Война, которая спасла мне жизнь

Кимберли Брубэйкер Брэдли

Война, которая спасла мне жизнь

Глава 1

– Ада! А ну прочь от окна! – вопит мама. На плече её рука, и – р-раз! – я лечу со стула вниз, прямо на пол.

– Да я только со Стивеном Уайтом поздороваться. – Эх, зря вырвалось, придержать бы мне лучше язык за зубами: сама ведь прекрасно знаю, что маме перечить не стоит. Но лето прошло недаром: я, что называется, стала на тропу войны.

Мама мне – оплеуху. Наотмашь. Больно: затылком о ножку стула. Из глаз искры пучком.

– Не смей с чужими разговаривать! – шипит. – Я ж единственно по доброте душевной тебе дала на улицу выглянуть. А будешь хвостом вертеть да с чужими языком чесать, я это окно заколочу к чертям!

– Джейми гуляет, и ничего, – мямлю в ответ.

– Конечно, гуляет, а чего б ему не гулять-то? Он же не калека. Не то что ты.

Тут лучше вообще язык прикусить, хотя ответ так на нём и вертится. Трясу головой, поскорее очухаться, глядь – на полу кровавое пятно. О нет. Видимо, днём не отмылось. Мама увидит – быстро смекнёт, что к чему. Тогда мне точно крышка. Ползком к пятну, сажусь на него. Калечную ногу тоже под себя, с глаз долой.

– Иди лучше чаю мне сделай, – говорит мама. Садится на край кровати, принимается стаскивать чулки. И давай покачивать у меня перед носом то одной своей ногой, то другой – обе преотличнейшие, конечно. – Мне скоро на работу пора.

– Иду, мам. – На место себя – стул, от окна вот так подвину, чтоб закрывал кровавое пятно, и ползком по комнате. Калечную ступню в струпьях стараюсь маме на глаза лишний раз не показывать. В кухне есть другой стул, у плиты, с него можно и конфорку газовую разжечь, и чайник поставить.

– Хлеба мне отрежь ещё. И смальцем намажь, – вдогонку орёт мама. – Брату тоже сделай. А если там чего останется, – гогочет, – так уж и быть, намажь ещё один и… кинь-ка в окошко! Посмотрим, что твой Стивен Уайт насчёт такого обеда скажет, ха-ха! Что, хорошо я придумала, а?

Ничего не отвечаю. Отрезаю два толстых ломтя, остальное быстро за раковину. Джейми всё равно до ухода мамы не вернётся, а едой он со мной всегда поделится.

Чай готов, подходит мама за кружкой.

– По глазам твоим бесстыжим, дочка, всё вижу. Ты не думай, будто можешь меня одурачить. И так Небеса благодарить должна, что я тебя вот такую терплю. Ты ведь и слыхом не слыхивала, до чего в жизни худо бывает.

Отхлёбываю чай – себе я тоже налила кружку – и чувствую, как кипяток бежит вниз по горлу, прожигает след до самого желудка. Мама не шутит. Так ведь и я не шучу.

Войны бывают разные.

Всё, о чём тут рассказываю, началось четыре года назад, летом 1939-го. В те месяцы Англия ещё только готовилась вступить в новую Великую войну, ту самую, которая сейчас в разгаре. Многие жили в страхе. Мне было десять (хотя тогда своего возраста я не знала), и когда я впервые услышала про Гитлера, – ну как услышала: обрывки фраз, не больше, и в основном ругательных, что там заносило с улицы к нам в окно на четвёртый этаж, – меня нисколько не заботил ни сам Гитлер, ни какая бы то ни было международная война. Должно быть, вы уже успели подумать, что я воевала со своей матерью, но моя первая война, которую я затеяла тем летом, была война с братом.

Джейми был юркий мальчишка с копной грязно-русых волос, глазами ангелочка и душой бесёнка. Мама говорила тогда, что ему шесть и что осенью он пойдёт в школу. В отличие от меня ноги у него были сильными и оканчивались двумя совершенно здоровыми ступнями. Ими Джейми прямо случая не упускал воспользоваться, чтобы убежать от меня подальше.

А я ненавидела оставаться одна.

Квартира наша состояла из одной комнаты на четвёртом этаже, над пабом, в котором мама работала по ночам. Утром она спала допоздна, и моей задачей было накормить Джейми и заставить его сидеть тихо, пока она не встанет. Потом мама уходила – в магазин или поболтать с соседками; иногда она брала и Джейми с собой, но чаще он оставался дома. Вечером она шла на работу, а я поила Джейми чаем, пела ему и укладывала спать, и всё это я проделывала каждый день сколько себя помню, с тех пор как Джейми ещё ползал в подгузниках и не умел ходить на горшок.

С Джейми мы играли, пели песни и наблюдали в окошко, что делается в мире: то придёт мороженщик с тележкой, то старьёвщик притащится на своей дохлой кляче; вечером вернётся с доков сосед, а днём женщины будут развешивать бельё и переговариваться с крылечек. Соседские дети будут прыгать через верёвочку и играть в салки.

Даже тогда я могла бы спуститься вниз. Сползти, например, или съехать на заднице. Совсем уж беспомощной я не была. Но в тот единственный раз, когда я осмелилась высунуться из квартиры, мама узнала об этом и избила до того, что на плечах выступила кровь.

– Ты же позор на мою голову! – кричала она. – Чудовище, с этой безобразной ногой! Думаешь, мне приятно будет, если люди увидят такую стыдобу? – И она пригрозилась заколотить окно, если я снова попытаюсь спуститься вниз. С тех пор она всё время мне этим угрожала.

Правая ступня у меня с детства была маленькой и кривой: подошва с пяткой повёрнуты кверху, а тыльная сторона, наоборот, волочится по земле. Лодыжка, ясное дело, была нерабочая и болела, если на неё опираться, так что почти всю свою жизнь я обходилась без неё. Зато научилась хорошо ползать. Оставаться в одной и той же комнате долгое время мне было не так уж трудно до тех пор, пока в этой комнате со мной был Джейми. Но Джейми рос, и со временем ему всё больше хотелось поиграть с другими детьми и погулять на улице. «А чего б ему и не погулять? – говорила мама. – Он же у меня нормальный». Джейми она говорила: «Ты у нас, слава богу, не то что Ада. Можешь гулять, где хочется».

«Нет, не может! – протестовала я. – Я должна его видеть».

Поначалу он действительно дальше не убегал, но потом нашёл себе какую-то компанию, и они с мальчишками норовили исчезнуть из поля зрения на целый день. Потом он возвращался с рассказами про доки на реке Темзе, где большие корабли со всех концов света стоят, наполненные разными грузами. Он рассказывал мне о поездах; о складах, таких огромных, что весь наш дом меньше, чем один такой склад. Он видел церковь Святой Девы Марии – по её колоколам я отсчитывала время. Летние дни становились длиннее, Джейми исчезал на дольше, пока не стал возвращаться совсем поздно, спустя часы после маминого ухода. Он постоянно где-то пропадал, а маме было всё равно.

Наша комната стала для меня тюрьмой. Я просто терпеть не могла, до чего в ней теперь тихо, душно, пусто.

Я пробовала всё, чтобы Джейми остался со мной. Заваливала дверь, чтобы не выбрался, но к тому времени он был уже сильнее. Умоляла маму вмешаться. Угрожала самому Джейми, а как-то раз в очередной жаркий день даже взяла и связала ему руки-ноги, пока спал. Я готова была силой вынудить его остаться.

Помню, когда Джейми проснулся, он не завопил, не закричал. Только дёрнулся разок и беспомощно застыл, глядя на меня.

И по щекам – слёзы.

Я тут же бросилась развязывать. В душе стыдно, гадко. Смотрю – на запястье у него красное пятно, там, где слишком туго затянула.

– Больше я никогда-никогда так не сделаю, – бормочу я. – Клянусь. Никогда.

А слёзы всё текут у него по щёчкам. И главное, сама понимаю почему. Я ведь за всю свою жизнь Джейми пальцем не тронула. Ни разу руку на него не подняла.

А теперь я как мама.

– Я дома останусь, – шепчет он.

– Нет-нет, – трясу головой. – Не надо. Ты совершенно не должен. Только чаю попей сначала, а потом беги. – И сую ему скорей кружку и бутерброд со смальцем.

Помню, мы в то утро были одни дома, мама ушла куда-то, не знаю куда. Я Джейми по голове погладила, в макушку поцеловала, песенку ему спела – всё сделала, что умела, лишь бы только улыбнулся.

– Ты всё равно скоро в школу пойдёшь, – приговариваю. Главное, сказала – и сама удивилась, как я раньше этого не сознавала. – Тебя по целым дням дома не будет, но это ничего. Я кое-что исправлю, и всё со мной будет хорошо.

И упросила его идти гулять на улицу, даже помахала на прощанье в окошко.

А потом взялась наконец за то, что давно пора было сделать. Научилась ходить.

Кто знает, умей я ходить, может, мама бы меня так не стыдилась? Кривую стопу прикрыли бы чем-нибудь. Я могла бы выходить на улицу, к Джейми, быть с ним рядом или по крайней мере настороже, чтобы помочь, если вдруг что.

Собственно, к этому и пришло, пусть не совсем так, как я себе представляла. Свободу мне принесли сразу две войны – та маленькая, которую я затеяла против Джейми и которая сошла в то лето на нет, и та великая, которую затеял Гитлер и которая в то лето только начиналась.

Глава 2

В тот самый день я и взялась за дело. Взобралась на стул, поставила обе ступни на пол. Нормальную левую поставила. И кривую правую поставила. Колени выпрямила – рукой держусь за спинку – и встала.

Чтоб было понятно, в чем сложность: стоять я, конечно, и до этого могла. Могла, например, прыгать на одной ноге. Но ползти на четвереньках – оно ж куда быстрее, да и в такой тесной квартирке как-то казалось, зачем в полный рост вставать – и так всё под рукой. В итоге мышцы на ногах, в особенности на правой, стоять не привыкли, в спине сразу слабость; но это даже не самое важное. Хватало бы просто стоять – оно бы ещё ничего.

Чтобы ходить, надо как-то поставить больную ступню на пол. Перенести на неё вес, опереться, оторвать от пола вторую ногу, да ещё умудриться не потерять равновесие и не свалиться от жгучей боли.

В тот первый день я встала. Ноги затряслись, рукой ухватилась за стул, медленно перенесла вес с левой ноги на правую. И ахнула.

Учись я с детства, может, было бы не так плохо. Может, и косточки мои перекрученные приучились бы выдерживать вес. Может, и кожа на щиколотке огрубела бы, не сдиралась.

Всё может быть – этого я никогда не узнаю. В любом случае стоять мало, одним стоянием до Джейми не добраться, и я отпустила спинку стула. Кривую ногу вперёд, толчок… Боль клинком пронзила лодыжку. Я рухнула на пол.

Ещё раз. Рука на стуле. Выпрямляемся. Шаг вперёд… Упали. Ещё раз. Попробуем снова. На этот раз пусть сначала нормальная нога. Короткое ах, кривую ногу переносим, и – бам! Я опять на полу.

Кожа на калечной ноге, на тыльной стороне стопы, быстро стёрлась. Вокруг по полу кровь; я быстро устала, больше не могу. Во всём теле дрожь, ноги не держат, упала на колени. Потом достала тряпку и принялась вытирать пол.

Так прошёл первый день. На второй оказалось ещё хуже. Потому что теперь болела и нормальная нога тоже. Выпрямить их обе не было никаких сил. На коленях темнели синяки от падений, а на больной стопе ныли вчерашние ссадины. Единственное, что у меня вышло на второй день, это постоять, держась за спинку стула. Пока стояла, смотрела в окно. Упражнялась переносить вес с одной ноги на другую. А потом легла на кровать и рыдала от боли и изнеможения.

Всё это оставалось, конечно, в тайне. Маме я не собиралась рассказывать, пока не научусь как следует, а Джейми не могла довериться, вдруг выдаст. Пожалуй, могла бы в окно выкрикнуть, но что бы поменялось? Каждый день я видела внизу людей, иногда даже с ними заговаривала, и они даже махали мне изредка рукой, здоровались по имени. Но никто толком не пытался завести со мной беседу.

Может, мама хоть улыбнулась бы. Сказала бы, например: «А ты у меня всё-таки смышлёная, а?»

В своих фантазиях я шла ещё дальше. Бывало, сижу после тяжёлого дня с ногой на кровати, наружу пробиваются рыдания, аж всю трясёт, а я давлю их в горле и представляю, как мама берёт меня за руку и помогает спуститься по ступенькам. Потом выводит меня на улицу и говорит всем: «Это Ада, моя дочка. Видите, не так уж всё запущено оказалось!» Всё-таки мама же.

Я представляла, как хожу с ней за продуктами. Как иду в школу.

– Рассказывай всё, – просила я Джейми поздно вечером. Садила его к себе на колени у окна и спрашивала: – Что ты сегодня видел? Что нового узнал?

– В магазин заходил, как ты просила, – говорит, например, Джейми. – Во фруктовый. Везде фрукты лежат. Прямо кучами на столах, представляешь?

– А какие фрукты?

– Ну там, яблоки. А ещё какие-то как бы вроде яблок, только не совсем. Ещё такие круглые, оранжевые, яркие такие, а ещё другие, зелёные…

– Тебе надо по названиям их узнать, – говорю ему.

– Не, не могу. Продавец как увидел, что я пялюсь, так меня сразу и вытурил. Сказал, не хватало ещё, чтобы всякие грязные попрошайки у него товар тибрили, и метлой меня шуганул.

– Дже-ейми, какой же ты грязный попрошайка? – Иногда, когда маме претило, как от нас пахнет, мы мылись. – И потом, ты бы не стал воровать.

– Что значит «не стал»? – говорит Джейми, засовывает руку за пазуху и достаёт такое вот как бы яблоко – жёлтое, мягкое, неровное. Грушу на самом деле, только тогда мы этого не знали. Кусаем, сок течёт по подбородкам.

Никогда не ела ничего вкуснее.

На следующий день Джейми стянул помидор, а на следующий день попался, когда хотел стащить у мясника отбивную. Мясник отлупил его прямо на улице, а потом привёл за руку домой и сдал маме с потрохами. Мама схватила Джейми за шкирку и отлупила сама.

– Дуралей! Конфеты тырить – я понимаю! А с отбивной-то ты что собрался делать?

– Ада есть хочет, – хнычет Джейми.

И я хотела. Ходить отнимало до жути много сил, я постоянно хотела есть. Но говорить об этом не стоило, и Джейми сразу это понял. Я видела, как расширились у него в тот момент глаза от ужаса.

– Ада! Так я и знала! – Мама рывком обернулась ко мне. – Науськала братика красть! Ах ты паразитина ничтожная! – И как замахнётся. Я сидела на своём стуле у окна; совершенно машинально вскочила на ноги, хотела увернуться.

Тут-то меня, конечно, и поймали. Ступи я хоть шаг – и нет никакой тайны. Я застыла на месте как вкопанная. Однако глаза у мамы блеснули, она пристально на меня посмотрела и говорит:

– Да мы вон как выкаблучиваемся, а? На колени и марш в шкапчик.

– Мам, не надо, – скулю я. Сразу на пол осела… – Пожалуйста, не надо.

Шкапчиком называлась крохотная каморка под раковиной. Водопровод иногда протекал, так что в шкапчике было вечно сыро и стоял прелый запах. Но что ещё хуже, там жили тараканы. Просто в квартире они меня не напрягали. Бумажкой какой-нибудь придавишь и за окошко. Но в шкапчике, в темноте, придавить их уже не выйдет. Там они ползали прямо по мне. Как-то раз один залез в ухо.

– Сейчас же, – цедит мама. И улыбочка такая лёгкая на губах.

– Я полезу, – говорит Джейми. – Я же отбивную стырил.

– Полезет Ада, – жмёт своё мама. Улыбается ровно-ровно, и лицо ме-едленно к Джейми поворачивает. – Всякий раз, как поймаю тебя на воровстве, Ада будет сидеть в шкапчике ночь.

– Но-о-очь? Всю, целиком? Ни за что… – хриплю. Хотя знаю прекрасно: так оно и будет.

Когда становилось совсем худо, можно было уйти в себя, затеряться в собственных мыслях. Это я всегда умела. Где бы ни была – на своём стуле у окна или в шкапчике, – отключаюсь и больше ничего не вижу, не слышу, даже не чувствую. Меня просто нет.

Это помогало, но происходило не сразу. Первые несколько минут в шкапчике были просто ужасны. А в тот раз ещё тело стало ломить под конец, оттого что сидишь долго скрюченный. Всё-таки я уже не маленькая была.

Когда утром мама выпустила меня наружу, кружилась голова и тошнило. Я выпрямилась, а всё тело как заноет, и точно иголки повсюду – в ногах, в руках. Я легла на пол, а мама смотрит на меня сверху вниз и говорит:

– Будет тебе урок на будущее. Неча, дочка, хвост распускать.

Кое в чём мама меня, конечно, раскусила. Она поняла, что я крепчаю. И ей это не понравилось. Как только она ушла, я вскочила на ноги и не успокоилась, пока не одолела всю комнату от стены до стены.

Август подходил к концу, скоро Джейми собирался пойти в школу. Мне уже было не так страшно, что он будет от меня уходить, но оставаться наедине с мамой надолго – вот этого я боялась. А в тот день Джейми прибегает домой раньше обычного, и лицо такое грустное.

– Билли Уайт говорит, все дети уезжают, – докладывает.

Билли Уайт – это Стивена Уайта младший брат, и с Джейми они лучшие друзья были.

Мама как раз собирается на работу. Наклонилась шнурки завязать, выпрямляется и кряхтит:

– Ну да, все так говорят.

– Что значит «уезжают»? – спрашиваю.

– Из Лондона, значит, уезжают, – говорит мама. – Из-за Гитлера, из-за бомбёжек. – Поднимает глаза и смотрит на Джейми, не на меня. – Слухи такие, что Лондон будут бомбить, так что всех детей высылают за город, в безопасное место. Я пока не решила, отправлять тебя тоже или нет. Думаю, стоит. Всё ж экономия, лишний рот долой.

– Зачем бомбить? Куда за город? – спрашиваю.

Она мне – ни слова. Джейми плюхается на стул и давай ногами в воздухе болтать. Такой маленький на этом стуле.

– Билли говорит, они в субботу уезжают. – Это через два дня. – Ему мама одёжку покупает, всю новую.

Мама говорит:

– Нету у меня денег тебе одёжку новую покупать.

– А я? – спрашиваю. У самой голос дрожит, и куда слабей, чем хотелось, выходит. – Я разве не еду? Со мной-то что?

Мама не хочет на меня даже взглянуть.

– Конечно, нет, – говорит. – Они же к хорошим людям детей рассылают. Тебя-то кто возьмёт? Никто тебя не возьмёт. Нормальным людям на такую ногу и смотреть противно.

– К хорошим нельзя – можно к плохим поселить, – говорю. – Собственно, мне и привыкать не придётся.

Как она замахивается, успела заметить, а вот увернуться – нет.

– Чтоб я больше не слышала твоих дерзостей! – визжит. Потом скривилась в такой улыбочке, что у меня внутри аж похолодело, и выдаёт: – Тебе всё равно не уйти никуда. Будешь сидеть здесь всю жизнь. Вот в этой самой комнате, бомбы там не бомбы – хоть что.

У Джейми прямо лицо побледнело. Открыл рот что-то сказать, но я ему головой покачала, выразительно так, он закрыл. Как только мама вышла, он тут же бросился ко мне, обнимает.

– Ты не волнуйся, – говорю. Качаю его в руках, а самой совсем не страшно. Наоборот, внутри радуюсь: всё-таки не зря потратила лето. – Узнай, где нам надо быть и во сколько, – говорю Джейми. – Мы с тобой вместе едем, слышишь? Вместе.

Глава 3

Рано утром в субботу я украла мамины туфли.

Пришлось украсть. Других у нас в доме не было, не считая братовых тряпичных тапочек, которые были малы даже на мою калечную ногу. Туфли мне оказались великоваты, но я напихала в носки бумаги. Кривую ступню обернула тряпкой, шнурки потуже завязала. Чувствовать на себе обувь было так странно. Но я подумала, главное, чтоб не свалились.

Джейми стоит, смотрит на меня во все глаза.

– Нету у меня другого выбора, придётся, – говорю ему шёпотом. – Иначе люди мою ногу увидят.

А он шепчет:

– Ты стоишь. Ты ходишь!

Вот он, момент триумфа, а мне вообще не до этого. Впереди столько всего.

– Ага, – говорю, – хожу.

Взглянула на маму – та лежит себе на кровати к нам спиной, похрапывает. Что, гордится дочерью? Чёрта с два.

Вниз по ступенькам я сползла на заднице. Внизу Джейми помог подняться, и мы отправились в путь по пустым утренним улицам. Иду и думаю себе: потихоньку, полегоньку. Шажок за шажком.

Ходить там внизу, на уровне земли, было в новинку. Свет необычный, с розовым оттенком, от зданий точно голубоватая дымка… Всё в этом утреннем сиянии казалось мне тогда красивее, чем потом стало днём. Впереди лежала совсем пустая улица. Только раз за угол шмыгнула кошка – наверно, в погоне за крысой.

Правой рукой я опиралась на Джейми. В левой держала бумажный пакет с едой, наш завтрак. Джейми сказал, нам надо быть в его школе в девять. До девяти оставалось ещё много часов, но я решила, чем раньше отправимся, тем лучше. Я же не знала, сколько мне потребуется времени, чтобы добраться до школы. Да и чтобы на меня пялились, тоже не хотелось.

Улица у нас оказалась ухабистой, чего я, глядя на неё до этого исключительно с высоты своего окна, в соображение не приняла. Идти по ней было куда труднее, чем по полу в квартире. В обуви, конечно, проще, но пока я дошлёпала до конца нашего проулка, нога до того разболелась, что мне казалось, всё, шагу дальше не ступлю. Однако же ступала.

– Поворачиваем, – пыхтит Джейми. – Уже немного осталось.

Ещё шаг, и калечная нога вдруг как подвернётся! Я рухнула наземь. Джейми припал рядом на колени.

– Ты, может, ползком, а? – говорит. – Тут никто не смотрит.

– А далеко ещё? – спрашиваю.

– Три квартала, – говорит. И потом добавляет: – Кварталы – это вот дома между улицами. Надо пересечь ещё три улицы.

Я на глаз попробовала прикинуть расстояние. Три улицы. А могло быть три километра. Триста километров.

– Наверно, проползу немного, – говорю.

Только ползти по улице оказалось куда труднее, чем по квартире. На коленках у меня, конечно, давно были костные мозоли, но камешки всё равно больно впивались, а грязь и мусор радости не прибавляли. Через квартал я взялась за Джейми и кое-как поднялась на ноги.

– А почему ты всё время не ходишь, раз умеешь? – спросил меня Джейми.

– Недавно умею, – говорю. – За лето научилась, пока ты гулял.

Он кивнул.

– Я никому не скажу, – говорит.

– Да теперь не важно, – говорю. Мир уже тогда стал казаться мне огромным. Смотришь вверх на крыши домов – и голова кружится. – Мы же за город едем. А там мне никто не будет запрещать ходить. – Тут я врала. Потому что знать ничего не знала о том месте, куда мы едем. Я тогда даже представить не могла, где это – «за городом». Но Джейми – он только сильнее сжал мою руку и улыбнулся.

Школа была кирпичное здание с пустым двором за металлической решёткой. Мы прошли за решётку, и я рухнула наземь. Потом мы поели хлеба, макая его в сахар. Было вкусно.

– Это ты у мамы сахар стянула? – спросил Джейми, глядя на меня во все глаза.

Я кивнула.

– Причём весь, – говорю. Мы как засмеёмся!

Мы больше не двигались, и стало чувствоваться, какой воздух холодный и как сыро сидеть на земле. Жгучая резь в лодыжке поутихла, теперь нога только ныла не переставая. Я подняла глаза и стала смотреть на все эти незнакомые здания вокруг, на завитки под карнизами и красивую кирпичную кладку, на вывески, оконные рамы, на птиц. Я бы даже не заметила, что к нам через весь двор подошла какая-то незнакомая женщина, если бы меня Джейми в бок не ткнул.

А она улыбается нам и говорит:

– Что-то вы рано.

Учительница, думаю. Кивнула ей и тоже улыбаюсь, широко так.

– Папа нас подбросил по пути на работу, – говорю. – Он сказал, вы о нас позаботитесь.

Женщина кивнула.

– Конечно-конечно, – говорит. – Хотите чаю?

Мы поднялись с земли, и она, конечно, тут же заметила, что я хромаю. Да что там, хромаю, что я еле на ногах держусь – хорошо ещё, Джейми рядом был, подхватил меня.

– Ах ты, бедняжка, – говорит она мне. – Что это у тебя с ногой?

– Да так, – говорю, – ударилась. С утра сегодня болит. – Тут я не соврала.

– Можно, я взгляну? – спрашивает женщина.

– Ой, нет-нет, – говорю и стараюсь что есть сил двигаться дальше. – Она уже заживает.

Дальше было просто. То, что я тогда сделала, я считаю своим самым невероятным поступком за всю мою жизнь, но тем не менее прошло оно довольно легко. Я держалась за Джейми и так продвигалась. Постепенно двор наполнился детьми и учителями, учителя выстроили нас в шеренги. Пройти до железнодорожной станции полкилометра я бы точно была не в силах, однако передо мной внезапно возникло знакомое лицо.

– Ада, ты, что ли? – Это Стивен Уайт был.

Из детей Уайтов он был старший, между ним и Билли – ещё три сестры. И сейчас они стояли передо мной всей гурьбой и пялились прямо на меня. Кроме как из окна, они же меня никогда не видели.

– Ну я, – говорю.

Стивен удивился.

– А я и не думал, что ты тоже придёшь, – говорит. – То есть, конечно, тебе тоже надо уехать из Лондона, но наша мама сказала, что для таких, как ты, какие-то специальные места есть.

Нам мама ни про какие специальные места не говорила.

– В смысле, – говорю, – для таких, как я?

Стивен глаза потупил. Стоит такой, сам выше меня, старше, как мне показалось, но, видимо, ненамного.

– Ну это… Ты поняла, – говорит.

Я поняла.

– Для калек, – говорю.

От неожиданности он глаза на меня поднял, смотрит удивлённый.

– Да нет же, – говорит, – для отсталых. Умственно. Так все про тебя говорят. – И добавил: – Я даже не знал, что ты разговаривать умеешь.

Столько лет у окна просидела, и на тебе!

– Но я же каждый раз с тобой заговариваю.

– Ну да, ты машешь ручкой и можешь немного поболтать о том о сём, но… – Ему явно стало неловко. – Тебя внизу, по правде-то сказать, почти и не слышно. Что ты там говоришь, нам еле разобрать. Я и не знал, что ты можешь нормально разговаривать. А мама твоя всё время твердит, мол, тебя взаперти надо держать для твоего же блага. – Тут Стивен впервые посмотрел на мою ногу. – Так ты калека?