Песнь призраков и руин

Терзаясь жутким стыдом, он не мог заставить себя поглядеть в глаза сестрам. С этой сумой, с этим кожаным мешком исчез их единственный шанс начать новую жизнь в Зиране. У них не осталось ничего. А кто виноват? Только Малик.

– Простите меня. – Слезы душили его. – Мне так жаль. Смертельно жаль.

Он невероятным усилием заставил себя посмотреть на Лейлу и увидел, что ее глаза закрыты, а губы шевелятся в беззвучной молитве. Малик и Надя знали, что в таких случаях ее лучше не трогать.

– Зачем ты вышел из очереди, ведь я запретила тебе? – наконец зазвучал голос Лейлы, зазвучал спокойно, только дрожащие плечи выдавали ее.

Взор малышки растерянно метался между сестрой и братом. Выглядела она почти такой же расстроенной, как Малик.

– Мальчику… нужно было помочь, – слабым голосом проговорил Малик.

Звук собственного голоса звенел в его голове глухо и пусто.

– И что? Это обязательно должен был сделать ты? Забыл, что мама сказала перед нашим отъездом? «Ни у одного из вас не будет на свете никого, кроме двух остальных. Никому больше нет до вас дела, так что придется вам выкручиваться самим». И вот первый попавшийся незнакомый сопляк для тебя оказался важнее нас?

Рот Малика открылся и вновь закрылся. И так несколько раз подряд. Ему нечего было возразить. Лейла права. Он подчинился порыву сердца, забыв обо всем, и теперь все затраченные немыслимые усилия, все месяцы изнурительного пути и каторжного труда – всё насмарку. Вся тяжесть, вся безвыходность их положения вдруг разом свалились на него, он даже безотчетно потянулся к пропавшему ремню пропавшей сумы – и ухватил, естественно, лишь складку рубашки.

– Я… я…

Вокруг него словно вдруг задергались, медленно сгущаясь, слетаясь на его отчаяние, какие-то тени. Малик до боли вжал в глаза ладони. В голове зазвучал голос папы, и голос этот корил его за слабость. Мужчины не плачут, да.

Но чем больше он старался подавить это адское напряжение внутри, тем сильнее оно становилось. Им нельзя, они не могут остаться в Зиране без денег. Работы эшранцам здесь никто не даст. Но не могут они и вернуться домой – у них нет дома. Дом – это там, где мама и Нана, а они обе в лагере, в Талафри, и их судьба полностью зависит от денег, которые Малик с сестрами, как предполагалась, им пошлют, чтобы их вызволить. Идти обратно с пустыми руками – немыслимо. А что остается делать?

Надя говорила ему что-то, но за гулом собственных мыслей, кипевших в голове, Малик ничего не слышал. Тени всё сгущались, шептали какие-то слова на языках, которых он не знал. Больно ударившись спиной о стену, парень присел на корточки, прижал ладони к ушам, а колени к груди и не мог отвести взгляда от этих теней, а они между тем приобретали конкретные очертания.

Это были раздутые, словно водянкой, схожие со странными рыбами видения, лениво снующие между ног в толпе. И еще на деревьях, в пульсирующих сгустках зеленого тумана, усеянного человеческими зубами, пронзительно верещали «насекомые» ростом мужчине по колено, покрытые разноцветной чешуей. И в тонких, как иглы, трещинах между камнями вокруг сновали туда-сюда адские твари с головами ослов и туловищами скорпионов.

Так вот он какой, темный народец, – они тут, перед Маликом, и он их видит, как солнце в небе ясным днем.

И хуже, страшнее всех в этом темном народце – Мо́роки, своенравные духи, заблудшие между мирами живых и мертвых, с «плотью» в виде черных силуэтов-химер, извивающихся в ауре кроваво-красного облака, которое образовалось из их истлевших сердец. Они больше всего пугали Малика, и они обступили его плотнее других – сейчас, когда паника грозила поглотить его целиком, без остатка.

Раньше, в совсем еще нежном возрасте, он не задумывался о темном народце – просто воспринимал его как нечто естественное, часть природы. Никто ведь не задумывается о том, что небо синее. По глупости и малолетству Малик даже воспринимал этих существ как друзей и товарищей по играм, любил слушать их истории и развлекать их в ответ своими.

Но нет, они – не друзья, ведь темный народец не от мира сего. Не из нашей реальности. И папа, и другие старшие, и все взрослое население деревни вдалбливали это в Малика: к сверхъестественному следует относиться с уважением и опаской, но ни в коем случае не доверять ему. На теле парня до сих пор остались шрамы от этих уроков. Галлюцинации доказывали, что внутри него что-то не в порядке – фундаментально, системно. А то, что они появляются у него сразу в таком количестве, скопом, – еще более скверный симптом. Болезнь прогрессирует. Малик содрогнулся, впившись ногтями в предплечья.

Паника все нарастала, реальный мир вокруг него мерк и таял. Он словно глядел на поверхность воды снизу, из толщи океана, погружаясь все глубже. Темный народец никогда раньше не нападал на него и не проявлял агрессии, но теперь воображение подбрасывало юноше образы один ужаснее другого: вот они рвут когтями его плоть, пожирают живьем вместе с сестрами, и никому – никому на тысячи километров во все стороны – нет дела до их судьбы.

– Убирайтесь, отстаньте от меня, – задыхался, всхлипывая, Малик. – Пошли прочь, прочь, прочь…

Множество людей вокруг глазели на странного парня-эшранца, который ни с того ни с сего стал раскачиваться взад-вперед и криками отпугивать каких-то невидимых существ. Та часть мозга, где еще держался рассудок, грозно приказывала ему остановиться, встать, прекратить сходить с ума, пока не стало хуже, но куда там – тело категорически отказывалось ему подчиняться.

Однако Великой Матери на сегодня и этих унижений для Малика оказалось недостаточно – вдобавок ко всему слезы наконец полились рекой из его глаз. Увидев, как он рыдает, Лейла в ужасе попятилась.

– Постой… Не надо. Я все исправлю. Я придумаю… Не плачь.

Малик лишь спустя несколько секунд осознал, что сестра вдруг перешла на дараджатское наречие, на котором они не говорили с тех пор, как покинули Эшру. В Оджубае господствовал, считался основным и главным, конечно, зиранский – язык науки и власти. Пользоваться каким-то иным, даже между собой, значило добровольно записаться в белые вороны, маргиналы и стать легкой мишенью для притеснений и обмана.

Нана однажды сказала Малику: когда мысли твои летят слишком быстро, болезненно быстро, представь себе лучшее, самое любимое твое место на белом свете, и станет лучше. Постепенно полегчает. Он набрал воздуха в легкие и стал думать о самом высоком раскидистом лимонном дереве в родительском саду. Об особом цитрусовом аромате, который витает в воздухе перед сбором урожая. Шершавая кора зашуршала под его ладонями – юноша лез по стволу все выше, ветвь за ветвью, и наконец добрался до такого места, где чудища его не достанут…

Лейла робко протянула к нему руку, но тут же отдернула. Малик еще несколько раз глубоко вдохнул, сжал голову руками и не опускал до тех пор, пока мир не вернулся к тем очертаниям и скоростям, какие рассудок может выдержать.

Темный народец снова стал безобидным порождением преданий и кошмаров, переведенным лишь его собственным изнуренным воображением в форму галлюцинаций. Этого народца не существует. А окружающий мир – существует.

И действительно – стоило Малику поднять глаза, как жуткие фантомы испарились.

Еще несколько минут брат и сестры хранили молчание, потом Лейла снова заговорила:

– Водители караванов часто дают место в повозках тем, кто вызвался работать в пути. Мы договоримся, чтобы взяли нас троих. Не лучший выход, но другого, кажется, нет.

Малик кивнул – в горле стоял ком, говорить не получалось. Все вышло как всегда: глупенький маленький братец все испортил, но мудрая старшая сестра поправила дело. Если они вправду спасутся таким образом, он никогда-никогда больше не пойдет против ее совета и приказа. Не ослушается. Если Малик не высовывается и помалкивает, это всегда к лучшему для всех.

Губы Лейлы сложились в жесткую тонкую линию.

– Ладно, пошли отсюда, пока совсем не стемнело. Надя, за мной… Надя!

Оба они с Маликом разом посмотрели вниз.

Надя пропала.

– Абраа! Абраа! – Раскаты джембе звучали мерно, как биение сердца. – Придите и внемлите – начинаю рассказ!

Кровь заледенела в жилах Малика. Взгляд его лихорадочно заметался по людским фигурам в поисках такого родного круглого личика, взмаха кудрей на ветру. Прежняя паника возродилась в сердце с тысячекратной силой. За потерю бумаг он готов возненавидеть себя до конца дней, но если что-то случится с Надей…

Но тут знакомая головка мелькнула в толчее собравшихся под баобабом, оборвав поток его мрачных мыслей. Малик и не подозревал, что способен на такую стремительность, с какой растолкал публику локтями и схватил сестренку за локоть.

– Никогда не смей вот так убегать! – выкрикнул он, торопливо осмотрев тщедушное тельце на предмет повреждений.

Надя забилась в его объятиях.

– Но тут же сказительница! – воскликнула она (к этому времени подоспела и Лейла). – Она сказала: если отгадаешь ее загадку, она исполнит твое желание!

Малик со старшей сестрой обменялись грустными взглядами. Надя таким молодцом перенесла долгое путешествие, не ныла, не жаловалось, ни разу не заплакала – и они, кажется, почти забыли, что ей всего шесть лет, а в этом возрасте все верят в волшебство и прочую чепуху.

Лейла присела на корточки и обхватила лицо малышки ладонями.

– Наше желание не исполнит даже сказительница.

Малик увидел, как радость потухла в Надиных глазах, и сердце его словно раскололось надвое. Усилием воли он подавил собственный страх, отчаяние и даже ужас перед скользким темным народцем, обступающим его со всех сторон. Мозг его лихорадочно заработал, заскрежетал в поисках хоть чего-нибудь, хоть какого-то способа спасти безнадежное положение.

– Братья и сестры, близится час явления кометы! – выкрикнула сказительница. – В этот час, когда над прежней эпохой уже расстилается погребальный саван, а заря новой встает над горизонтом, позвольте мне, скромной и смиренной ньени, еще немного вас потешить. Сказом о первом Солнцестое. Началось всё одной ночью, во всем схожей с нынешней. Среди этих самых песков, что простираются вокруг нас, стояла Баия Алахари и мечтала о новом мире, где падут оковы тирании фараонов…

Жажда внимать вновь, с удвоенной силой, охватила Малика, и он не мог противиться желанию сесть у ног ньени и алчно внимать каждому ее слову. Речь шла не о его народе, но Малик с детства знал и мог рассказать наизусть это предание – о том, как Баия Алахари повергла Кеннуанскую империю, – предание, полное чарующей романтики, лихорадочного действия и бешеных поворотов, заставлявших сердца слушателей, в лучших традициях эпоса, сильнее биться.

Однако в таком виде, в таком исполнении, в каком подала ее ньени, повесть о Солнцестое Малик еще не слышал. Сказительница словами вышивала узоры по ней, как по драгоценной ткани, образы заиграли новыми красками. В голосе сказительницы волшебство словно и вправду оживало, становилось реальным, благодатными струями лилось сквозь века прямо на слушателей.

– …и вот Баия воззвала о помощи к Гиене, ибо известно во всех пределах, что Гиена никогда не нарушает данных ею обещаний.

Ньени согнула кисти рук так, что казалось, на концах пальцев появились когти, и распахнула рот на манер оскаленной пасти, подражая лукавой обманщице из мира животных.

– И сказала Гиена Баие: «Если хочешь моего содействия и помощи, отгадай прежде такую загадку: муж с женой в одном доме живут, жена, когда хочет, к мужу заходит, а муж, как ни войдет к жене, ее в комнате нет. Ответь поскорее: кто муж, кто жена?..» Ответьте и вы, братцы и сестрички, а то Гиена и вам не поможет!

Хитрость тут заключалась в том, что всякий раз, рассказывая это предание, повествователи придумывали новую «загадку» от Гиены. Из толпы вразнобой понеслась целая россыпь вариантов, один нелепее другого:

– Мул и лошадь!

– Пестик и ступка!

– Да это же мы с мужем и есть!

Ньени захихикала:

– Что ж, не найдется среди вас никого, кому по зубам такая задачка?

– Да это же Солнце и Луна, – рассеянно пробормотал себе под нос Малик. Хоть юноша сейчас и размышлял больше о том, как бы прокрасться все-таки в Зиран, однако он сызмальства славился умением щелкать загадки, как орешки, и эта показалась ему простой. – Днем Луна бывает видна, а Солнце ночью – никогда…

И не успел он это сказать, как маленькая Надя, вскинув руку, выпалила:

– Солнце и Луна!

Брат зажал ей рот ладонью, но ньени уже провозгласила:

– Точно!

Все мышцы в теле Малика напряглись. Но сказительница спокойно продолжила свой рассказ, и он, выдохнув, расслабился, хотя сердце его все еще билось часто.

– Жульничаешь, малявка, украла мой ответ!

Надя в ответ показала ему язык. Юноша покачал головой и украдкой взглянул на Лейлу. Та устало улыбнулась:

– Все будет хорошо. Где наша не пропадала.

Впервые за долгое время Малик ей поверил и согласился:

– Нигде не пропадала. Это верно.

– …и на этом, братцы и сестрички мои, завершается повесть о Первом Солнцестое.

Вечерний воздух огласился одобрительными криками и аплодисментами. Расстроенный, что сказ так скоро кончился, Малик поднялся на ноги, отряхивая песок со своих и Надиных одежд. Лейла тоже встала и потянулась. Однако не успели брат с сестрами направиться к небольшому скоплению караванных повозок, покидавших Зиран, как их окликнула ньени:

– Эй, постойте! Прежде чем всем нам разойтись, посмотрим на молодую особу, которой далась загадка Гиены. Подойди сюда, дитя мое.

Глаза Нади засверкали ярче звезд. Ловко вывернувшись из-под руки Малика, девочка сломя голову бросилась к баобабу, где сказительница поджидала ее с широкой улыбкой. Бусы, вплетенные в косы старухи, цокнули и зазвенели, когда она наклонилась пониже, чтобы лицо ее оказалось на одном уровне с Надиным.

– За то, что ты так помогла мне рассказать повесть, я исполню любое твое желание – проси чего хочешь.

– Любое-любое? – уточнила Надя, разинув рот.

– Нет-нет, спасибо… То есть… Сердечно вас благодарю, нам ничего не нужно, у нас все в порядке, – вмешалась Лейла, проворно подбежав к Наде.

Малик последовал за ней, стараясь не обращать внимания на мурашки, которые поползли у него по спине под взглядами публики, – вся толпа уставилась на него и сестер. Что-то в этой сказительнице было особое, необычное, удивительное – парню казалось, что он смотрит на нее сквозь осколок цветного стекла. С близкого расстояния он хорошо мог рассмотреть свитые во множество мелких косичек, с вплетенными прядями всех цветов радуги волосы. И еще – россыпь татуировок с повторяющимися образами и символами всех семи божеств-покровителей.

– Совершенно любое, – подтвердила ньени.

– Надя, пошли! – скомандовала Лейла и уже развернулась, когда девочка все-таки выпалила:

– Хочу в Зиран!

Губы сказительницы растянулись в улыбку, обнажившую все зубы – как-то слишком много зубов.

– Отлично, твое желание сбудется!

Тут ньени посмотрела прямо в глаза Малику. На какое-то мгновение – такое краткое, что ему могло это и почудиться, – глаза ее вспыхнули ярко-синим огнем. Цветом самого горячего пламени во Вселенной.

В следующий миг вся округа огласилась диким ревом.

Одно из чипекве, еще несколько мгновений назад мирно спавшее на песочке, вдруг встало на дыбы и вырвало повод из рук надсмотрщика. Несколько воинов ринулись было наперерез разъяренному чудищу, чтобы усмирить его, но оно растоптало их с той же легкостью, с какой человек растоптал бы муравья.

Затем чипекве наклонило бронированную голову и с новым рыком полным ходом пошло на таран Западных ворот. Эбеновая древесина тут же покрылась паутиной трещин. Люди внизу, под створками, сразу пошныряли в укрытия – кто куда. Следующий сокрушительный удар пробил в самом центре ворот огромную дыру – теперь уже никто не смог бы предотвратить вторжение чипекве в Зиран через открывшийся проем, даже если б попытался.

В тишине и страшном напряжении миновало несколько секунд. Никто не двигался с места.

А потом начался повальный «штурм».

Беженцы, обычные путешественники и все остальные, по той или иной причине не допущенные ранее в город, с силой и скоростью тайфуна устремились сквозь образовавшийся пролом. Улица, которая открывалась за воротами, оказалась слишком узка для такой толпы, так что первичный натиск быстро перешел в давку. В безумном порыве попасть внутрь массы людей безжалостно топтали друг друга.

Не тратя время на раздумья, Малик подхватил на руки Надю и тоже влился в этот бешеный поток. Прямо за ними на землю рухнул какой-то мужчина и в падении схватил парня за лодыжку, чуть не утянув их с сестрой за собою вниз. Парень успел пнуть его ногой в лицо. Под ступней что-то хрустнуло, захлюпала кровь. К горлу подступила тошнота. Но Малик продолжал бежать.

– Лейла! – кричал он на ходу, но старшей сестры в людской толчее рядом было не видно. – Лейла!

Тревожный и настойчивый барабанный бой где-то позади явно призывал подкрепление стражникам и в то же время будто дал второе дыхание Малику.

В попытке укрыться от этой яростной дроби барабанов, он резко свернул направо и вырвался на площадь Джехиза.

Во всяком случае, он счел, что это она. В историях о Зиране, рассказанных ему Наной, только одно место всегда представало погруженным в такой хаос.

В лицо ему сразу зарычала гигантская тряпичная кукла льва, управляемая артистами какой-то бродячей труппы, и он инстинктивно отскочил назад, чуть не опрокинувшись на прилавок, за которым в масле жарились круглые пончики из мускатного теста. Откуда-то слева донесся рев осла, и целый отряд танцоров-факиров разом подбросил кверху факелы, красные угли на их концах картинно вспыхнули на фоне багровеющего неба.

Из центра же площади над всем этим безумием, похожая на нависающего над ней часового, вырастала огромная груда всякого повседневного хлама – обломков стульев, колес от повозок, кусков каменных облицовок, ржавых украшений, искореженных ведер и много, много другого добра. Со всех сторон и во всех видах «слетались» сюда однокрылые грифоны – символы Ксар-Алахари, – раскрыв клювы в торжествующем клекоте.

– Куда спешишь, братишка? – окликнул пробегавшего мимо Малика человек с пляшущей обезьянкой на цепи. – Задержись, поиграй с нами!

Малик круто развернулся на одном каблуке и чуть не врезался в овечий загон, вызвав тем самым поток проклятий у разъяренного пастуха. Брат с сестрой пулей отскочили от загона, но, как оказалось, только для того, чтобы угодить в широкий танцевальный круг, посередине которого некий исполнитель хриплым гортанным голосом нараспев возносил благодарственную молитву предкам и Великой Матери, ниспославшим народу предстоящий праздник.

Гремели барабаны, и пели флейты. Воздух, напоенный невообразимой смесью ароматов пота, дыма, жареного мяса, сладкого шафрана и переспелых фруктов, словно бы обволакивал туманом все органы чувств Малика. Свет от фонарей выхватывал из теней сотни фигур одну за другой, так что в глазах юноши вскоре все они слились воедино, а толпа все дергала и толкала их с Надей то туда, то сюда, ни на секунду не выпуская из бешеного праздничного столпотворения.

Все точно как описывала Нана.

Настоящий кошмар.

Вдруг кто-то схватил Малика за плечо, и он чуть не вскрикнул, и тут перед ним возникло лицо Лейлы – смятенное, но крайне возбужденное.

– Вот вы где! Скорее!

Все трое нырнули в какую-то узкую пустую улочку. Вскоре они миновали покосившееся увеселительное заведение с красочным изображением тюленя в залихватском танце на двери. Тут Малик не заметил, как наперерез ему спешит какая-то девушка, и они столкнулись буквально лоб в лоб.

Оба синхронно рухнули на землю, правда, юноша успел сгруппироваться так, чтобы Надя в падении приземлилась на него, а не на твердую каменную мостовую. От мощного удара весь мир перед глазами закрутился, но время терять было нельзя. Убедившись, что Надя цела и невредима, Малик вскочил сам и возвратил в вертикальное положение ее.

– Простите! – выкрикнул он.

Руки девушки инстинктивно взметнулись к коричневому головному платку и потуже затянули его на подбородке. Судя по простому крою джеллабы, перед Маликом стояла всего лишь простая служанка, но яростный огонь в ее янтарного оттенка глазах заставил его содрогнуться. «Как у льва», – невольно подумал юноша. Темная бронзовая кожа цвета плодородной земли, согретой первым весенним дождем, широкий нос, полные губы. Позади незнакомки маячила фигура еще одной девушки, а за ними обеими стояла Дозорная. Она смерила парня тяжелым, недобрым взглядом – тот похолодел. К счастью, в этот самый момент Лейла потащила его за здание трактира, и они вместе нырнули в узкий проход, частично прикрытый со стороны улицы толстым, свернутым рулоном ткани. Он успел лишь послать еще одно, на сей раз мысленное извинение юной особе, которую только что чуть не сбил с ног, – пришлось оставить ее на милость Дозорной, и одной лишь Великой Матери известно, что теперь с нею будет.

Как долго они бежали и где оказались, Малик не имел представления. Проемы между стенами в конце концов сузились чуть ли не до ширины плеч, путь вился, казалось, тысячами изгибов и дорожек; какие-то призраки мелькали на каждом углу, и глаза их, словно пары лучиков тусклого света, вспыхивали на окутанных тенью лицах. Земля под ногами парня, казалось, ходила ходуном, от этого сам он на ходу качался из стороны в сторону, и Надя беспрерывно кричала, стараясь не выпустить его руку.

– Сюда!

В дверном проеме какого-то ветхого строения – более древнего, казалось, чем сам Зиран, – вдруг выросла фигура той самой сказительницы. Она отчаянными жестами призывала брата и сестер к себе. Те бросились на зов. Где-то в отдалении слышался рев чипекве.

Когда Малик достаточно пришел в себя, чтобы осмотреться по сторонам, выяснилось, что со всех этих сторон к нему обращены сотни лиц. Он чуть было не завизжал… но стойте! Это никакие не лица! Во всяком случае, не настоящие, не живые.

Стены дома пестрели масками – всех мыслимых размеров и форм. Некоторые из них Малик сразу признал эшранскими – например, особые деревянные личины, которые использовали шаманы его народа раньше, до того как зиранцы включили его в свою систему Сигизий. А некоторые изображали существ, каких юноша никогда не видал, – например, овна с девятью загнутыми рогами. Еще семь масок в ряд представляли Божественных покровителей, и Малик машинально приветствовал Аданко подобающим знаком.

– Спасибо, – прохрипел он, обращаясь к ньени.

Та резко повернулась к нему, и рот ее скривился вдруг в зверином рыке:

– Не меня благодари, щенок!

С этими словами она исчезла. Растворилась в воздухе.

Малик с отвисшей челюстью уставился в пустое пространство, где она только что находилась, и с ужасом в глазах притянул покрепче к груди Надю. Все трое прижались друг к дружке – из трещин на стенах поползли черные тени, а где-то «на краю зрения» заиграл тот самый невыносимо неестественно голубой свет, что Малик видел раньше в глазах у ньени.

– Назад! – завопила Лейла и бросилась обратно к двери.

Малик тоже кинулся за ней к выходу, но остановился как вкопанный, едва не споткнувшись о порог. Перед ним зияла пустота – ничего, кроме бескрайнего ночного неба, и еще далеко-далеко внизу – такая же обширная пустошь земной тверди, такая же бесплодная, как пески, окружающие Зиран.

Дальше бежать некуда.

4. Карина

Тьма совершенно накрыла город к тому времени, когда Карина и Амината добрались до Ксар-Алахари и застали весь дворец в смятении.

Впрочем, смятение – вероятно, не точное слово. Даже в этом хаосе Ксар-Алахари сохранял свой образ величия, государственного порядка и строгой системы, суть которой, впрочем, всегда была Карине глубоко безразлична, принцесса и не старалась постичь ее.

Однако в воздухе витало ощутимое напряжение – будто тяжелая смесь лихорадочного волнения перед Солнцестоем и нарастающего беспокойства, какое охватывает хозяев перед приездом гостей. Следуя извилистыми дворцовыми коридорами, Карина всюду натыкалась на снующих слуг, кричащих, что вот, мол, в комнате такого-то посла недостает подушек, а лук на кухню все еще не поступил. Другие группы работников свирепо натирали затейливую плитку из зулляйджа[10], окаймлявшую стены. Казалось, даже мощные черно-белые алебастровые арочные своды, увитые гирляндами цветущих олеандров, дрожат от предвкушения и нетерпения.

И посреди этих приготовлений Фарид все же нашел время и силы наброситься на принцессу с оглушительными упреками:

– Из всех дурацких, безмозглых, безответственных, безрассудных, дурацких…

– «Дурацких» уже было.

Карине никогда не доводилось видеть, чтобы лица приобретали столь густой пунцовый оттенок, и Фарид продемонстрировал ей такую метаморфозу. Впрочем, управляющий дворцовым хозяйством обладал такими острыми чертами, неуклюжими манерами и непропорционально длинными конечностями, что в его ярости было что-то комическое. Сверхаккуратно зачесанные назад черные волосы и продолговатость лица, столь часто принимавшего выражение напряженного беспокойства, старили этого человека двадцати семи лет на добрый десяток.