Лицо на белой стене

Семейный уют. Павлуша сразу не мог понять, но потом, ворочаясь в кровати перед сном, его осенило. Да, то был настоящий семейный уют, вот что было так замечательно в тех гостях! Павлуше еще не удавалось в полной мере ощутить значение этого словосочетания, потому что он рос в неполной семье, и даже когда все члены её собирались вместе, над ними стыло чувство неловкости. Им хотелось скорее разбрестись по своим одиночествам. И там, в своих одиночествах, они хотели поскорее собраться вместе, в надежде найти что-то, что никогда не находили друг в друге. Так и жили микроразочарованиями, к которым ужасающе быстро привыкли.

Правда, конец вечера был подпорчен. Павлуша беззаботно мыл руки, по привычке избегая смотреть в зеркало, которое висело прямо перед ним и нагло пялилось в рожу. Вдруг он услышал белый шум. Шум ворвался так внезапно и был настолько неуместен в тихой ванной комнате, что Павлуша замер. Шум исчезал и появлялся секундными вспышками. Сердце заколотилось, но Павлуша не решался обернуться. Он посмотрел в зеркало и увидел сзади, на стиральной машинке, маленькое устройство на подобие рации, но с экраном. На нем было чёрно-белое неясное изображение, будто съёмка скрытой камерой ночью. На мониторе ему померещилось Лицо на белой стене, искажённое и уродливое. Всё длилось какие-то секунды, но время в страхе тянется как ириска, и вдруг отчаянный крик. Павлуша выбежал из ванны.

– Маргарита проснулась! – прощебетала хозяйка и ушла в детскую.

Павлуша до смерти перепугался банальной видео-няни. Гости не обратили никакого внимания на детский ор и как ни в чем не бывало продолжали пить вино.

Дома он долго не мог уснуть. Павлуша понимал, что Лицо наблюдает за ним, ведь оно везде и всегда. Сможет ли он когда-нибудь привыкнуть? В Павлушином котле варилось не так уж много энергии, а данная мысль воровала и эти скудные запасы.

10

– Ну что ты так пугался, идиот? Надо же мне было обратить на себя внимание, – у Лица был мягкий голос с неприятным носовым призвуком, но одновременно убаюкивающий и обволакивающий.

– Поздравляю, тебе удалось! Но зачем?

– Я не понимаю, почему ты боишься. Мы же уже познакомились.

– Потому что это сумасшествие. Не понимаешь?

– Давай так. Завтра ты пойдёшь к холодильнику и по привычке потянешься за кефиром, но твой дед встанет раньше и ему в первый раз в жизни понадобится кефир. Так что кефир ты не попьёшь. Потом ты нечаянно порежешься, когда будешь бриться. А когда пойдёшь к метро, по дороге встретишь бывшую одноклассницу, которая живёт на другом конце города. Продолжить?

– Может, ты всю мою жизнь расскажешь?

– Может, и расскажу. Хотя прошлое намного интереснее твоего будущего.

– Да что там может быть интересного? И неужели же меня ждёт ещё большая скукота?

– Ну вот, видишь, мы уже мило болтаем.

– Пошёл ты. Или пошло ты.

– Шутим. Я хочу, чтобы ты мне доверял.

– Тогда перестань появляться где ни попадя.

– Ну где-то мне надо появляться.

– Ты, конечно, везде и всегда, но не изволило бы попадаться мне на глаза только тогда, когда я сам тебя позову?

– Изволило бы. Стоит только тебе подумать, и я тут как тут.

– Обещаешь?

11

Павлушины родители давно развелись, но отец всегда был где-то рядом, и Алексей часто натыкался на его небритое угрюмое лицо у них дома. Со стороны казалось, всё как у всех, предки и предки. Не орали, не скандалили, особо ничего не запрещали. Иногда даже шутили, и в принципе, с ними можно было неплохо провести время, если забежать, к примеру, к другу на ужин. Но поскольку заскакивал Алексей нередко, подмечал кое-какие мелочи. Например, Павлуша любил делать вид, что не слышит «маман», как он ее называл. В разговоре пытался её задеть, хотя никогда не нарушал приличий.

Если она просила о чём-то, он сжимал плечи и кривил рот, но только когда она отворачивалась.

Павлуша никогда не говорил о ней. Мамы за пределами квартиры для него будто не существовало. Будто он мирился, что кто-то живёт с ним, улыбался и не брыкался, ведь так уж заведено у людей, но испытывал скрытую неприязнь. Не ненависть, как у рассердившегося ребенка, а именно неприязнь, словно к противному жуку.

Когда она пыталась узнать, что творится в жизни Павлуши, он видел в этом какой-то подвох, издёвку и нарочито безразлично отвечал общими фразами. Алексею же она казалась настолько адекватной, милой и привлекательной женщиной, что ему иногда почему-то хотелось, чтобы она обняла Павлушу и пожалела.

Павлушу раздражало, что мать относится к нему, как к маленькому ребёнку. Алексею же казалось милым, что она угадывала: только Павлуша потянет руку – маман нальёт чай, встанет из-за стола – предупредит, например, что уже принесла его мобильник на кухню из комнаты. Вряд ли она понимала, как Павлуша бесился. А Алексей этот его взгляд и сжатие правой руки знал хорошо. Павлуша так готовился к драке, если они попадали в историю.

Павлуша часто жаловался, что живёт несколько беспомощно. Мамина забота была обоснована, это-то его и донимало. А Алексею было интересно: кто был первым, курица или яйцо? Павлуша будто назло тащил полный мешок неудач. Мешок означал: «Да, мама, ты права, обо мне нужно заботиться как ни о ком другом. Ты права. Я безволен, я беспомощен, я никчёмен». Ведь нам так не хочется, чтобы родители оказались неправы.

Мама занималась переводами с испанского и работала дома. Когда-то она была подающим надежды журналистом, сдавала младенца-Павлушу бабушкам и кружила по Москве в интересных приключениях. Но что-то потом случилось, года через три, и развод. Она уволилась из крупной газеты и засела дома. Как будто ей физически нужно было находится рядом с сыном как раз тогда, когда ему было необходимо почувствовать себя отдельной единицей.

Дело чуть не дошло до домашнего обучения, но тут его отец, человек мягкий и сговорчивый, стукнул кулаком по столу, и в первый класс Павлуша пошагал, как все приличные люди, в гольфах и с гладиолусами. Пошагал он, правда, во двор, но и то для матери было «невыносимым страданием», как она это называла.

У его мамы была странная привычка. Каждый вечер она тихохонько открывала дверь и немного наблюдала Павлушин сон. Как бы поздно он ни ложился, она соблюдала ритуал и ни разу не опростоволосилась. Ни разу не заглянула, когда думала, что он спит, а Павлуша читал книгу или просто смотрел в потолок. Ни разу. А заглядывала она каждую ночь. В этом маман призналась уже после катастрофы, когда Павлуша задал те самые вопросы, на которые она так не хотела отвечать.

Странное суеверие заключалось в том, что она «провожала» его в сон. Маман придумала себе этот ритуал и верила, что с Павлушей не случится ничего плохого. А стоит не проводить – и что-то может произойти. Конечно, за жизнь что-то происходило, но маман говорила себе: «А не проводила бы, случилось бы что-то пострашнее». Она в шутку называла себя ночным портье, когда рассказывала про это бывшему мужу. Больше никто не знал, дед в такое время обычно уже смотрел сны.

Маман хотела понять душевную жизнь сына, сблизить края той ямы, что она сама так старательно между ними прорывала многие годы, и использовала стратегию наиболее популярную: она задавала вопросы. Но делала это неумело, через факты. Ей надо было знать, где он был, что он ел, кто сегодня приходил… Но ведь все эти факты были столь несущественны. Маман билась в предположениях, анализировала походы и события сына и так, и эдак, но ей ни разу не пришло в голову просто спросить, как у тебя дела? А настроение? А фильм, сюжет которого я так детально выпытываю, нравится ли он тебе?

12

На следующее утро дед действительно уже выпил кефир, пока Павлуша скрепя косточками, добрался-таки до кухни. Когда рука схватила пустоту вместо бутылки «Простоквашино» на второй полке снизу, ещё не проснувшаяся фигура Павлуши подтянулась.

– Дед, ты брал кефир? – крикнул он тревожно в коридор.

– Дед гулять ушёл, за ним бабка какая-то зашла, наверное, он решил за ней так поухаживать и предложить хлебнуть кефирчика, – поржала из соседней комнаты маман.

Объяснение было похоже на правду, потому что дед и кефир никогда до того замечены вместе не были, и потому что дед и вправду периодически таскал «подружкам», как он их называл, какие-то «гостинцы», как он их называл, которые представляли собой набор продуктов для завтрака: сыр, колбаса, хлеб, теперь вот кефир.

– Дед, ну что ты позоришься, хоть бы конфет или печенья взял, – говорила мама, но дед был стоек.

– Нечего старым грымзам зубы портить, – но это он говорил, конечно же, любя.

Павлуше нечем было запить такое удивление, пришлось шевелиться и заваривать чай. В голове сразу всплыла фотография из Интернета с подписью: «Совпадение? Не думаю». Павлуша всегда путался, как они там называются правильно: мемы, лолы, демотиваторы? Старомодная душа его с трудом осваивала новый жаргон, да ещё и загранинщину. И это в свои двадцатые! Даже дед его имел смартфон и с детским азартом разбирался в приложениях. А вот у Павлуши детского азарта не было.

Он перепугался и решил вовсе не бриться. Но бритвой всё-таки порезался. Искал ножницы в маминой косметичке – настоящему русскому мужику не положено иметь свои – а там как раз лежал новый станок без защитного футляра. Настоящей русской женщине не нужна защита ни в какой форме, и это проявляется в пустяшных бытовых мелочах.

К метро он шёл с тревогой, но даже улыбнулся, когда действительно встретил Людку, бывшую одноклассницу. Он не стал спрашивать, на каком именно другом конце города она живёт. Он отдался фату полностью, не вникая в детали, пытаясь отойти от него на приличное расстояние и осмыслить происходящее. «Лицом к лицу лица не увидать».

К метро он шёл, чтобы поехать на собеседование, но станцию свою проехал с мыслью: «Да какое там собеседование, смеётесь что ли? Тоже мне, нашли дурака. Теперь мне можно самому круглые сутки проводить собеседования, заваливать ноги на стол и нажимать кнопочку только для того, чтобы симпатичная попка приносила свежесваренный кофе, или нет, не буду банальным, прозрачный стакан со свежайшим кефиром. Только что из-под коровы, или как он там делается. Будет у меня такая фишка: «Вы слышали про Павлушу? А, да, это же тот большой босс, который любит кефир». Так-то. Деда возьму по связям с общественностью и буду снимать на всякую рекламу, а мама станет бухгалтером, заведовать денежкой. Ну и что, что она переводчик, мечта-то моя, как хочу, так и будет».

Он начал делать то, что раньше так плохо у него получалось. Не подумайте ничего неприличного. Павлуша начал детально представлять, кем мог бы стать, обладай ответами на все вопросы. А поскольку сел он на кольцевую, так без остановки и катился, пока не очухался. И даже удивительно стало, почему он сидит в вагоне метро, а не в роскошной спальне собственного особняка?

Сквозь туман пока ещё неподобающей реальности он добрался до дома. Сначала фантазировать конкретно было сложно. На ум шли пошлые образы сытого довольства: частные самолёты, президентские номера отелей, личный водитель и шампанское за тысячи долларов. Да и сценка та самая, с секретаршей, была чужая, где-то когда-то подсмотренная.

Но потом дело пошло.

Особенно после того, как он определил для каждого из близких места в его империи. А вот себе места найти не удавалось. Да и вертелся вопрос: а чем, собственно, заниматься-то они там будут? Варить колбасы? Строить дороги? Изобретать лекарство от рака? Он подумал: «Выбрать трудно, но как-нибудь само придёт. В конце концов, если подчиняешься предсказаниям Лица из видений, то вполне можно и на интуицию положиться. Пусть нутро подскажет, в чем процветать, какая отрасль человечества загибается под гнетом присутствия моего отсутствия».

Он шёл домой от метро и по-новому смотрел на привычный мир дворов и улиц. Он думал о том, что всё, что его окружает, создали люди, просто потому что захотели. Каждую железяку от забора, каждый провод электросети, каждую вывеску магазина кто-то продумал, кто-то сделал, кто-то одобрил. Он по-новому смотрел и на людей: каждый из них пришёл, чтобы созидать, любить, надо только найти и совладать со своей страстью.

«Почему же я ничего не чувствую? Не имею даже понятия, в каком направлении двигаться? Кто-то любит запах досок и счастлив иметь возможность каждый день проводить по бревну заскорузлой ладонью, кто-то любит общаться и изучать других людей, кому-то, прости господи, интересно ковыряться в чужих гениталиях. Вот человек, он знает, что любит делать какую-то вещь и каждый день её делает, получает деньги, да ещё и польза людям, а все хотят быть нужными. Но что люблю делать я?»

Всё вокруг ему казалось правильным и слаженным, но таким недружелюбным, потому что сам Павлуша был как лишняя деталька в совершенном организме, как мечевой отросток или аппендицит. С другой стороны, поговаривают, что не бывает ничего лишнего, и, если человек просто-напросто не может догадаться, зачем же оно тут, совсем не значит, что от оного стоит избавиться.

А к вечеру, когда он почистил зубы и невероятное волнение от предстоящей встречи с Лицом не давало уснуть, ему вдруг стало жарко и жутко до тошноты. Он снял пижамную кофту, вернулся в ванную и неистово блевал несколько часов.

Его сводило судорогами, но он не мог остановиться. Из него лилась желчь, потому что он уже полностью опорожнился, но рвота не прекращалась. Ведь тошнило его не от несвежей косточки арбуза, а от ужаса.

Пустой и обессиленный, с горьким вкусом во рту, он вернулся в постель, напрочь позабыв все насущные вопросы, которые ему было необходимо задать лицу, коль скоро оно знало всё на свете и могло предсказывать судьбу.

Физическая мука была вызвана пробежавшей мыслишкой где-то между вечеринкой на яхте и конной прогулкой по собственным угодьям: «Я сумасшедший».

Перебирая такой богатый на события день в его голове и такой бедный – в реальности, он чётко понял, что ненормален. Да, конечно, сумасшедшие сами не знают, что они сумасшедшие. Но вдруг все, да не все. Мысль как буравчик вошла в его тело через маковку аж до самого желудка. Он блевал и плакал от боли и обиды.

Сегодня он побывал в раю и аду. Слишком много для одного дня.

Если бы он работал, он бы посмеялся с коллегами и отвлёкся полезным делом. Если бы у него были друзья, он созвал бы попойку, и они бы вместе пошутили. Если бы его кто-то любил, он бы доверил своей половине эту ночь, и она бы его утешила ночью куда более приятной. Но у него никого не было, об Алексее или деде Павлуша и не вспомнил. Только Лицо на белой стене.

И оно не пришло к нему во сне. Только душная чернота, как и его ненормальность.

13

Проснувшись, Павлуша стал искать Лицо. Не на белой стене, а в Интернете. Подумал, что не может быть, чтобы такой олух, как он, был единственным в своём роде. «Если бы творец задумал какую-то уникальную штучку, одну на весь мир, он бы уж постарался нафантазировать что-то более привлекательное или хотя бы сколь-нибудь интересное».

Однако Интернет не выдавал даже намёка на Лицо на белой стене. В голове Павлуши завертели карусель мысли: «Как там оно говорило? Я везде и всегда? И сейчас небось подсматривает». Ни в фильмах, ни в книгах ему не встретилось и приблизительно схожее существо. Это Павлушу прямо-таки бесило. Он был уверен, что Интернет, как Лицо, знает ответы на все вопросы.

У Павлуши горело тело, так сильно хотелось чесаться. Он был готов разодрать себя до крови, только бы унять зуд. Ему не помогали никакие кремы: если он нервничал, его кожа краснела и требовала ногтей.

Раньше его плюгавенькая жизнь была хотя бы сносной, а теперь, после Лица…

Он подумал: «Ну и к кому теперь кидаться? Только к мозгоправу, похоже, других вариантов нет». С его любовью к людям и разговорам по душам… Так и манила перспектива вывалить своё дерьмо перед незнакомым человеком.

Тогда-то он и позвонил Алексею.

Если бы Алексей не доверял Павлуше на сто процентов и не знал его с тех пор, как на его попе образовывались младенческие корочки, он бы точно решил, что Павлуша прикалывается. Ну или подумал, что он полный придурок и перестал бы с ним общаться. Но все его видения и страхи, когда Павлуша ему рассказывал про них, он как будто переживал тоже, вместе с ним, настолько искренне тот передавал собственные ощущения. То был целый перформанс, позже, когда они уже встретились: руки дрожали, кожа шла пятнами, глаза становились влажными, в особо острые моменты Павлуша заикался.

Алексей знал Павлушу и будто бы знал Лицо, и боялся вместе с другом. Ему так же, как и другу, хотелось, чтобы кто-то просто взял и со всем разобрался. Ну и ещё, конечно, ему было просто-напросто любопытно. У него было много вопросов. Что за на фиг Лицо такое? Какая-то болезнь? Что за секрет? И что за совпадения, и всевластие, и вот это вот всё?

14

На свадьбе – той, где началось наше с тобой знакомство на этих страницах, помнишь?– и где владельца автомойки угораздило задать соседу по столику столь невинный на первый взгляд вопрос, Алексей сидел уже в пустом банкетном зале.

Гости успели станцевать, попытать удачу с букетом и подвязкой невесты, напиться, опозориться, извиниться, вновь протрезветь, размазать торт по губам и уйти.

Он подумал, что не стоило ему так уж подробно рассказывать про Павлушу.

Он не помнил, в какой момент из-за стола встал последний гость. Алексей отвёл взгляд от ножки бокала с шампанским, опустошил его и ушёл. Прощаться было уже не с кем.

Ему было не впервой рассказывать о себе в третьем лице незнакомцам. Это казалось забавным: сумеет ли он быть убедительным? Сумеет ли дойти до момента, когда можно будет объяснить всю пользу от анализа собственных поступков как бы со стороны? Как бы от хорошего, но адекватного друга?

И всё же вот так, подробно и с самого начала, он говорил впервые. Он задумался, почему ему захотелось всё вспомнить и рассказать именно сейчас, среди незнакомых людей. Была официальная сокращённая версия, она всё объясняла и спасала от любопытных. Он рассылал её журналистам, поставил в начало бестселлера по психологии, на её основе защищал диссертацию. С тех пор прошло много лет, он уже давно чувствовал себя свободным от личной драмы, но как будто настал момент, когда нужно было в последний раз обернуться на прощание с кем-то, кто был тебе близок, улыбнуться и пойти, больше никогда не оглядываясь назад.

Алексей Павлов. Так его звали на самом деле. Павлуша.

По дороге домой он вспомнил всё, что произошло дальше. Он встал на рельсы и разогнался, останавливаться не было никакой силы, да и не хотелось. Павлуша припарковал машину у дома и пошёл в бар – бары были для него удобным местом, чтобы погружаться в воспоминания, привычка. Несколько часов и порций виски, и он вновь прошёлся по тропе прошлого, пожалуй, в первый раз так подробно, шаг за шагом, день за днем.

Если у вас не подъедены ногти и таблетки от любопытства, рекомендую закрывать книгу и уходить, как сделали гости на свадьбе.

Они были деликатны. Каждый придумывал свой, оригинальный предлог, каждый обещал скоро вернуться. Труднее всего пришлось последней паре. Но это были парикмахер с любовником, а им нарушать приличия не так уж и впервой. Поэтому они просто улыбнулись, будто извиняясь за Алексея, спокойно встали и ушли, держась за руки. Вы можете не проявлять такт и удаляться без объяснений, громко схлопнув страницы книги, если когда-нибудь её напечатают.

15

– Опять грыз себя?

– Погрызешь тут, с твоими предсказаниями.

– Понравился фокус?

– Теперь я хотя бы уверен, что ты могуч!

– Я гоняю стаи туч!

– Или…

– Или что ты того? Слетел с катушек? Поехал умом? Тронулся?

– Ну вот скажи, если всё знать, то и жить не интересно. Банальнейшая мысль, и сколько раз везде…

– И всё же хочешь отведать такого?

– А что мне робеть? Всё лучше, чем моё существование.

Павлуша снова разговаривал с Лицом во сне. Когда это происходило, он будто слышал свой голос со стороны. Громкий и ровный. Голос уверенного в себе человека.

В реальности Павлуша говорил, как трава шелестит. Люди всё время его переспрашивали, что он там бормочет. Павлуша смущался, наклонял подбородок к груди и повторял фразу ещё тише. Решительно, нельзя винить окружающих в том, что Павлуша их чем-то раздражал.

У Лица был ровно такой же голос, как и у Павлуши в снах, уверенный и спокойный, только на пару тонов ниже, и оттого Лицо звучало довольно чувственно, как дева в вечернем эфире. Ну кроме того раза, когда оно в первый раз передавало информацию Павлуше беззвучно. Тогда они словно висели в подводном пространстве и, как дельфины, телепортировали мысли.

– 

И ты не боишься потери воли к жизни, и прочая?

– 

Да чего мне бояться, посмотри на меня, я уже настолько оброс страхами, что даже если налепить новый, я уже, кажется, и не почувствую ничего.

– 

Есть у меня кое-какой секрет. Точнее, есть он у тебя, но ты о нём не знаешь. А узнав, распустишься и освободишься. И не нужно тебе будет моё абсолютное знание. Ты пострадаешь и пострадаешь страшно, но вынырнешь совсем к другому берегу!

– 

Ну валяй.

– 

Тут дело в том, что надо выбрать. Тебе секрет или знание всего и вся? Сможешь спрашивать меня о чём угодно и когда захочешь.

– 

Только в снах?

– 

Как пожелаешь.

Лицо растворилось, и Павлуша оказался один посреди океана. Жуть. Он боялся, что нападут рыбы. Противное бессилие, схожее с тем, что так часто посещало его в реальности, стало душить. В жизни он был на море всего лишь раз, но догадка, что вокруг его тела снуёт столько всего живого, просто выводила из себя. Насладиться пляжным отдыхом не удалось.

С ним всегда так. Теоретически он природу любил, но в реальности вся эта живность до дрожи была ему противна. Хорошо лежать на травке, чтобы лучи солнца, птички и запах леса. Но то в книгах и фильмах, а на деле? На деле, в траве все живёт и множиться, шевелиться и выделяет секрет, ползёт и кусается. Павлуша был уверен, что природа – гадость страшная, но можно хотя бы как-то примириться с ней зимой. Он родился в январе и любил холод.

Тут его отвращение слепилось в такой плотный комок, что он невероятным образом оттолкнулся ногами от воды и улетел ввысь, превратившись в чайку. Видел собственный клюв. А затем проснулся.

Павлуша открыл глаза с чувством, будто всю ночь на нём плясали жирные боровы. Всё та же стена напротив с окном, за двадцать пять лет ни разу не были поменяны обои или хотя бы ковёр.

Окно. Павлушин очередной пунктик. Он их не боялся, но как бы не любил. Хоть бы это и глупо. Стоило к окну подойти, и какая-то тоска накатывала, даже тошнило иногда. Сначала Павлуша думал – от высоты. Но и окна вагонов, и окна на первых этажах, даже окошки касс наводили отвращение. А ведь он каждое утро просыпался и глядел на это убогое окно.

Павлуша внезапно расплакался. Несмотря на ненависть к себе, плакал он редко. Тем сильнее хотелось насладиться моментом. Он по привычке начал ругать себя за надежду на какое-то существо из снов, за глупые мечты. Он упивался отвращением и жалостью к себе. Он омывался слезами и соплями, кайфуя от того, как раскраснелось и распухло его лицо, приговаривая:

«Сумасшедший идиот, веришь в существо из снов. Ладно, просто болтовня, но верить в то, что оно всё знает и всё подскажет? И что хранит какой-то секрет?»

В тот день Павлуша решил ничего не делать, и ни один человек в мире этого не заметил, потому что его никто и нигде не ждал.

Дома уже никого не было. Павлуша, не чистя зубы, отрезал ломоть белого хлеба, взял колбасу, которую жрал откусывая, не порезав. Подошёл к окну, вонзался то в один батон, то в другой, и начал слушать себя. Откуда чувство отвращения и тревоги? Отвернулся – исчезло. Повернулся к окну – опять.

Павлуша редко думал о том, почему он расстроился или обрадовался. Он шёл за эмоциями, как собака на поводке.

В голове его крутился барабан мыслей:

«А что, если неважно, бедный ты или богатый, успешный или лузер, женат или холост? А что, если изначально количество хорошего настроения, счастливых моментов, депрессий и уныния, скуки и веселья, всем отсыпано поровну? Что может предложить мне Лицо? Пошлейший сюжет средненького романа с разочарованием в жизни по концовке? А секрет – это, как никак, интрига».

Павлуша вернулся к себе в комнату. Снаружи на него смотрела улица, как будто окно было чьим-то отвратительным глазом, глазом огромного великана, а Павлуша, как бумажная куколка, – в своём игрушечном домике.

Ему захотелось, чтобы Лицо смотрело на него сквозь окно, сквозь все окна мира, и вело куда-нибудь. Чтобы ничего не надо было решать. О, хотел бы он быть героем фильма «Шоу Трумана»! И что там могло не нравиться герою Джима Керри? Он бы с удовольствием с ним поменялся.