Орландо

Но вернемся к нашей истории – в тот день они заехали дальше, чем обычно, и достигли части реки, где стояли на якорях суда, вмерзшие в лед. Среди них был и корабль посольства Московии, на главной мачте которого уныло поник стяг с черным двуглавым орлом, покрытый разноцветными сосульками длиной в несколько ярдов. Саша оставила на борту кое-что из одежды, и, предположив, что корабль пуст, они решили взобраться на палубу и поискать. Вспомнив пару эпизодов из своего прошлого, Орландо ничуть не удивился бы при виде каких-нибудь добропорядочных граждан, укрывшихся среди такелажа, что, собственно, и произошло. Не успели они подняться, как из-за канатной бухты показался матрос, занятый каким-то делом, и, очевидно, сказал по-русски, что он – член команды и готов помочь княжне найти, что ей угодно, зажег свечной огарок и исчез с ней вместе в трюме.

Время шло, и Орландо, погруженный в мечты, думал лишь о радостях жизни, о ненаглядной и несравненной княжне, о том, как сделать ее своей бесповоротно и навсегда. Следовало преодолеть определенные трудности и препятствия. Саша хотела жить в России, среди замерзших рек, диких лошадей и мужчин, что готовы перерезать друг другу глотки. Нечего и говорить, что пейзаж с заснеженными соснами и дикие обычаи мало прельщали Орландо. Кроме того, он вовсе не горел желанием отказываться от приятных сельских развлечений вроде спорта и садоводства, покидать пост при дворе, портить себе карьеру, стрелять оленей вместо кроликов, пить водку вместо мадеры и носить кинжал в рукаве – он и сам не знал, зачем. И все же ради нее он был готов пойти на многое. Что касается женитьбы на леди Маргарет, назначенной через неделю, то сама идея казалась ему настолько абсурдной, что он гнал ее прочь. Родичи невесты осудят его за то, что бросил настоящую леди, друзья станут потешаться над ним из-за того, что разрушил блестящую карьеру ради казачки и снежных равнин – по сравнению с самой Сашей это не имело ровным счетом никакого значения. В первую же темную ночь они покинут Англию и сядут на корабль до России. Так он размышлял, такие строил планы, меряя шагами палубу.

Юноша опомнился, повернув на запад, при виде солнца, висевшего на кресте собора Святого Павла, словно апельсин. Кроваво-красное светило стремительно погружалось за горизонт. Похоже, день близился к концу. Саша отсутствовала больше часа. Поддавшись зловещим предчувствиям, так часто омрачавшим даже самые твердые намерения в отношении нее, Орландо бросился в трюм тем же путем, каким прошли москвитяне; спотыкаясь во мраке об сундуки и бочонки, по слабому мерцанию в углу он понял, что они там. На секунду он увидел их – увидел Сашу на коленях у моряка, увидел, как она склонилась к нему, увидел, как они обнялись, а потом свет застила багровая пелена ярости. Он испустил такой отчаянный вопль, что эхо разнеслось по всему кораблю. Саша бросилась между ними, иначе Орландо придушил бы моряка прежде, чем тот выхватил абордажную саблю. Внезапно Орландо помертвел, и его пришлось уложить на пол и отпаивать бренди, чтобы привести в чувство. Потом он пришел в себя, его усадили на груду мешков, и Саша засуетилась, мелькая перед затуманенным взглядом Орландо робко, смущенно, словно укусившая его когда-то лисица, то убеждая, то укоряя. Он даже усомнился, не почудилось ли ему, ведь свеча гасла, неверные тени дрожали. Сундук был тяжелый, объясняла княжна, и матрос помогал его двигать. На миг Орландо поверил – да и кто бы не поверил, что в гневе ему не привиделось то, чего он страшился больше всего? – и вновь распалился из-за ее лживости. Саша побледнела, топнула ногой, заявила, что уедет сегодня же, призвала своих богов ее покарать, если она, Романович, нежилась в объятиях простого матроса. В самом деле, вместе они смотрелись настолько нелепо, что Орландо поразился порочности своего воображения, толкнувшего существо столь хрупкое в лапы лохматого морского волка. Огромного роста, шесть футов и четыре дюйма без обуви, в ушах медные кольца – вылитый тяжеловоз, на котором примостилась малиновка или крапивник. Неудивительно, что Орландо дал слабину, поверил княжне и попросил прощения. И все же, когда они спускались с корабля, вновь обретя любовь и согласие, Саша помедлила, положив руку на трап, и обрушила на смуглое, широкоскулое чудовище поток русских напутствий, шуток или даже нежностей, из которых Орландо не понял ни слова. Ее интонация (возможно, виной тому своеобразие русских согласных) напомнила Орландо эпизод, случившийся несколько ночей назад, когда он застал Сашу в углу со свечой в зубах, подобранной с пола. Правда, огарок был розовый, злаченый, с королевского стола, но все же – сальная свечка, и княжна ее грызла! Разве не чувствуется в Саше, думал он, помогая ей спуститься на лед, чего-то скверного, низменного, плебейского? И ему привиделось, что к сорока годам она расплывется, хотя сейчас стройна, как тростинка, и осоловеет, хотя сейчас весела и бодра, как птичка. Впрочем, ближе к Лондону сомнения у него в груди вновь растаяли; Орландо казалось, что огромная рыба подцепила его на крючок и тащит по воде против воли, и все же с его собственного согласия.

Вечер выдался изумительно красивым. Солнце садилось, и все купола, шпили и башни Лондона стали чернильно-черными на фоне пылающих алым закатных облаков. Вот резной крест в Чаринге, вот купол Святого Павла, вот массивный квадрат Тауэра, вот Темпл с головами мятежников на пиках, подобный роще с облетевшими деревьями и чудом уцелевшими на вершинах шишками. Окна в Вестминстерском аббатстве зажглись и горели, словно разноцветный небесный щит (в воображении Орландо), теперь весь запад казался золотистым окном с полчищами ангелов (вновь в воображении Орландо), непрерывно снующими вверх-вниз по небесным лестницам. Всю дорогу ему мерещилось, что они с Сашей скользят на коньках по бездонной воздушной глубине – таким голубым сделался лед на реке, а еще гладким, как стекло, и они мчались в город все быстрее и быстрее, над ними кружились белые чайки, разрезая воздух крылами точно так же, как люди резали лед коньками.

Саша, словно желая его успокоить, была нежнее, чем обычно, и восхитительна как никогда. О своем прошлом она говорила редко, но теперь рассказала, что зимой в России слушала вой волков в степи и трижды изобразила, как это звучит, желая позабавить Орландо. И тогда он рассказал про оленей в снегу, и как они забредали в парадный зал замка погреться, как старик-слуга кормил их кашей из ведра. И Саша принялась превозносить его любовь к животным, благородство, стройные ноги. Восхищенный похвалами и стыдясь, что вообразил ее на коленях у простого матроса, а потом оплывшей и осоловелой к сорока годам, Орландо воскликнул, что не может найти слов, дабы воздать ей должное, и тут же вспомнил, что она как весна, как зеленая травка и бурный поток, сжал ее в объятиях крепко-крепко и заложил крутой вираж, вынудив чаек и бакланов метнуться вслед за ними. Наконец Саша остановилась передохнуть и сказала, чуть задыхаясь, что он подобен рождественской елке в миллион свечей (так принято украшать в России), увешанной желтыми шарами, раскаленной добела, способной осветить целую улицу (примерно так это можно перевести), ибо с пылающими щеками, темными кудрями, в черно-алом плаще он сияет собственным пламенем, горящим внутри светочем.

Вскоре все краски, за исключением румянца на щеках Орландо, поблекли. Наступила ночь. Оранжевый свет заката сменился ослепительным сиянием факелов, костров, треножников и прочих осветительных устройств, благодаря которым река преобразилась самым причудливым образом. Сложенные из белого камня церкви и фасады дворцов знати расцветились пятнами, полосами и словно парили в воздухе. К примеру, от собора Святого Павла не осталось ничего, кроме золотого креста, аббатство выглядело как серый остов сгнившего листа. Все оскудело и претерпело метаморфозу. Приближаясь к месту празднеств, они услышали глубокий гул, похожий на звучание камертона, который нарастал, переходя в рев. Время от времени в небо взлетала шутиха, публика разражалась радостными криками. От огромной толпы медленно отделились фигурки и засновали по поверхности реки, словно мошки. Над светящимся кругом нависла кромешная тьма зимней ночи. И вдруг с промежутками, заставлявшими зевак трепетать и открывать рты, во тьму начали врываться и расцвечивать ее шутихи, полумесяцы, змеи, корона. В один миг леса и дальние холмы зеленели, как в летний день, в другой вновь наступала зима и чернота.

К тому времени Орландо с княжной приблизились к королевской площадке и обнаружили, что путь им преграждает толпа простолюдинов, напирающих на шелковый канат, насколько хватает смелости. Желая сохранить свое инкогнито и избежать любопытных взглядов, парочка задержалась среди подмастерьев, портных, торговок рыбой, лошадиных барышников, пройдох, голодных школяров, горничных в чепчиках, разносчиц апельсинов, конюхов, трезвенников, похабных кабатчиков и шайки маленьких оборванцев, как всегда снующих по краю толпы, вопя и путаясь под ногами – там собрался весь лондонский сброд, балагуря и толкаясь, перекидывался в кости, предсказывал будущее, пихался, чесался, напирал; то хохоча во все горло, то насупившись; одни с разинутыми на добрый ярд ртами, другие не более почтительны, чем галки на крыше; все одеты настолько разнообразно, насколько позволял кошелек или положение в обществе: здесь – меха и тонкое сукно, там – лохмотья и тряпичные обмотки вместо обуви. Как выяснилось, основная масса толпилась напротив помоста или скорее сцены, где разыгрывался спектакль вроде наших кукольных представлений про Панча и Джуди. Чернокожий мужчина размахивал руками и громко кричал. Женщина в белом лежала на кровати. Декорации были примитивные, актеры бегали туда-сюда, то и дело спотыкались и падали, зрители одобрительно топали ногами и свистели, а если им становилось скучно, то швырялись апельсиновыми корками, на которые кидались бродячие псы, и все же Орландо заворожила удивительная, плавная мелодика речи, звучавшая музыкой. Произносимые необычайно быстро и бойко реплики напомнили ему о моряках, поющих в уоппинговских пивных садах, и даже не вслушиваясь в смысл, он упивался ими как вином. Время от времени до него долетала отдельная фраза, словно вырванная из глубин его собственного сердца. В неистовстве мавра ему виделось собственное безумие, когда же мавр задушил женщину в постели, то в ней Орландо узнал Сашу, которую убил своими руками.

Наконец представление закончилось, и все погрузилось во тьму. По щекам Орландо текли слезы. В небесах – та же тьма. Повсюду царят хаос и смерть, – подумал он. – Жизнь человека кончается могилой. Нас сожрут черви.

Мне кажется, грядет великое затменьеЛуны и солнца, и в страхе шар земнойРазверзнется…[4]

Едва он произнес эти строки, как память озарила бледная звезда. Ночь темна – кромешно-темна, но именно такой ночи они и ждали, в такую ночь и хотели бежать. Орландо вспомнил все! Время пришло. Он страстно обнял Сашу и шепнул ей на ухо: «Jour de ma vie!»[5] Это был пароль. В полночь они встретятся в трактире возле моста Блэкфрайерс. Там их ждут лошади. К побегу все готово. И они расстались – каждый пошел в свой шатер. Оставался еще час.

Орландо примчался на место задолго до назначенного времени. Ночь выдалась такая темная, что прохожий подходил прежде, чем успеешь разглядеть, что только им на руку, и такая тихая, что стук копыт или детский плач разносился на добрых полмили. Сердце Орландо, мерившего шагами внутренний дворик, замирало всякий раз, стоило по булыжной мостовой проехать всаднику или зашуршать женскому платью. Но путник оказался припозднившимся купцом, женщина – местной жительницей, спешившей по делам, далеко не столь невинным. Они прошли, и на улице стало совсем тихо. Огни, горевшие на первых этажах тесных домишек городской бедноты, переместились наверх, в спальни, и померкли один за другим. Уличных фонарей в этих трущобах было всего ничего, да и те из-за небрежности ночных сторожей погасли задолго до рассвета, и темнота сделалась еще гуще. Орландо проверил фитилек своего фонаря, пощупал подпруги, зарядил пистолеты, осмотрел кобуру и проделал все это по меньшей мере дюжину раз, пока не убедился, что все в порядке. Хотя до полуночи оставалось минут двадцать, он не мог заставить себя войти в трактир, где хозяйка все еще подавала херес и дешевую мадеру морякам; те горланили песни и рассказывали истории про Дрейка, Хокинса и Гренвила, пока не попадали с лавок и не уснули прямо на посыпанном песком полу. Темнота действовала на его распаленное и неистовое сердце более благотворно. Он прислушивался к каждому шагу, строил предположения о каждом звуке. Любой пьяный крик, стон бедняги, лежащего на соломе или в канаве, ранил Орландо в самое сердце, словно не сулил для его опасной затеи ничего хорошего. И все же за Сашу он не боялся. Она отважна, подобное приключение для нее – пустяк. Княжна придет одна, одетая в плащ и штаны, обутая по-мужски. Поступь ее легка, почти неразличима даже в этой тиши.

И он ждал в темноте. Внезапно Орландо что-то ударило – мягко и все же весомо, скользнув по щеке. Он настолько застыл в напряженном ожидании, что невольно вздрогнул и схватился за клинок. На лоб и щеки посыпались удары. Сухой мороз так затянулся, что юноша не сразу сообразил: в лицо ему бьют струи дождя. Сначала капли падали медленно, не спеша, одна за другой, но вскоре шесть капель превратились в шесть дюжин, затем в шесть сотен и хлынули сплошным потоком, словно небесная твердь ринулась на землю. За каких-то пять минут Орландо вымок до нитки.

Поспешно спрятав лошадей, он укрылся в дверном проеме, откуда все еще мог наблюдать за двором. Воздух сгустился, от ливня шел такой пар и гул, что не слыхать шагов ни людей, ни животных. Дороги, изрытые колдобинами, ушли под воду и наверняка стали непроходимы. Но Орландо едва ли заботило, как это скажется на побеге. Все его чувства устремились к булыжной мостовой, сверкающей при свете фонаря – он ждал Сашу. Иногда во тьме под струями дождя ему мерещилась закутанная в плащ фигурка, потом видение исчезало. Внезапно зловещим голосом, полным ужаса и тревоги, от которого душа Орландо содрогнулась, колокол Святого Павла начал бить полночь. Раздалось еще четыре безжалостных удара. С суеверием влюбленного Орландо загадал, что Саша придет с шестым ударом, но отзвучал шестой, за ним седьмой и восьмой, и его смятенному рассудку привиделось в них сначала предостережение, а потом провозвестие смерти и краха. С двенадцатым ударом он понял: участь его решена. Рассудок Орландо тщетно искал оправдания – она могла опоздать, ей могли помешать, она могла заблудиться, однако страстное и любящее сердце знало правду. Забили, зазвенели другие часы. Казалось, весть о ее неверности и его позоре облетела весь мир. Старые, подспудные подозрения вырвались на волю. Его словно жалил клубок змей, и каждая следующая была еще более ядовита, чем предыдущая. Орландо застыл на пороге под проливным дождем. Бежали минуты, колени юноши слабели. Ливень не унимался. В самой глубине грохотали огромные пушки и раздавались звуки, похожие на треск ломающихся дубов, слышались отчаянные крики и ужасные, нечеловеческие стоны. Но Орландо стоял неподвижно, пока Святой Павел не пробил два часа, и лишь тогда, заскрежетав зубами и крикнув с убийственным сарказмом: «Jour de ma vie!», швырнул фонарь на землю, вскочил в седло и понесся куда глаза глядят.

Рассуждать здраво он был не в состоянии, и, вероятно, слепой инстинкт повлек его к морю. Забрезжил рассвет, внезапно небо стало бледно-желтым, дождь почти перестал, и Орландо обнаружил, что стоит на берегу Темзы, в районе Уоппинга. Глазам его предстало необычайное зрелище. Там, где больше трех месяцев лежал твердый лед такой толщины, что казался вечным, как камень, где раскинулся целый городок для увеселений, теперь бушевали желтые воды. Ночью река сбросила оковы, словно из вулканических глубин забил серный источник (к подобной точке зрения склонялись многие философы), обрушился на лед с яростной мощью и расколол его на огромные куски. На воду было страшно смотреть – от разгула стихии кружилась голова. Реку заполонили айсберги, иные из них широкие, как площадка для игры в кегли, и высокие, как дом, другие не больше мужской шляпы, зато закрученные весьма причудливо. То рухнет колоннада из ледяных глыб, сметая под воду все на своем пути, то, бурля и извиваясь, словно измученный змей, река забьется между обломками, швыряя их на берег, круша о причалы и опоры мостов. Но больше всего ужасал вид человеческих созданий, угодивших ночью в ловушку и теперь метавшихся по ненадежным островкам в полнейшем смятении духа. Их участь была решена – хоть прыгай в воду, хоть оставайся на льду. Иногда они шли на дно целыми ватагами – одни стояли на коленях, другие кормили младенцев грудью, какой-то старик даже читал вслух Священное писание. В иных случаях несчастный узник расхаживал по льдине в одиночку, и судьба такого бедняги, пожалуй, ужасала сильнее прочих. По мере того как несчастных уносило в море, раздавались тщетные крики о помощи, безумные зароки встать на путь истинный, признания во всех грехах, обещания воздвигнуть храмы и пожертвовать богатства, если Бог внемлет мольбам. Другие настолько оторопели от ужаса, что сидели неподвижно, глядя прямо перед собой. Бригада молодых лодочников или форейторов, судя по ливреям, хохотала и горланила непристойные кабацкие песни, словно все им нипочем, затем врезалась в дерево и пошла на дно, изрыгая богохульства. Старик-пэр – судя по отороченной мехом мантии и золотой цепи – тонул недалеко от того места, где стоял Орландо, призывая проклятия на головы ирландских мятежников, которые, как прокричал он на последнем издыхании, и устроили эту дьявольщину. Многие гибли, прижимая к груди серебряный кувшин или еще что-нибудь ценное, по меньшей мере пара десятков бедняг утонула по глупости, бросившись с берега в воду, лишь бы не упустить золотой кубок или не в силах смотреть, как тонет меховая накидка. На льдинах уносились прочь всякая мебель, ценные вещи и прочее добро. Порой попадались престранные картины: кошка, кормящая котенка, накрытый к ужину на двадцать персон стол, пара в кровати, а также целая уйма кухонной утвари.

Ошеломленный Орландо только и мог, что наблюдать за повергающим в ужас буйством стихии. Наконец он пришел в себя, пришпорил лошадь и во весь опор поскакал по берегу Темзы к морю. Обогнув излучину реки, он очутился напротив того места, где всего пару дней назад стояли вмерзшие в лед посольские корабли. Он поспешно пересчитал: французский, испанский, австрийский, турецкий. Вот они все, хотя французский сорвался с якоря, а турецкий получил большую пробоину в боку и быстро уходил под воду. Русский корабль исчез! На миг Орландо заподозрил, что тот затонул, потом привстал в стременах, прикрыл ладонью зоркие, как у ястреба, глаза и различил его очертания на горизонте. На верхушке мачты развевались черные орлы. Корабль посольства московитов направлялся в открытое море.

Спрыгнув с лошади, Орландо яростно рванулся навстречу потопу. Стоя по колено в воде, он обрушил на вероломную возлюбленную все оскорбления, которыми обычно осыпают представительниц женского пола. Называл ее неверной, непостоянной, ветреной, называл ее искусительницей, прелюбодейкой, обманщицей; и бушующие воды реки унесли его слова и выбросили юноше к ногам разбитый горшок и пригоршню соломы.

Глава 2

И тут возникает одна загвоздка, о которой биографу, пожалуй, лучше сообщить читателю открыто, нежели обойти ее молчанием. До сего момента мы рассказывали о жизни Орландо, опираясь на документы, личные и исторические, благодаря чему смогли исполнить первоочередной долг биографа – с трудом брести по неизгладимым следам истины, не глядя ни вправо, ни влево, не прельщаясь ни цветами, ни отдыхом в тени, вперед и только вперед, пока не свалимся в могилу и не напишем «конец» на надгробной плите у себя над головой. Теперь же мы приблизились к эпизоду, лежащему поперек пути, поэтому проигнорировать его не получится. Впрочем, эпизод сей весьма темный, таинственный и не подтвержден никакими документами, так что объяснений у нас нет. Попытки толкования заняли бы целые тома, можно было бы выстроить не одну религиозную систему. Перед нами стоит простая задача: по возможности перечислить известные факты, и пусть читатель делает с ними все, что заблагорассудится.

Летом после той злополучной зимы, которая ознаменовалась морозами, наводнением, гибелью тысяч людей и полным крушением надежд Орландо – из двора его изгнали, у большинства могущественных вельмож своего времени он впал в немилость, род Десмондов справедливо разгневался, а у короля и без того хватало неприятностей с ирландцами, чтобы их усугублять, – летом Орландо удалился в свой огромный загородный дом и жил в полном уединении. Однажды июньским утром – в субботу, восемнадцатого числа – он не поднялся с постели в обычный час, и вошедший камердинер обнаружил хозяина крепко спящим. Разбудить его так и не удалось. Он лежал словно в трансе, почти не дыша; и, хотя под окна приводили полаять собак, в комнате постоянно били в цимбалы и барабаны, стучали кастаньетами, под подушку сунули куст колючего дрока, к ногам приложили горчичные пластыри, Орландо не просыпался, не принимал пищу, не подавал признаков жизни целую неделю. На седьмой день он проснулся в обычное время (ровно без четверти восемь), выставил за дверь всю компанию визгливых причитальщиц и деревенских знахарок, что вполне для него естественно, и, как ни странно, понятия не имел о своем трансе: встал, оделся и велел седлать лошадь, словно лег спать накануне. Иные подозревали, что даром для рассудка Орландо это не прошло: хотя он вел себя вполне разумно и держался более серьезно и степенно, чем прежде, из его памяти совершенно изгладились некоторые воспоминания о пережитом. Он прислушивался к разговорам о Великом морозе, о катании на коньках, о празднествах, но и виду не подавал, что сам был их свидетелем, разве что иной раз отирал лоб, словно отгоняя набежавшую тучку. Когда обсуждали события последних шести месяцев, он выглядел не столько огорченным, сколько озадаченным, будто его тревожили смутные воспоминания о делах давно минувших дней или у него всплывали в памяти истории, случившиеся с другими людьми. Стоило упомянуть Россию, княжну или корабли, как он впадал в тревожное уныние, вставал и выглядывал из окна, или подзывал собаку, или брал нож и вырезал фигурку из куска кедра. В те времена доктора были едва ли мудрее нынешних и, прописав отдых и физическую нагрузку, голодание и усиленное питание, общение и одиночество, лежать в постели целыми днями и проезжать верхом сорок миль между завтраком и обедом, наряду с обычными успокаивающими и тонизирующими средствами, дополнив их разнообразнейшими снадобьями вроде слюны тритона натощак и желчи павлина перед сном, наконец оставили пациента в покое, заключив, что целую неделю он всего лишь спал.

Однако, если то был сон, возникает закономерный вопрос: какова его природа? Не являются ли подобные сны лечебными мерами – не стирают ли черным крылом беспамятства болезненные воспоминания, события, которые могут искалечить жизнь навеки, не придают ли они вещам, даже самым уродливым и низменным, свечение и блеск? Не должен ли гнев смерти время от времени обрушиваться на сумятицу жизни, чтобы та не разорвала нас на части? Не устроены ли мы так, что вынуждены принимать смерть маленькими порциями, иначе с повседневным существованием нам не справиться? Не мог ли Орландо, измученный невыносимым страданием, на неделю умереть и вновь ожить? А если так, какова же природа смерти и жизни? Прождав ответов на эти вопросы битых полчаса, но так и не дождавшись, мы лучше продолжим нашу историю.

Отныне Орландо обрек себя на полное затворничество. Отчасти причиной тому стали немилость при дворе и неутешное горе, но поскольку он даже не пытался оправдаться в глазах общества и редко приглашал гостей (хотя друзей у него было много и они приехали бы с готовностью), создается впечатление, что одинокая жизнь в огромном доме предков вполне соответствовала его натуре. Уединение он выбрал вполне осознанно. Никто толком не знал, чем он занимается. Слуги, коих Орландо держал целую свиту, хотя по большей части те лишь протирали пыль в пустых комнатах и поправляли покрывала на кроватях, на которых никто не спал, наблюдали темными вечерами, сидя за кексами с элем, как огонек блуждает по галереям, проходит через пиршественные залы, поднимается по лестницам, забредает в спальни, и знали, что хозяин бродит по дому в одиночестве. Никто не осмеливался за ним следовать, поскольку в особняке обитало множество призраков, к тому же из-за огромных размеров там было легко заплутать и либо скатиться кубарем с потайной лестницы, либо открыть дверь, которая от сквозняка захлопнется навсегда, – подобные инциденты случались, о чем свидетельствовали находки скелетов людей и животных, застывших в агонии. Потом огонек исчезал, и миссис Гримсдитч, экономка, выражала надежду мистеру Дапперу, капеллану, что с его светлостью ничего не случилось. Мистер Даппер, в свою очередь, предполагал, что его светлость, несомненно, стоит на коленях среди могил предков в часовне возле площадки для игры в бильярд, в полумиле к югу. Мистер Даппер справедливо опасался, что на совести Орландо немало грехов, на что миссис Гримсдитч весьма резко напоминала, что все мы грешны, миссис Стьюкли и старая няня Карпентер в голос принимались восхвалять его светлость, а камердинеры и лакеи страшно сокрушались, что такой славный молодой джентльмен бродит по дому, хотя мог бы охотиться на лису или преследовать оленя; и даже юные прачки и судомойки, всякие Джуди и Фэйт, разносившие по кругу пиво и кексы, подавали голос в защиту хозяина, превознося благородство и щедрость его светлости, ибо не встречали джентльмена, столь свободно расточавшего налево и направо серебряные монетки, на которые можно купить хоть ленточку, хоть бутоньерку; пока даже арапка, получившая после крещения имя Грейс Робинсон, не сообразила, о чем речь, и не согласилась, что его светлость – красивый, приятный, милый джентльмен, о чем дала понять единственным доступным ей способом – обнажив белоснежные зубы в широкой улыбке. Короче говоря, все слуги питали к Орландо глубочайшее уважение и проклинали княжну-чужестранку (наградив ее прозвищем куда более грубым), которая довела его до такого состояния.