меня не сопровождает мигающий из угла красный глазок, – буквально! – это мой туалет, так что волей-неволей привыкаешь к тому, что за тобой все время наблюдают.

Кладбище домашних животных находится в тихой, заросшей части рва. Пару столетий назад оборонительный ров все же пришлось превратить в гостеприимный сад – после того, как он стал самой большой помойкой в Лондоне и погубил больше людей внутри Тауэра, чем нарушителей снаружи. Эта его часть не такая широкая, как остальные, и плотная растительность, обрамленная высокими стенами, создает атмосферу уединения, словно маленький лес в центре города.

Миниатюрные надгробья расположены у подножия стен, и выгравированные имена собак и кошек давно минувших дней проглядывают из-под мшистого одеяла. В конце кладбища есть скамейка, заросшая плющом; стебли так туго оплетают деревянные планки, что кажется, будто те тоже проросли из самой земли, а их единственным столяром была мать-природа.

Смотрительница воронов органично вплетается в пейзаж. Она сидит на самом краю скамейки, задрапированная листвой, и ее многочисленные серо-зеленые кофты – как камуфляж на фоне природы. В жестких черных волосах поблескивает седина, и даже теплой весной она убирает волосы под бордовый платок; завершают образ коричневая юбка и шерстяные колготки, которые исчезают в потрепанной паре кожаных ботинок, вросших в землю, как корни дерева. Я никогда не видела никого, принадлежащего земле больше, чем она. Проходя мимо нее, можно и в самом деле поверить, что она выросла там, как цветы и трава.

Иногда я забываюсь, сидя рядом с ней, глядя, как вороны подлетают и нежно поклевывают семена у нее в волосах, и теряю счет времени. Говорит она очень мало – впрочем, когда это происходит, все слушают ее, словно внимают словам пророка. Но вместо этого она предпочитает разговаривать исключительно со своими птицами. Я видела, как она часами сидела там и беседовала с ними, разделив на всех пачку печенья: свое она макала в остывшую чашку чая, а их – в пластиковый стаканчик с мышиной кровью. И я на самом деле верю, что они ей отвечают. Она мудра по-своему, как будто наблюдает за тем, что происходит внутри Тауэра, с высоты птичьего полета.

Я молча занимаю свое обычное место рядом с ней. Ей так больше нравится, поскольку она считает светскую беседу бесполезной тратой слов. Вместо этого она насыпает щепотку семечек мне на колени, и я замираю. Через некоторое время маленький черный дрозд садится на мои рабочие брюки и клюет семечки одну за другой, а затем улетает, так же молниеносно, как прилетел, не оставляя никаких доказательств того, что он вообще здесь был.

Мы сидим так до тех пор, пока легкий вечерний ветерок не начинает забираться под складки моей рабочей блузки. Я встаю, и тогда, еле различимый на фоне городского шума, раздается ее глубокий голос: «Не бойся высоты, дитя. Твои крылья подхватят тебя еще прежде, чем ты успеешь ими взмахнуть». Еще один образчик ее абстрактной философии.

Я, как всегда, не знаю, что ответить, так что показываю на синяк на лбу и смеюсь:

– Жаль, что вы не сказали мне этого вчера вечером.

Она в шутку закатывает глаза, но так и не улыбается. Я машу ей рукой на прощание, и она машет мне в ответ.

Глава 4

Жемчуг касается моей шеи, словно кончики холодных пальцев. Легкий бриз поднимает во дворе целый вихрь цветов и засыпает крохотными лепестками мои волосы, точно невесту – конфетти. Я взбираюсь на каменную стену – затянутая в тесный корсет со вшитым по бокам китовым усом, я сижу прямо и гордо озираю с высоты Тауэрский луг.

Темные тюдоровские балки Дома Короля накрывают тенью его сияющие белые панели. Кажется, что они тоже пытаются вырваться из своих оков. Караульная будка пуста, дом не защищен. Но вокруг никого нет, защищать не от кого. Меня оберегает спокойствие темного Лондона. Ночь без единой свечи укутывает мои улыбки в темноту и прячет мое лицо. Анонимность ночи – мое самое большое утешение.

Темнота трансформирует высокое окно в сердце Башни Бичем в зияющую пустоту, лишенную стекол и кажущуюся бесконечной. Высокий газовый фонарь заливает светом каменные ступени. Под фонарем медлит человек, освещенный лишь неровным отблеском пламени. Каждый вечер я брожу вдоль этих стен одна; это меня успокаивает – исследовать то, чего другие не замечают. Несмотря на вторжение в мое святилище, вид незнакомца меня не пугает. Вместо того чтобы бежать прочь, я чувствую, что меня тянет к нему. Я не боюсь его, не боюсь, что он меня увидит.

Понемногу приближаясь, я обращаю внимание на то, как свет очерчивает его точеное лицо. Острые скулы оттеняют мужественные черты, и лунный свет отражается в зелено-синих глазах. Растрепанные темные кудри отливают рыжиной. Я теперь так близко, что могу дотронуться до него. Я протягиваю руку, мои пальцы уже готовы коснуться его хлопковой рубашки – и вдруг он исчезает, словно его там и не было.

Я резко просыпаюсь. Я так привыкла к этому сну, такому уютному, домашнему. Он повторяется каждую ночь. Я одна, я всегда одна. Как ему удалось проникнуть в мой сон? Я практически уверена, что это был он, гвардеец, лорд Фонарный столб. Мысли о нем крутились у меня в голове вчера весь вечер, и я заснула, снедаемая чувством вины из-за его испорченной шкатулки, несмотря на его грубость и последующее подмигивание. Кажется, моя совесть умудрилась проникнуть за мной в мои сновидения.

Размышляя о нем и о нашей нелепой встрече, я чувствую целую гамму эмоций. Больше всего меня смущает подмигивание. Предлагает ли он мне таким образом мир? Нет, все же вряд ли. Он был так рассержен во время первой встречи; откуда вдруг такая игривость? Чем-то мне все это напоминает школу – то, как популярные мальчики на слабо флиртуют с девочками, у которых на самом деле нет шансов, чтобы потом поржать с друзьями. Я всегда была такой девочкой. Мне вдруг отчаянно захотелось увидеть его снова и высказать все, что я думаю.

Надевая рабочую форму, я решаю пойти и сделать это немедленно. Хотя я все еще не определилась по поводу своей позиции. Стоит ли мне заискивать перед ним, чтобы не получить шестизначный счет в почтовый ящик за дорогущую семейную реликвию, которую я случайно испортила? Или, наоборот, наехать – ведь он не задумываясь причинил мне боль, а потом еще и нагло вторгся в мои бессознательные фантазии?

Я знаю, что выгляжу дико, но остановиться не могу. Я надеваю туфли и выбегаю из дома. Озабоченная тем, чтобы зеленоглазый гвардеец сегодня снова оказался на своем месте, я слишком поздно замечаю, что на улице идет дождь. Рубашка уже промокла, и капли медленно стекают у меня по рукам.

Когда я дохожу до караульной будки, тревога тяжелым камнем ложится мне на сердце, и весь мой гнев рассеивается под ее тяжестью. Он здесь. И так же, как вчера, я встаю перед ним, как будто собираюсь вызвать его на дуэль.

– Окей, кхм, значит, так. Доброе утро. Начнем с того, что я в бешенстве. То есть в бешенстве, потому что злюсь, а не потому что я псих, хотя, конечно, настоящий псих именно так бы и сказал, и я сейчас именно что разговариваю с незнакомцем, который не может мне ответить, а еще я промокла до нитки, но… В общем, привет, я Маргарет. На самом деле все называют меня просто Мэгги. Потому что Маргарет – это какое-то бабушкино имя, да ведь?..

Меня несет. Неудержимо. Соберись, Мэгс, ради всего святого…

– И… я хотела принести свои извинения. Как я уже сказала, я очень на вас сердита, но и на себя тоже за то, что была такой идиоткой. Это был совершенно не мой день, и вы врезались в меня, или скорее я в вас, когда мне было совсем уж нехорошо. Я не могу даже выразить, как мне жаль испорченной… – Я энергично машу рукой, пытаясь изобразить шкатулку для драгоценностей. – И ругалась я исключительно на себя саму. Честно говоря, сначала я вообще подумала, что вы фонарный столб, если вам от этого легче…

Снова забывшись, я останавливаюсь в ожидании ответа. Он, в свою очередь, ведет себя абсолютно профессионально: просто смотрит вперед, сквозь меня, словно я часть пейзажа. Но если это так, тогда я сейчас, без сомнения, как один из тех больных голубей, которые разгуливают с шестью пальцами на одной лапе и полным их отсутствием на другой.

– Хотя, конечно, нет, кажется, это еще одно оскорбление. Господи, я совсем не умею извиняться… В общем, пожалуйста, не доносите на меня в полицию. Видите ли, мой отец – бифитер, он здесь работает, и если я что-то натворю, то получает по шапке, как правило, он. Я бы предложила заплатить, если бы могла, правда, но я работаю вон в той билетной кассе на холме, и я уверена, что одна только шкатулка стоит больше, чем моя годовая зарплата. Вы ведь знаете, сколько получают солдаты, ну вот, а бифитеры – только чуть-чуть побольше, так что я даже не могу попросить помощи у отца. Я бы предложила отполировать вам ботинки, чтобы хоть как-то загладить вину, но они у вас, похоже, в полном порядке. – Я показываю на его ботинки и вижу в них свое кривое отражение: волосы налипли на лицо, и уж не знаю, это капли дождя или нервного пота катятся у меня по лбу. Он вниз не смотрит. – Мне жаль, правда. Очень жаль. – Даже не мигает. – Ну что ж, в общем, всего вам доброго. Не стойте так целый день – так можно и варикоз заработать.

Варикоз заработать?! Честное слово, реши он разрядить мне в спину целый магазин, я бы сказала ему спасибо.

Даже и не знаю, чего я вообще ждала, учитывая, что бедняга не смог бы меня послать, даже если б захотел. Но я же видела, как он в нарушение военного кодекса взял и подмигнул мне – конечно, чтобы поставить меня в неловкое положение, – так что я надеялась увидеть хотя бы проблеск благодарности.

И тут я замираю на месте. Подавленная злость снова вскипает, и я не раздумывая марширую обратно к нему. На этот раз я стараюсь выпрямиться, а то что-то совсем ссутулилась в своем импульсивном покаянии.

– Вообще-то, прежде чем я уйду, я просто хотела сказать, что… в общем, вы сделали мне больно. Когда вы подняли шкатулку, то прищемили мне пальцы крышкой, и, как бы я ни переживала из-за того, что случилось, вы могли хотя бы извиниться для приличия.

Я замолкаю на мгновение, готовая к тому, что он закричит или даже направит на меня ружье, но он стоит по стойке смирно.

– И, э-э-э, вы тоже в меня врезались. Так что вы виноваты так же, как и я. Смотреть нужно, куда… и быть осторожнее, когда говорите по телефону. И, в общем, да, вот так. Я просто думаю, что…

Я замолкаю и натянуто улыбаюсь, типа «ну, как ты?», как улыбаются знакомому на улице, когда стараются быть вежливым, но при этом хотят избежать разговора любой ценой. Со вздохом я поворачиваюсь и ухожу, не оглядываясь.

В результате у меня перехватывает горло. Я даже пускаю глупую слезу, и, хоть я и пытаюсь сделать вид, что просто закашлялась, она все равно катится по моему глупому лицу, и я чувствую соленый вкус стыда. Я благодарна дождю за то, что он маскирует мои слезы. Я не сержусь на то, что человек, которого, я знаю точно, уволили бы за разговоры со мной, ничего мне не ответил. Но я расстроена. Расстроена тем, что капитально проваливаю все, за что берусь. Тем, что не могу исполнить ни один свой план без того, чтобы не растерять уверенность на полпути и не сожалеть обо всех принятых до той поры решениях. Я расстроена тем, что с каждой попыткой исправиться я все ближе подхожу к тому, чтобы признать – мой идиотизм не лечится.

Я расстроена – и это самое ужасное – тем, что каждая секунда моего позора транслируется в прямом эфире, в HD-качестве, на целую комнату людей, которые будут смотреть повторы и демонстрировать всем это видео, словно андерграундное кино, где я главная звезда. Прошлой зимой я застукала пару сотрудников Королевской сокровищницы за тем, что они хихикали над состряпанным кем-то клипом, в котором я поскальзываюсь на булыжной мостовой. Соответствующая музыка, наложенная на замедленную съемку, сделала свое дело – видео и правда выглядело комично, но в результате я уже и пописать не могу, не опасаясь того, что завтра кто-нибудь сольет очередное видео в групповой чат.

Учитывая, каким целеустремленным было мое утро, я в кои-то веки прихожу на работу пораньше и счастлива, что опередила Кевина. У меня есть достаточно времени, чтобы постоять в туалете под сушилкой для рук и тем самым избежать саркастического замечания о том, что я, похоже, добиралась на работу вплавь по Темзе. Подкладки в моем лифчике, однако, спасти не удалось, и в результате на груди остаются два жутких мокрых пятна, как будто у меня молоко потекло. К счастью, мои волосы отвлекают на себя большую часть внимания, так что, надеюсь, на сиськи никто и не посмотрит. Рассеянный жар сушилки соорудил мне дикую прическу из восьмидесятых, и даже после того, как я заплела волосы и снова смочила их водой, мелкие кудряшки все равно выбиваются из кос.

К тому времени, как я выхожу из туалета, мои коллеги уже прибыли и, рассевшись в общей комнате, хихикают за чашкой чая.

– Боже мой, это что-то с чем-то! Она вообще бесстыжая! И мокрая, как мышь! – Энди аж захлебывается от смеха. Ей двадцать семь лет, но она все никак не выйдет из школьной фазы «ах, я вся такая странная и необычная». Кроме того, она так и не выросла из главной вредины на детской площадке. Одета она в специально поношенную блузку с обожженным низом, а вокруг шеи у нее красуется кожаный черный ремешок с тяжелым металлическим кольцом. Если бы мы все еще были в школе, она травила бы меня за то, что я слушаю Тейлор Свифт, потому что любой «мейнстрим – это продукт капитализма, придуманный, чтобы промыть тебе мозги». Да, кстати, она покупает свои стразы на «Амазоне».

– Джулс из пресс-офиса рассказала мне, что видела, как она его домогалась. Глазки строила и все такое. Вот стыдоба-то! – Саманта не в силах продолжать, задыхаясь от хохота. Она у нас любительница поиграть в испорченный телефон – каждый день Саманта является на работу со своей сумкой от Paul’s Boutique, в которой, кажется, таскает сплетни, которые там, в ярко-розовых недрах, каким-то непостижимым образом превращаются в сюжет очередной драматической мыльной оперы.

Мое нутро подсказывает, что они говорят обо мне. Они меня еще не видят, но у меня сразу подводит живот, и я подумываю, не смыться ли мне обратно в туалет. Как только я начинаю медленно отходить, в комнату врывается Кевин. Дверь хлопает так сильно, что хлопья желтой краски отлетают от стены и падают на пол. Мои коллеги дружно поворачиваются на шум и видят меня, замешкавшуюся в углу. Энди смотрит на свою подельницу и прыскает в ладошку.

Энди всегда была чуть зловреднее остальных. Саманта однажды проговорилась, что ей нравится Брэн, – мы с ним тогда еще встречались. Он приходил со мной на несколько корпоративов в качестве моральной поддержки, и Энди умудрилась убедить себя, что ей он подходит больше, чем такой, как я. К счастью для меня – или, как оказалось, к несчастью, – она, похоже, единственная девушка, которую он отверг, и, разумеется, за это она меня теперь страшно презирает. Впрочем, презрение не мешало ей все время ошиваться рядом, когда он забирал меня с работы, а также бомбардировать его пьяными эсэмэсками ни свет ни заря. Меня все еще слегка подташнивает, когда я вижу Саманту, однако мне никогда не хватало смелости высказать ей все, что я думаю. Как оказалось, гораздо проще набраться уверенности и высказать все тому, кто по роду службы не имеет права ни двигаться, ни говорить.

– Эй вы, пора за работу. Ой, приветик, Маргарет, что-то ты сегодня рано. Случилось, что ль, чего, что ты вылезла из постели ни свет ни заря? – Кевин смотрит на остальных и усиленно подмигивает, и их дружное омерзительное хихиканье пробирает меня до костей. Я только и могу, что сесть в самую дальнюю от них кабинку и там придумывать остроумные комментарии, которыми могла бы стереть надменные улыбки с их физиономий.

Все утро я воображаю различные сценарии, как лучше привязать Энди, Саманту и Кевина к катапульте и запулить их через реку. Напротив билетной кассы, во рву, как раз имеется одна и сильно меня искушает.

Сегодня посетителей немного, так что я сижу, подперев подбородок, и стараюсь не сойти с ума. Самый большой плюс работы в центре Лондона – это возможность наблюдать за людьми: придумывать каждому историю, исходя из того, как он выглядит, насколько уверенно держится, как взаимодействует с окружающим миром. И это единственная положительная сторона моего ежедневного сидения в стеклянном аквариуме: я вижу всякого, кто подходит к Тауэру или прогуливается вокруг него. Туристы со всего мира стекаются сюда огромными толпами. Неизменно вооруженные камерами, которыми не умеют пользоваться, и одетые в рубашки цвета хаки. Иногда попадаются местные: мужчины в костюмах пытаются перещеголять друг друга чистотой произношения, силясь воткнуть в одно предложение как можно больше корпоративных жаргонизмов. Иногда мимо проплывает один из тех чуваков, которые ужасно меня бесят: у них настолько все хорошо, что они позволяют себе выйти на пробежку в обеденный перерыв. Пижоны.

По мостовой ковыляет пожилая пара. Хилый и сгорбленный муж подставил руку жене, и она держится за него – для равновесия. Впрочем, она держится за его руку не настолько крепко, чтобы это имело какой-то практический смысл, а он, конечно, не сможет ее поймать, если она упадет. Мне нравится думать, что она держится за него для того, чтобы он чувствовал, что все еще может поддержать и позаботиться о ней. Может быть, когда они были молоды, они гуляли по городу рука в руку. Заботливый муж, всегда готовый прийти жене на помощь. Но чем больше я на них смотрю, тем больше убеждаюсь, что безымянная жена никогда особо не нуждалась в том, чтобы ее спасали. Мне она представляется сильной и волевой женщиной. Может быть, она просто знала, как ему нравится чувствовать себя нужным, поэтому держалась за его руку, но все тяжести всегда тайком поднимала сама. Понятия не имею, хороша ли я в этой игре. Они вообще могут оказаться братом и сестрой, но такие фантазии отвлекают меня от унизительных событий этой недели.

В тот момент, когда пожилая пара пропадает из виду и я снова начинаю оглядывать окрестности, решая, кому из ни о чем не подозревающих прохожих придумать следующую историю, все вдруг замирают на месте. Волна смартфонов и камер поднимается к лицам, и все смотрят в одну точку. Похоже, это какая-то знаменитость; они здесь не редкость, но, как правило, не бывает никого интересного. Я тоже подаюсь вперед, чтобы понять, чего все переполошились. Ну а вдруг это Генри Кавилл наконец-то увидел мои томные комментарии и пришел, чтобы сразить меня наповал? Никогда не знаешь…

Из толпы появляется один из королевских гвардейцев. Он все еще затянут в ярко-красный мундир, и гвозди, которыми подбиты его ботинки, звякают о мостовую при каждом выверенном шаге, только вместо медвежьей шапки на нем теперь фуражка, и козырек надвинут на самые брови, скрывая лицо от любопытных зрителей. Он идет, суровый, точно робот, не отрывая глаз от дороги, лежащей перед ним. Не думаю, что видела когда-нибудь столь элегантного мужчину. Не только форма выделяет его на фоне остальных – он еще и возвышается надо всеми на голову.

Словно отрепетированным движением, плотная толпа расступается, пропуская его. Очарованная аудитория провожает его линзами камер, а он знай себе вышагивает мимо них. С виду совершенно равнодушный к количеству устремленных на него взглядов, гвардеец стал ходячей достопримечательностью.

– Видишь, я же говорил, что они настоящие! – восклицает в полном восторге ребенок с широко раскрытыми глазами, стоящий рядом с моим окошком. Мальчуган рядом с ним не замечает его сильный американский акцент и продолжает глазеть на солдата с открытым ртом, словно увидел супергероя, сошедшего со страниц комикса.

Гвардеец резко останавливается перед билетными кассами, слегка откидывается назад и обозревает вывеску. Переварив восторг по поводу того, что им удалось увидеть живого гвардейца не на посту, зеваки медленно расходятся, остаются только самые любопытные.

Он наклоняется к первому окошку, которое мне с моего места не видно. Развернувшись назад в кресле, я напрягаю слух, чтобы услышать, что ему отвечает Саманта, из офиса.

– Ты уверен, что ничего не перепутал, дружок? Ладно, хорошо, раз так. – Я слышу, как она барабанит своими акриловыми ногтями по столу. Он спрашивает про кого-то, и, кто бы это ни был, Саманта вдруг заинтересовалась.

– Так у нее, значит, неприятности? – Она не может не собирать сплетни; и эта сегодня вечером станет главной новостью в раздевалке. То, что ей беззвучно отвечает гвардеец, явно ее обижает, ногти перестают выбивать дробь. – Господи боже мой, я же просто спросила. Вон там, с другой стороны.