Без опыта замужества

Старушку эту ей сосватала бывшая приятельница Тамара. Бывшая, потому что сама ненароком в «барыни» пробралась, удачно пристроившись в тещи к преуспевающему бизнесмену. Тут же от их приятельства остались лишь рожки да ножки. Нет, поначалу Тамара звонила Лине, конечно. А потом все как-то изменилось. Чем дальше, тем больше стали проскальзывать в ее голосе нарастающие нотки снисходительности. Вроде того – тебе моей теперешней жизни не понять. Трудна, трудна теперь моя жизнь, и не представляешь даже, как это тяжело – то за новой шубой в Милан мотаться, то в салоне на процедурах по три часа торчать…Такая, мол, усталость после всего этого наступает, с места сдвинуться невозможно! Лина слушала, усмехалась понимающе. Очень уж хотелось Тамаре ее благоговения. Вот интересно, что им там, без чужого благоговения труднее живется, что ли? Или это дополнительный атрибут к шубе и салону, как аксессуар к платью?

А однажды Тамара позвонила и с места в карьер огорошила – я тебе крутую халтуру нашла, радуйся! К старушке одной вроде как в компаньонки. Стирать-убирать не надо, это все приходящая домработница делает. А со старушкой просто общаться надо. Приехать вечером, продуктов привезти, под ее чутким руководством ужин приготовить, потом вместе его съесть. Вроде как две приятельницы встретились, побеседовали, приятный вечерок провели. Вроде как игра такая. Дочка у старушки, видишь ли, заботливая очень и готова щедро оплатить все общибельные мамины удовольствия. Сама дочка не может – ей давно уже эти удовольствия поперек горла стоят. Подумав, Лина согласилась. Очень уж деньги были нужны. В Женькином институте аккурат плату за учебу повысили.

Поначалу все действительно шло как по маслу. Дина, та самая дочка, оказалась дамой хоть и нервной, но вполне ничего себе. В общении дальше пуговиц, естественно, не пускала, но относительно своего детства хорошо пооткровенничала. Судя по рассказам, проведено было детство в тяжелых условиях материнской всепоглощающей любви, а юность – в сплошной героической борьбе против этого самого разрушающего психику поглощения. Что ж, бывает. Стало быть, отголоски той борьбы Лине Смородиной и придется принимать на себя в ежевечерних разговорах с Дининой матушкой. У каждого своя жизнь и свои причуды. Если старушка готова довольствоваться суррогатом нынешней дочерней любви и заботы, отчего ж нет?

В общем, приступила она к странной «халтуре» поначалу даже с энтузиазмом. Каждый вечер после работы, накупив продуктов, мчалась к Станиславе Васильевне. Та ее поджидала, встречала с радостью. Вместе ужин готовили, беседы беседовали. Вернее, беседовала в основном старушка, болтливой оказалась до невозможности! И не просто болтливой, а с претензиями, как это часто бывает у старых людей, на свою исключительную человеческую мудрость, составленную из долгих семидесяти прожитых лет. Хотя и не стояло за той болтливостью никакой особенной мудрости. Обида была, а мудрости – нет. Великая была обида, на всех и на вся. На мужа, который бросил, на детей, которые материнскую самоотдачу не оценили, на жизнь, которая взяла и подло прошла, подсунув под конец вместо детей и внуков лишь ее, Лину, смиренно исполняющую оплаченное общение. Слушая ее, Лина лишь тихо вздыхала про себя – хороша ж ты была, матушка, со своей самохваленой мудростью, если даже внуки тебя теперь за версту обходят!

Тем не менее старушка к ней привязалась. А привязавшись, капризничать начала, губки недовольным бантиком жать. Иногда и спесивый упрек себе позволяла. Вроде того – плохо отрабатываешь дочкины деньги, которые она тебе за меня платит. Матушкина спесивость перекинулась и на Дину, как инфлюэнция, стала Дина поглядывать на Лину с подозрением. Хотя и платила деньги честно, по уговору, но в одночасье отчета потребовала, сколько она из этих денег на продукты тратит. То есть не подворовывает ли. Ужас, как было неприятно! Первая мысль была – психануть, отказаться, разорвать все договоренности, но потом вторая пришла мысль, более здравая. Никаких психозов они от нее не дождутся. Дали работу – она ее выполняет, честно и добросовестно. Проверить решили – ваше дело, все чеки на купленные продукты собрать можно. Последнее дело – из-за чужих проблем психовать!

Кстати, о чеках. Не забыть бы. Сегодня аккурат Дина встречу назначила – должна за ней на работу заехать да отвезти к маме. А по дороге полный отчет получить. Потом зарплату на следующий месяц выдать. Зарплата – это хорошо, это очень даже вовремя. За Женькину учебу надо очередную плату вносить, да и гардероб девчонке обновить не помешало бы. Лето пришло, а ей надеть нечего. Тем более кавалер у нее завелся какой-то особенный. Видно же, что влюблена по уши. Так что пусть гордая Дина по-всякому смотрит, хоть прямо, хоть кособоко, ей все равно. Сама-то Дина небось к маме в квартиру и не поднимется даже. Высадит Лину у подъезда, и все. У нее после Станиславы Васильевны, как она говорит, неделю вся кожа чешется.

…О, а на кассе уже и очередь образовалась, как же это она проворонила? Не надо было столько времени телятину разнюхивать, бросить в корзину, не глядя. В любом случае старушка придирками изойдет. Пора бы уж привыкнуть и внимания не обращать. Черт, как очередь медленно продвигается…

С перерыва Лина таки опоздала, аж на четыре минуты. В дверях бухгалтерии монументом стояла Леночка Эрастовна, выставив вперед ножку и заложив руки за спину.

– Что это такое, Лина Васильевна? Вы хотите, чтобы я вас оштрафовала?

– Разрешите пройти, пакеты тяжелые…

– Ах, вы еще и хамите?

– Да упаси бог, Елена Эрастовна. Какое же в тяжелых пакетах хамство? Хотя, может, вы и правы. Действительно хамство.

– Что… вы имеете в виду?

– Да ничего. Тяжело, говорю! Все руки оттянула.

– Ну знаете!

Вздернув лисий подбородок вверх, Леночка, провожаемая насмешливыми взглядами сотрудниц, процокала каблуками в свой начальственный закуток. Катя Стогова, высунувшись из-за монитора, прошептала сочувственно:

– Ну все, Лин… Сейчас тебя в черный список внесет. Чего ты опоздала-то?

– Да в кассу очередь была…

– Ну так и сказала бы ей!

– А толку? – отмахнулась Лина. – Ей же не объяснения мои нужны, ей надо общее руководство осуществлять. Стращать, пальцем грозить, работу работать. Вот пусть и старается.

– Ты так говоришь, будто тебе по фигу. Будто и не обидно даже.

– Отчего мне должно быть обидно, Кать?

– Ну… Что ее вместо тебя назначили. Я бы так не смогла, например. Я бы сразу уволилась. А ты… Вместо нее на совещания бегаешь…

– Нет. Мне не обидно. Я умею принимать все как есть. Да и вообще… Обида – чувство вредное и для организма неудобоваримое. Я лучше другими делами займусь. Вот справку, например, закончить надо.

– И все равно – я бы так не смогла! Хотя бы из гордости воевать стала.

– С кем? С ветряными мельницами? А чего с ними воевать? Пусть себе крутятся, мне какое дело. Я сама по себе, и гордость моя при мне. А мельницы сами по себе.

– Странная ты, Лин…

– Стра-а-нная женщина, стра-а-анная… – фальцетом пропела Лина. – Помнишь такую песню? Ее моя мама очень любила. Мы все, Смородины, очень странные женщины. Тем и гордимся. Давай работать, Кать…

Нахмурив бровки, Катя хмыкнула. Осудила ее, наверное. За отсутствие чувства униженного достоинства. Молодая еще потому что. Не понимает еще, что достоинство унизить нельзя. Если оно есть и чувствует себя хорошо и свободно. Вот если оно больное и хлипкое, тогда конечно. Тогда можно и унизить.

А настроение Леночка Эрастовна таки Лине подпортила, ничего не попишешь. Выхватила кусок из утренней подзарядки. Причем кусок порядочный. Как бы батарейка до конца дня не села, впереди еще Дина со Станиславой Васильевной…

* * *

– Здравствуйте, Лина, здравствуйте… А Диночка где?

Станислава Васильевна нетерпеливым жестом отодвинула Лину от двери, выглянула в подьезд, отобразив на лице недовольство пополам с радостным возбуждением. Она вообще была в этом отношении мастерицей – умела изображать лицом все, что угодно.

– Где же она, не поняла? Я же совершенно отчетливо видела в окно, что ее машина подъехала!

– Она… Она не смогла к вам зайти, Станислава Васильевна. У нее дел много…

– Понятно. Да, мне все понятно, что ж.

Поджав губы и нервно дрогнув обвисшими брыльками, старушка надменно прошествовала в кухню, встала у окна, уперев в подоконник сухие пальцы. «Сегодня, значит, на Дину весь вечер будет жаловаться. Про материнскую самоотдачу и дочернюю неблагодарность рассуждать будем», – глядя в ее сухую, с наметившимся загорбком спину, подумала Лина, поставив пакеты на стол.

– А я телятины свежей купила, Станислава Васильевна! Котлеточки сделаем?

– Не хочу… Что мне ваши котлеточки? Дочернюю любовь ими не заменишь.

– Но у нее и правда времени было в обрез, Станислава Васильевна! В другой раз она обязательно к вам зайдет!

– Когда – в другой раз? – дернув плечом, капризно проговорила старушка. – Что это вы меня утешать взялись? Не нуждаюсь я ни в каком утешении! И вообще, что вы в этом понимаете, Лина? Вы женщина простая, вам моих чувств не понять. Когда отдаешь детям всю себя, без остатка, посвящаешь им жизнь, а в старости получаешь одну черную неблагодарность… Нет, вы меня не поймете! И не говорите лучше ничего! Помолчите лучше!

Ладно. Помолчим. Вот продукты разберем пока. Знаем, что дальше будет. Сейчас ты, милая старушка, постоишь немного у окна, распихаешь сладкую обиду по пунктам и параграфам, а потом из тебя польется, как из худого ведра, успевай только сочувственные междометия вставлять… Знаем, проходили. Уже сто раз ты про свои материнские подвиги рассказывала. Послушаем и в сто первый. Отработаем Динину зарплату.

– Знаете, мой муж, он… Он был очень жестокий человек. Когда я Диной забеременела, он запретил мне рожать. Николеньке, нашему сыну, тогда пять лет было. Муж сказал – хватит… Но я все равно ее родила! Я знала, что муж в конце концов меня бросит, и все равно родила! Я знала, что это мой долг – отдать всю себя детям. Вы понимаете?

– Да, Станислава Васильевна. Понимаю.

– Нет, вы не понимаете! Вы как раз таки ничего не понимаете, Лина!

Отвернувшись от окна, она окатила Лину таким яростным взглядом, что пришлось поневоле втянуть голову в плечи и с тоскою посмотреть на аппетитно расположившиеся на столе продукты. Похоже, мирный совместный ужин на сегодня отменяется. Придется довольствоваться съеденными после обеда пирожками, которые притащила из кафе сердобольная Танька.

– Когда она родилась, я практически на себе крест поставила. Да, представьте, меня как личности больше не существовало! Была одна только полная самоотдача – все, все для детей. Я принадлежала им полностью, я была в курсе всех событий их маленькой жизни. Они и шагу не могли ступить без меня. Да если б можно было, я бы и за партой с ними в школе сидела… Жили как единый организм, как единое целое. Николенька, Дина и я… Никаких тайн меж нами, полное всепоглощающее доверие к матери, к ее любви. А потом… Я до сих пор не понимаю, как это произошло, но вдруг они начали отдаляться. Такие дикие ссоры были, непонимание, эгоизм. Дина оказалась страшной, просто страшной эгоисткой! До сих пор не понимаю – откуда в ней это?

Выдохшись, Станислава Васильевна тяжело опустилась на стул, помолчала, потом ткнула рукой в пакет с овощами, отодвинула его от себя брезгливо.

– Что это, Лина?

– Это помидоры, огурцы парниковые. Вон там еще редиска есть. Я думала, мы салатик сделаем. Вы давеча просили овощей для салатика купить, помните?

– Да? Не помню… Уберите, уберите все это немедленно. У меня аппетит пропал. А впрочем – делайте что хотите. Мне все равно. Лучше бы я от голода умерла, чем так… Или она думает, что я вместо дочерней любви буду довольствоваться овощами?

– Хорошо. Я уберу.

– Какая же вы все-таки равнодушная женщина, Лина… Вы же сами – мать! Неужели вы меня не понимаете?

– Понимаю, Станислава Васильевна.

– Нет, не понимаете. Никто не может понять… Это так страшно, когда материнская любовь становится невостребованной, ненужной. Так страшно, когда в тебе ничего нет, кроме самоотдачи, а детям она не нужна…

Прерывисто вздохнув, Станислава Васильевна закатила глаза к потолку, готовясь вроде как всплакнуть. Только не заплачет – Лина это точно знала. Можно и не суетиться. Потому что теперь у леди по программе примеры из жизни должны пойти. Про полную самоотдачу.

– Помню, я как-то с высокой температурой слегла, и Дине пришлось самостоятельно уроки делать. Таки что вы думаете? Я просыпаюсь ночью, будто от удушья, кое-как поднимаюсь с постели и плетусь проверять ее тетради… Долг материнский сработал, понимаете? Чуть в обморок не падаю, но иду! Я всегда все у нее проверяла – и тетради, и дневники, и личные записочки всякие. Однажды она умудрилась в матрац свой личный дневничок зашить – так я нашла! С него-то все и началось…

Так. Теперь можно немного расслабиться – эту историю Лина уже знала. Про дневник – это надолго. Не забыть бы только выражение заинтересованности и внимания на лице сохранить, а так… Можно и своим мыслям отдаться. Интересно, Женька уже дома или нет? Опять, наверное, с Денисом в загул ушла. Надо, надо этого Дениса как-то в дом затащить, посмотреть, что за парень. Может, в выходной? Обед хороший приготовить…

– …И она мне вдруг заявляет, что у нее должна быть своя неприкосновенная личная жизнь! Это от кого – неприкосновенная? От матери, что ли? – продолжала бушевать больными воспоминаниями Станислава Васильевна.

Сдвинув брови и сочувственно покачав головой, Лина вдруг ясно вспомнила свой первый разговор с Диной, тот самый, в котором женщина, пытаясь рассказать о странностях своих взаимоотношений с матерью, вдруг разоткровенничалась:

– …Нет, вы не думайте, что я мать совсем не люблю. Люблю, конечно. Но… часто видеть ее не могу. Потому и вас на такую немного странную работу нанимаю. Вы чужой человек, вам легче. Пришли, выслушали, ушли. А я проведу с ней пятнадцать минут, и все внутри звенеть начинает. Не могу! С детства – не могу. Знаете, это на болото похоже. Оно тебя поглощает, а ты барахтаешься, барахтаешься изо всех сил… Только расслабишься, а оно опять – чмок! – и норовит тебя внутрь втянуть. Как сказал один мой знакомый – если хочешь сделать свою маму счастливой, стань идиоткой. Она поместит тебя в психушку, окружит заботой и будет кормить манной кашей, собирая ее с подбородка и запихивая ложкой в рот…

– …Неужели она думает, я ей зла хочу? Разве материнская любовь – это зло? – вывел Лину из задумчивости старухин раздраженный голосок. – Вот скажите, это зло, по-вашему?

– Нет. Не зло.

– Ну вот! А она этого никогда понять не сможет! Жестокая, бессердечная эгоистка! До сих пор не понимаю, что я упустила в ее воспитании, как так получилось…

Да уж, дорогая Станислава Васильевна. Ты не знаешь, а я знаю. Был, был однажды благодатный момент, который ты при всей своей бдительности проворонила. Мне Дина сама про этот момент рассказывала…

– …А однажды мы пошли с мамой в магазин – сережки мне покупать на пятнадцатилетие. Стоим у прилавка, продавщица нам товар показывает, мама берет разные серьги, к моим ушам прикладывает. Выбирает, прикидывает, сосредоточилась вся. Потом как-то отвлеклась на разговор с продавщицей, и вдруг я слышу над ухом – девочка, очнись, ты что делаешь? Я поворачиваю голову – мужик стоит. С виду простенький, обыкновенный, но глаза умные. Долго он на меня смотрел, будто гипнотизировал. Потом опять говорит – очнись! Попробуй сейчас в зеркало смотреть, а не на маму! Жизнь – твоя, сережки носить – тебе. Если сейчас первый шаг не сделаешь, потом поздно будет. Меня тогда будто перевернуло всю! Взяла я первые попавшиеся сережки и к зеркалу подошла. Сама. Мама что-то говорит за моей спиной, а я уже будто не слышу. Интересно, что это за мужик такой был? Увидела бы сейчас – в ножки бы поклонилась…

– …Она просто ужасно, ужасно себя повела! Хамить начала, своевольничать, все делала наперекор мне! И на Николеньку тоже нехорошо повлияла. Когда женился, даже мне не сказал… – продолжала меж тем свой грустный монолог Станислава Васильевна. – Представляете, я даже детей Николеньки, своих внуков, никогда не видела! Они в Бостоне живут, ни разу меня к себе в гости не позвали! И Дина тоже к себе в дом не пускает. У меня зять, между прочим, богатый человек, у него дом огромный. Что, мне бы там не нашлось места? Рядом с собственной дочерью? Нет, не нужна мать стала. Никому не нужна! Всю себя отдала, а теперь – не нужна! Пусть подыхает с голоду!

– Ну зря вы так, Станислава Васильевна… Какой голод? У вас же все абсолютно есть, и квартира такая хорошая…

Черт, черт дернул за язык, зачем выскочила со своим комментарием? Зачем против правил пошла – не высовываться? Сидела же тихо, рожицы внимательные и сочувственные строила, работу свою исполняла. И вдруг – такой прокол. Устала, наверное. Да и голод – не тетка. Надо бы как-то сегодня пораньше закруглиться, взять инициативу в свои руки. Может, в бедную завистливую овечку поиграть, потешить старушку благоговением? Иногда это хорошо срабатывает.

– Нет, и впрямь, такая уж замечательная у вас квартира, Станислава Васильевна… – опередив дальнейший старухин монолог, быстро проговорила Лина. – Мечта, а не квартира! Мне такая и во сне не снилась, и мечтать не смею… Если б не вы, я бы даже и не знала, как люди по-настоящему живут!

Старуха, остановившись на гневливом полувдохе, свела к переносью тонкие бровки, глянула озадаченно, будто пробуя на вкус предложенное благоговение. И вдруг улыбнулась и сразу обмякла вся, плеснула из глаз сытым самодовольством.

– Да что вы говорите, Линочка? В самом деле? – расслабленно откинулась она на спинку стула. – А я вот даже и не замечаю, привыкла уже к комфорту… А вообще – да, вы правы. Живешь вот так и не знаешь, что твоя жизнь является для кого-то недосягаемой мечтой… А может, чаю попьем, Линочка?

– Да нет, спасибо, – кротко проворковала Лина, – поздно уже. Я пойду, наверное.

– Постойте… А как же котлетки? Мы же хотели сегодня котлетки сделать!

– А давайте завтра! И чай, и котлетки – завтра. Что-то на меня усталость такая сегодня навалилась, просто сил нет.

– Ну хорошо… – согласилась утомленная старушка. – Идите, что ж. Я тоже немного устала. Пойду прилягу, пожалуй. Провожать не буду, дверь сами закроете.

Ура, свобода! Скорее, скорее на воздух, на улицу! Даже и лифта можно не ждать. Уфф…

Выйдя из подъезда, Лина остановилась, вдыхая аромат июньского вечера. Голова кружилась, слегка подташнивало. Старухин негатив, которого Лина вдоволь нахлебалась, откровенно просился наружу, и пришлось произвести отчаянное судорожно глотательное движение, вдохнуть новую порцию свежего воздуха. Ничего, через пять минут пройдет. Сейчас надо сесть в маршрутку, проехать сорок минут до дома и – скорее спать. Трудный, трудный денек выдался. Особенно Станиславу сегодня несло, так и брызгала кипящим оловом раздражения. Зато порядочную порцию из себя выбросила, стало быть, завтра уже спокойнее дело пойдет. Завтра и чаю попьют, и котлеток нажарят. Завтра бабка о болезненном, о материнском уже точно не вспомнит. Перегорела.

Вот и маршрутка быстро подрулила, приглашающе распахнула автоматическую дверь. И местечко свободное выискалось, аккурат у окна. Можно на целых сорок минут расслабиться, бездумно в окно посмотреть. Можно и книжку почитать, конечно, лежит где-то в сумочке легкий дамский романчик, да только голодный желудок наверняка этого удовольствия не позволит. Не лезет в голову беззаботная беллетристика, не усваивается, когда в животе урчит.

Вечерний город плыл за окном летучей картинкой, перемежаясь редкими остановками. Водитель попался довольно лихой, ловко вплывал в зеленую светофорную полосу, благо пробки к позднему вечернему часу уже рассосались. Если б не голодный желудок, даже и удовольствие можно получить от такой езды. Эх, птица-тройка, черт возьми, как же есть хочется! Где-то в сумке шоколадка завалялась, погрызть, что ли?

Склонив голову, Лина заглянула в недра своей сумки, больше похожей на хозяйственную кошелку, чем на приятный дамский аксессуар. И тут же чуть не тюкнулась лбом в спинку переднего сиденья – маршрутка, взвизгнув, резко остановилась.

– Э! Полегче! Не дрова везешь! – недовольно проворчал сзади крепкий прокуренный мужской голос.

– Видишь, человек стоит, голосует, всем ехать надо… – негромко пробурчал водитель, открывая дверь, – ты сел и едешь, и другим ехать дай…

В салон, согнувшись в три погибели, неловко вошел высокий мужчина, огляделся растерянно. Даже, можно сказать, слишком растерянно. Шагнув вперед, плюхнулся на сиденье рядом с Линой, спросил тихо:

– Я до Пушкинской доберусь, как вы думаете?

– Да, конечно, через пять остановок будет Пушкинская, – вежливо кивнула Лина, снова предприняв попытку разыскать в сумке несчастную шоколадку.

– Хорошо… – отчего-то тяжело вздохнул мужчина, неловко повозившись на сиденье.

Мужчина этот вообще был какой-то странный. Нет, внешне с ним все было в порядке, конечно. Даже слишком в порядке. Неброский, но очень дорогой костюм, присутствие явной ухоженности на лице, несколько салонной даже. И – запах! Умопомрачительный запах дорогого одеколона, показавшийся нагло чужеродным в замызганном салоне маршрутки. Запах моментально окутал все пространство, и до водителя, наверное, доплыл, судя по его раздраженному оклику:

– Вновь вошедших прошу заплатить за проезд!

– А сколько стоит проезд? – снова наклонился мужчина к уху Лины.

– Двадцать рублей.

– Ага. Двадцать рублей. А что со мной будет, если у меня нет на данный момент двадцати рублей?

– Прошу вновь вошедших передать за проезд! – уже более раздраженно проскрипел водитель. – Что за дела, в самом деле? Мужик, ты платить будешь? Или плати, или выходи!

– Вы меня извините, дорогой, но так получилось, что у меня денег с собой нет… – вытянув шею, громко проговорил в напряженную спину водителя странный «вновь вошедший». – Так уж получилось, извините.

– Ни фига себе! – хрипло заржал сзади молодой голос. – На фирменный костюмчик да на бабские духи, стало быть, есть деньги, а за проезд заплатить – нету?

– Понимаете, у меня сейчас машину угнали… – чуть повернул назад голову мужчина и улыбнулся так, будто сообщил о чем-то очень забавном, – а там все было, и деньги, и телефон. Заскочил к приятелю, машину у подъезда оставил, а приятеля дома не оказалось. Вышел – и машины нет. Гол как сокол. Просил у прохожих телефон позвонить – не дали. Не пешком же мне идти, а? Что делать-то было?

– Так голоснул бы, до дома доехал да рассчитался! – злобно присоветовал уже другой голос, старческий.

– Так я и голоснул… Вы и остановились… Я и сам не знаю, зачем я к вам сел. От огорчения, наверное. Вы правы, надо было такси дождаться.

– Ну ты! Платить за проезд будешь или нет? Или плати, или проваливай! Я сейчас машину остановлю! – грозно предупредил водитель, и впрямь сбрасывая скорость и норовя подъехать к тротуарной бровке.

– Что ж делать, придется проваливать… – вздохнул странный пассажир, снова весело улыбнувшись, – чего ж вы такие злые-то, люди? Добрее друг к другу надо быть. Добрее.

– А ты в другой раз держи в дорогом пиджаке пару червонцев, мужик! – снова весело заржал молодой голос. – Мы здесь люди простые, мы машин не имеем, зато два червонца на маршрутку заработали! А ты давай, пешком потопай, тебе полезно будет!

– Да уж… Наши люди в булочную на такси не ездят… – насмешливо, но вроде как и совсем не обидно проговорил пассажир, поднимаясь с места. – Счастливого вам пути, граждане…

– Постойте! Постойте, мужчина! Сядьте, я за вас заплачу!

Черт его знает, почему Лине такая простая мысль сразу не пришла в голову! Подумаешь, двадцать рублей, делов-то. Наверное, запах дорогого одеколона ее обворожил. Быстро вытянув из удачно подвернувшегося под руку кошелька две десятки, она протянула их впереди сидящим пассажирам:

– Передайте за проезд, пожалуйста!

– Эх, повезло тебе, мужик! – никак не мог успокоиться обладатель наглого молодого голоса. – Ишь, на благородную дамочку нарвался! А то бы прошелся пару километров вприсядочку да в дорогих ботиночках, а?

Водитель, раздраженно цапнув свои законные десятирублевки, живенько отрулил от тротуара, ворча что-то себе под нос. Наверное, тоже про присядочку и про дорогие ботиночки.

Снова склонившись к Лининому уху, странный пассажир произнес уже без прежней насмешливости:

– Ну что вы… Не стоило, наверное. Я бы вышел, такси поймал. Теперь даже и неловко как-то. Ни разу в жизни за меня женщина не платила, альфонсом себя чувствую.

– Да бросьте! – легко отмахнулась от него Лина. – Мелочи какие!

– Ну, это как посмотреть… Вам, может, и мелочи. А вдруг для меня это принципиально?

– Чего – принципиально? Двадцать рублей? Не смешите. Скажите мне «спасибо», и хватит.

– Ах да… Спасибо, конечно. Только «спасибом» принципы не накормишь. А вдруг они меня грызть начнут, а? Ущемленные-то принципы?