Песнь песней на улице Палермской

И вот теперь пробил его час. Теперь, когда он был женат, тайно, разумеется, но все-таки. Будущее находилось в его руках. Это будет феерически колоритный дом. Дом, где кишмя кишат дети. Хорошо бы целая дюжина. И пусть будут и мальчики, и девочки. На всех этажах будут звучать музыка и детский смех. Парящий дом с Варинькой в центре.

Единственное, чего не хватало Ганнибалу, так это экономического вспомоществования со стороны отца. Впрочем, в этом смысле у него были неплохие предчувствия. Дело в том, что теперь, после того как сибирские меха покинули борт торгового судна и начали разгуливать по площади Конгенс Нюторв, отец по-другому стал оценивать способности сына. Похоже, из Ганнибала все-таки можно сделать мужчину, и значит, настало время ему покинуть родительское гнездо. И посему Оптовик решил выдать сыну значительную часть его доли наследства авансом.

Дед купил виллу за неслыханно смешные деньги и сразу же начал приводить ее в порядок. Он приобрел красивую мебель без всяких там финтифлюшек и теперь находился в поисках пианино. Выбор пал на немецкий вариант от Хайдеманна. Струнный инструмент с тонким нежным звучанием, его Ганнибал купил у местного старьевщика, который вообще-то не собирался расставаться с этим пианино. Передняя часть инструмента была украшена серебряной инкрустацией ручной работы, изображавшей двух соединенных между собой лебедей.

– Такого пианино больше во всем мире не найти.

Ганнибал любил символику и купил пианино.

Далее следовало приобрести граммофон с медной трубой и, разумеется, избранные пластинки с музыкой Чайковского, Прокофьева и Рахманинова. Ну и еще шеллаковую пластинку с красивейшими ариями в исполнении одной из новых оперных звезд того времени Энрико Карузо и неаполитанской сопрано Розы Понсель, после чего можно было покинуть магазин.

Ребенком дед играл сонаты и теперь горел желанием петь серенады своей возлюбленной под собственный аккомпанемент.

Шли, однако, месяц за месяцем, но никакой телеграммы от Вариньки не поступало, и, хотя Ганнибал продолжал репетировать на пианино от Хайдеманна, он все же боялся, что она так и не появится в Копенгагене. Он написал ей письмо на совершенно беспомощном русском, отправил его на адрес цирка Совальской, но ответа не получил.

Каждый день после работы Ганнибал ходил в порт и высматривал Вариньку. И каждый вечер желал спокойной ночи черноглазой девушке с лебединой шляпкой на голове на фоне церкви с луковичными куполами.

И однажды, не прошло и четырех месяцев и трех дней после их прощания в Петрограде, он увидел ее. Она сидела перед большим русским торговым судном на железной причальной тумбе и болтала ногами. Сидела с раннего утра, уверенная, что Ганнибал наверняка отыщет ее.

– Варинька! Варинька! – вскричал он и бросился к ней, размахивая руками.

Она поднялась и пошла ему навстречу, подхватив лежавший рядом с тумбой драный вещевой мешок. Но она не стыдилась ни мешка, ни морщинистых чулок. Варинька казалась еще меньше ростом, чем ему помнилось по Петрограду, но она глядела ему прямо в глаза, непохожая ни на кого из тех, кого он знал или с кем был когда-либо знаком. Ни шляпки, ни шубки на ней не было, но он не стал задавать ей лишних вопросов.

Дед был просто до безумия рад снова увидеть свою Вариньку, он поднял и весело закружил ее, но что-то заставило его снова поставить ее на землю.

Ее отец Игорь умер. Цирк Совальской прогорел. Это то, что Ганнибал понял по ее жестам и односложным словам, но, как ни странно, события эти не шибко трогали ее, и она не желала о них больше рассказывать. И вот Варинька стояла перед ним все в том же платье с пятном на спине и в основном молчала.

Ганнибал набросил свое пальто на плечи Вариньки, подобрал ее мешок, нанял дрожки и повез ее домой, в тепло. Домой на улицу Палермскую.

– А вот и он, – улыбнулся Ганнибал и взмахнул рукой.

Да, это был он. Варинька разглядывала казавшийся ей дворцом белый особняк со сверкающей черной черепичной крышей. Напротив раскинулась плантация цветущих тюльпанов. Варинька кивнула.

Дом был о трех этажах, считая с подвальным. Окна гостиной выходили в старый сад, а в углу, за пианино от Хайдеманна виднелся камин высотой в человеческий рост, украшенный изразцами, расписанными от руки журавликами. Главная достопримечательность дома – балкон на втором этаже – была словно специально создана для философских бесед Вариньки и Ганнибала нежными ночами под летними звездами. Сад представлялся огромным, его окаймляла широкая живая изгородь из кустов шиповника. В саду произрастали дикорастущие вьющиеся растения, крыжовник, корявая яблоня о семи ветвях и, как la grande finale[6], плакучая ива, дарящая обильную прохладную тень в самом конце участка.

Потом они прошли в комнату Вариньки. Она мирно располагалась на первом этаже и имела отдельный выход в сад. И здесь Варинька послала мужу признательный взгляд.

«Нет, ты только посмотри, – подумал дед. – Я угадал ее желания. Нет, мы сможем понять друг друга».

Варинька развязала дорожный мешок, где была лишь одна вещь. Русское издание «Анны Карениной».

«Подумать только, из всех книг она решила взять с собой именно эту! Ей-богу, это знак свыше».

– Моя мама! – объяснила Варинька свой выбор. – Она читала ее мне в детстве.

Ганнибал кивнул. Чудесно! Моя жена любит русскую литературу! Она удивительная.

* * *

Варинька и вправду продолжала удивлять деда, да только не так, как ему мечталось. Шли годы, и она все чаще и чаще пресекала его попытки приобщить ее к музыке и магии искусства. Всякий раз, когда Ганнибал садился за пианино и исполнял арию Ленского, она оказывалась не в состоянии сидеть с закрытыми глазами и изображать восхищение. «Хайдеманн» чутко отзывался на движения рук деда, но терпеть не мог Варинькиных прикосновений. Под конец повиноваться им продолжали только черные клавиши, и вместо музыки получался какой-то сумбур вселенского масштаба, но бабушка моя была совершенно лишена слуха.

Но совсем вкривь и вкось дела пошли, когда Варинька выяснила, что на арене в Торнбю устраивают собачьи бега. Она очень скоро стала завсегдатаем ипподрома, причем ее отличал уникальный талант ставить только на грейхаундов. Дом тем временем заполонили журнальчики о собачьих бегах и купоны тотализатора.

Ганнибалу хотелось пробудить шестое чувство в волшебной девушке, в которую он влюбился. Он жаждал участия Вариньки в самом великом номере ее жизни, но милости от нее так и не дождался. И теперь пианино звучало, лишь когда ее грязная тряпка пробегала по клавишам, и выдавало странную пьеску фортиссимо с нагромождением грубых, не связанных между собою звуков и музыкальных гримас.

Да и целого выводка детишек на первом этаже не случилось. И хотя глаза Вариньки пылали огнем, точно уголь в печке, на этом фронте она сподобилась осчастливить Ганнибала лишь одной-единственной дочерью. Дверца, ведущая к сердцу моей бабушки, была заперта и для надежности прикручена к косяку стальными болтами. Кому и чему можно верить, на что или кого опираться, если твоя первая любовь окончила свои дни в пасти гиппопотама?

Однако их маленькая дочурка Ева, моя будущая мать, со своими золотистыми локонами принесла Ганнибалу новую радость в жизни. Всю свою любовь он выплеснул на нее, ибо любовь требует адресата, иначе она уничтожает отправителя.

Со временем серенады Ганнибала стихли, как мужской хор в Петрограде. Так закончился странный туманный сон, приснившийся ему в одна тысяча девятьсот двадцатом году.

Когда дед лежал на смертном одре, вьюнки в саду опали на землю, а пламенеющие маки утратили девственность и лишились всех лепестков. Он умер за много лет до нашего рождения. Может быть, и от разочарования. Когда мы с Ольгой появились на свет, хайдеманновское пианино уже давно бесследно исчезло из гостиной.

* * *

Пока моя сестра Филиппа парит в лучах света, я пытаюсь отыскать смысл в сумасбродстве. Отчего на земле так много страстных натур, как мой дед, и ровно столько же закрытых на замок сердец? Но ответа сверху не поступает.

Ночами мне снится Филиппа. Она непринужденно пробегает по светящемуся всеми цветами радуги бальному залу Господа. Там можно отыскать оттенок, пригодный для описания любого состояния души. Потом я пробуждаюсь, так и не приблизившись к раю. Напротив, я снова сижу на Палермской улице за решеткой детской кроватки. Да и что я могу, с моей большой непутевой головой и огромными неуклюжими стопами?

В знак протеста я ногой открываю дверь в священные залы цвета и красок, срываю ее с петель и на несколько блаженных мгновений оказываюсь в лучике божественного света – это когда я рисую.

Бирюзовый цвет встречается с кармазинным[7], и в ушах возникает сладкая музыка.

В возрасте всего лишь семи лет щеки мои внезапно покрываются алым румянцем, и мне приходится открыть окно. Отец мой улыбается, он явно почувствовал мою любовь к цвету и потому покупает для меня мелки и тюбики с краской.

Я рисую с той самой поры, когда только открыла глаза. Лица, пейзажи, числа, буквы и состояние духа – все это имеет свой цвет. Число четыре лилово-красное, буква «Р» светится циановым[8] цветом, меланхолии присущ глубокий охряный оттенок, а разочарованию – лимонно-желтый. Да, и все это разглядел во мне мой папа.

Глаза точно почтовые голуби

Папа встретил мою мать в небе. На высоте десять тысяч футов[9], где-то над Северным морем. Вторая мировая война закончилась. И Ян Густав – так моего отца звали до того, как он стал моим отцом, – отправился в необычное путешествие.

Его лучшему почтовому голубю, вернее голубке Матильде, предстояло участвовать в Лондоне в торжественной церемонии награждения за то, что она приложила крыло к скорейшему окончанию войны. Матильде должны были вручить особую медаль Марии Дикин. Медаль, которой отмечают беспримерное мужество животных, проявленное во время боевых действий.

Вообще-то отец мой был совершенно обычным человеком, он жил на одном скалистом шведском острове, но при этом обладал необыкновенным талантом в деле приручения почтовых голубей, в особенности таких, что могут покрывать большие расстояния. И талант этот проявился сразу, когда он еще мальчиком стал держать этих птиц. Но сам папа впервые в жизни поднялся в воздух только в тридцатишестилетнем возрасте.

Все потому, что жить он предпочитал на своем острове, в шхерах[10], который был самой удаленной шведской территорией в Балтийском море и стал для папы раем. На острове насчитывалась всего лишь сотня жителей, и можно было пройти его вдоль и поперек и не встретить никого, кроме овец старика Лундеманна. Гости из Стокгольма, как правило, проводили летний отпуск на других островах поближе к большой земле. Значительную часть пейзажа заполняли небо и море, и всякий день они, казалось, принимали новую окраску.

Все местные жители знали друг друга на протяжении жизни многих поколений. Особенно тесные отношения связывали Яна Густава и Свена, с которым он дружил с самого раннего детства.

Березки здесь светились даже в самые безрадостные серые дни. Одетые в белое стволы напоминали Яну Густаву группу цветущих молодых девушек, и в нем пробуждалось будоражащее кровь желание изведать нечто из ряда вон выходящее. Почувствовать, как кружится голова.

Мощное телосложение моего отца заставляло многих красивых местных девушек оглядываться ему вслед, но хотя он и улыбался им в ответ, все же никогда не ощущал особого возбуждения, о котором ему доводилось лишь слышать. Зато он вооружился терпением, строил деревянные дома, рубил лес, ловил тайменя, дрессировал голубей вместе со Свеном и слушал песни горбатых китов, иной раз по ошибке заплывавших в их фьорд.

За два года до начала войны Свен сказал, что переезжает в Стокгольм. Папа мой изумился:

– В Стокгольм?

– Да, из-за Лиль, – ответил Свен.

Лиль приходилась внучкой старику Лундеманну, и тем летом она проводила на острове каникулы. Присмотревшись и поразмыслив, папа отметил, что, находясь рядом, Свен и Лиль и вправду светятся какой-то особой радостью. И снова папа ощутил тоску по чему-то такому, названия чему и сам не знал.

Они со Свеном пообещали держать связь друг с другом. Прошло совсем немного времени, а Свен уже отстроил свою новую голубятню. Она располагалась на чердаке многоэтажки на островке Сёдермальм в Стокгольме, куда они с Лиль переехали. Так было положено начало новой традиции. Всякий раз при встрече отца со Свеном каждый имел при себе ящик с пятью своими голубями, которыми они и обменивались. И всю оставшуюся жизнь эти двое друзей детства посылали друг другу почтарей. Всегда в первый день месяца, и так до новой встречи. И каждый раз к лапке посланца прикреплялась записочка о том, как идут дела. Почтарям отца не сильно нравилась городская голубиная жизнь у Свена, и потому, возвращаясь домой к папе на балтийский остров, они всегда взмахивали крыльями энергичней обычного.

Хотя моему отцу и было жаль, что Свен больше не может составить ему компанию на острове, жизнь в большом городе не прельщала его. И вот теперь двое друзей придумали для себя новую игру, хотя и стали уже взрослыми людьми. Свен со своей бородой и мой отец со своим глубоким голосом.

Папа рано лишился родителей и привык во всем полагаться только на себя. Природа и голуби услаждали его душу, и он, возможно, вовсе не нуждался в том, чтобы какой-нибудь инородный элемент раскрутил, как случилось со Свеном, орбиту его жизни в другом направлении.

Однако мой папа был отягощен одним соответствующим духу времени грехом под названием джаз. Всякий раз, когда в радиоэфире звучал альт-саксофон Чарли Паркера, папа прибавлял громкости и начинал покачиваться на своих крепких ногах. Ласковое прозвище саксофониста – Bird[11] – было совершенно точным, ведь извлекаемые им из инструмента мелодии звучали в точности как колыбельная полуночному солнцу, которую исполняет сидящий на верхних ветках сосны черный дрозд. Вот такой джаз-оркестр Ян Густав желал бы услышать live[12]. А в остальном не было у него никаких причин покидать свой остров.

И так продолжалось до одного зимнего утра одна тысяча девятьсот сорок третьего года, когда в папиных краях появился некий мужчина в тренчкоте. Он сошел с борта почтового катера и постучал в дверь моего отца.

– Привет от Свена.

Тренчкот, называвший себя просто Бенгт, сразу перешел к делу. В Стокгольме он работал в одной группе, поддерживавшей связь с британскими вооруженными силами. Не согласится ли Ян Густав отправиться в Англию и вместе с молодыми новобранцами спецподразделения почтовых голубей готовить их к несению военной службы, то есть тренировать питомцев из будущих выводков в самом южном пункте Великобритании?

– Мы проигрываем войну. Наши коды расшифровываются, радиопередатчики выходят из строя, телеграфные мачты взрывают, – объяснил Бенгт. – И вот тут-то на арену выходят ваши птицы. Многие думают, что почтовые голуби суть пережиток древних времен, но в действительности они не утратили своего значения. Тем более в наши дни.

Папа был полностью с этим согласен. Ибо голубя не засечет ни один радар, его донесение не расшифрует ни один вражеский шифровальщик и он никогда не перейдет на другую сторону.

Отец показал Бенгту свою голубятню позади дома из бруса.

– Я знал о вашем приезде, – сообщил Ян Густав.

И не без гордости показал на красивого пятнистого, бело-коричневой окраски льежского голубя, к лапке которого была привязана записочка с Большой земли о предстоящем визите Бенгта.

– Это Матильда, она из моего последнего, весеннего выводка. Свен отправил ее из Стокгольма сегодня утром, и она добралась до дому меньше чем за сорок минут.

Отец посадил Матильду себе на руку, и она сразу заворковала. Если Бенгт и пребывал до этого в сомнениях, то теперь в одночасье убедился в правильности своего выбора.

– Блестяще. Ничего другого сказать не могу! Нам как раз нужны самые быстрые голуби, какие только встречаются в природе. Вестники, которые могут преодолевать огромные расстояния, да еще и под ожесточенным обстрелом. Ваши птицы никогда не участвовали в соревнованиях и не выигрывали награды, но Свен клянется, что никогда не видел голубей, летающих быстрее ваших, и я, ей-богу, признаю его правоту.

Папа улыбнулся и кивнул.

Бенгт попросил отца отправиться в Дувр при первом же удобном случае. После некоторых раздумий папа ответил согласием и поступил на британскую военную службу, хотя Швеция и оставалась нейтральной страной. А Свен и Лиль обещали позаботиться о его голубях, пока Ян Густав будет отсутствовать.

Три дня спустя папа, одетый в штормовой костюм с зюйд-весткой, в обстановке полной секретности поднялся на борт рыбацкого катера, а Матильду спрятали от чужих глаз в каюте. Когда катер достиг южного берега Англии, они сошли на берег, где их приветствовало спецподразделение военно-почтовых голубей The Pigeon Unit.

Папа понимал и чувствовал голубей, как и они его. И, устроившись в лагере, он много времени посвятил тому, чтобы передать это свое понимание новобранцам.

Фишка заключалась в том, что птица должна ощущать себя полностью свободной, и в то же время надо было выказать голубю столько верной и неистребимой любви, чтобы ему хотелось как можно быстрее возвратиться в свою голубятню.

Прежде всего следует обустроить для голубя дом, который стал бы для него родным. А ночью, накануне отправки вестника с миссией его оставляют наедине с самой притягательной особью противоположного пола, какую только можно сыскать. Именно эта ночь любви придает летящему на задание почтарю желание мощнее работать крыльями, чтобы поскорее вернуться назад.

Однако большинство новобранцев были совсем юны, их тела едва не лопались от переизбытка тестостерона, и, честно говоря, они не горели особым желанием тратить время и силы на взращивание у голубей верной и неистребимой любови. Им бы только сбегать на пляж и побороться один на один.

Весь следующий год ушел на то, чтобы Матильда смогла почувствовать себя в Дувре как дома, ну и, разумеется, на тренировки нового голубиного молодняка в The Pigeon Unit. Спустя шесть недель эти голуби уже были готовы к первым полетам. Папа позаботился о том, чтобы выпускать их в воздух в безлесной местности. Постепенно он увеличивал дистанцию, и многие из его воспитанников показали, что обладают большими способностями.

Через четыре месяца они уже были по-настоящему готовы к выполнению самых серьезных заданий. Однако Матильда по-прежнему выделялась на общем фоне. Она летала с неслыханной дотоле скоростью и обожала преодолевать большие расстояния. Ранее отец никогда не видел Матильду в такой замечательной форме. И казалось, будто она прекрасно понимает, что поставлено на кон и в чем ее предназначение.

Новобранцев учили, как упаковывать голубей в солдатский рюкзак. Крылья нужно было нежно сложить вдоль тела и обернуть птицу бумагой. А еще солдаты учились прикреплять сообщения к лапке и снимать их с нее с чрезвычайной осторожностью.

Было ясно, что Матильда – самый надежный голубь во всем подразделении. Поэтому, когда тренировки закончились, ее первой упаковали в рюкзак молодого парашютиста. По рассказам отца, он успел прошептать ей на ушко, что она отправляется в самый главный полет всей своей жизни. Самолет стартовал со взлетной полосы, и он провожал его глазами, пока тот не скрылся за линией горизонта.

Это произошло июньской ночью сорок четвертого года, и в последующие дни папа вглядывался в небо с замиранием сердца. Трое долгих суток спустя Матильда вернулась домой с израненной грудью и сообщением о точном расположении немецкой артиллерии на побережье Нормандии. Это была неоценимая информация для генерального штаба. На обратном пути голубка продиралась сквозь тучи пуль и отбивалась от охотящихся на нее соколов, запущенных немцами, – соколы были готовы разорвать ее в клочья. Отец как никогда гордился собой.

После войны Ян Густав вернулся на свой скалистый остров. И больше не собирался его покидать. В том числе и ради получения наград. Ему было гораздо милее просыпаться утром под звуки, которые издавали косули, промышлявшие возле его дома, или строгать доски под лучами прячущегося в сосновых ветвях солнца. Или запускать в полет Матильду без риска для ее жизни и здоровья.

И когда в одна тысяча девятьсот сорок шестом году пришло приглашение от британцев принять участие в торжественной церемонии награждения, ему было нелегко решиться на новое путешествие. Отцу казалось, будто он только что вернулся домой и в полной растерянности стоит на пристани в своей свежевыглаженной английской военной форме, с чемоданом и плетеной клеткой с Матильдой. Но Свен из своего Стокгольма настаивал, дескать, речь-то всего о паре дней идет:

«Тебе обязательно надо подняться в воздух и посмотреть на мир с высоты птичьего полета, Ян Густав! А Матильде нужно, черт бы побрал меня совсем, получить свою медаль!»

* * *

И вот папа сидит в самолете, который летит в Лондон, и пытается поудобней устроиться в узком кожаном кресле. Соседнее же сиденье зарезервировано за клеткой Матильды. Впервые в жизни голубка пристегнута ремнем безопасности и наверняка внутренне поражается такому странному способу передвижения. Она ворковала и нервно била крыльями о решетку клетки, из-за чего и пассажиры, и стюардессы с улыбкой поглядывали в сторону этой странной парочки.

Первые впечатления от полета были ошеломляющими. Небо заполонили розоватые барашки, представлявшиеся зеркальным отражением бродящих по всему папиному острову овечек Лундеманна. Но потом перед взором осталось лишь одно бескрайнее небо. Оно все продолжалось и продолжалось. Вот, значит, как она выглядит – бесконечность.

Вдруг по проходу между креслами проскользнула одна из молоденьких стюардесс. Она несла кофе пассажирам первого класса, которых обслуживала в этом рейсе. Проходя мимо папы, бортпроводница с бейджиком Ева на груди успела улыбнуться и бросить любопытствующий взгляд и на него, и на голубку.

У нее были чистейшие лиловые глаза, каких Ян Густав никогда ранее не встречал. Заглянуть в такие глаза – это все равно что нырнуть в лагуну возле скалы Халлас. И папу затянула эта глубина, лишь этот цвет остался на сетчатке, и все небо в одночасье сделалось лиловым. И больше папа уже не мог различить, где глаза Евы, а где небо, и голова у него закружилась так, как не кружилась никогда прежде.

– Чем занимается этот, с голубем? – спросила Ева коллегу по экипажу Лиззи.

– Он, наверное, военный. Голубю вручат медаль в Лондоне, что-то там с войной связанное, – захихикала Лиззи, обслуживавшая ряды, где сидел голубятник. Он ей очень понравился, и она ни в какую не соглашалась меняться с Евой, хотя та настойчиво предлагала Лиззи провести остаток пути с пассажирами первого класса.

Отец слышал, как забавно для шведского уха говорит по-датски девушка с лиловыми глазами, предлагая кофе сидящим в первых рядах пассажирам. С ощущением счастья в груди он откинулся на спинку кресла и теперь смотрел только на небо, пока самолет не приземлился. Ах, ну почему полет закончился так быстро?!

Думаю, он не знал, что уже тогда Ева долго глядела ему вслед на летном поле.

Лондон лежал в руинах. Целые кварталы превратились в зияющие пустоты, и у папы возникло желание засучить рукава. Однако руководство голубиного подразделения подготовило весьма жесткую программу, а они ведь прибыли на чествование Матильды.

Церемония вручения наград, состоявшаяся следующим утром, наполнила папино сердце гордостью.

– Всего этой чести удостоены тридцать одна собака, двадцать голубей и один корабельный кот, – сообщил с трибуны некий английский майор.

Голубь, которого награждали перед Матильдой, лишился одного глаза на обратном пути из Нормандии, но не утратил бесстрашия. Ему бешено аплодировали.

Потом майор кивнул в сторону папы: настала очередь Матильды.

Папа чувствовал себя словно на крестинах дочери. Каждый отец надеется, что его дитя не заглушит слова священника душераздирающим плачем. Но Матильда вела себя образцово. Она больше не била нервно крыльями и не начинала ни с того ни с сего ворковать. Она тихо сидела, пока майор надевал ей на шею медаль Марии Дикин.

– Особой чести удостоен также наш инструктор-укротитель почтовых голубей из Швеции Ян Густав Викштрём.

– Что? – В письме от оргкомитета об этом не было ни слова.

– За феноменальный труд в The Pigeon Unit. Congratulations!

Ну да. Без уникального папиного чутья и умения распознавать способности голубей ничего бы не получилось. Само собой разумеется, он был достоин почетного ордена из бронзы, со сверкающей бело-голубо-красной шелковой ленточкой. Майор прикрепил его к папиному кителю, признательно кивнул и отдал папе честь. И вновь раздался шквал аплодисментов.

Не успел закончиться праздник в честь награжденных, как папа уже заскучал по дому. Но когда следующим утром он садился в самолет в своей военной форме с новой наградой на груди, чувство гордости по-прежнему не отпускало его. Самолет взлетел и взял курс на Копенгаген, где предстояло сделать пересадку до Стокгольма. Папа смотрел по сторонам, пытаясь понять, не обслуживает ли и этот рейс лиловоглазая стюардесса, но так и не увидел ее. И тихо вздохнул. Матильда сначала ворковала рядом в своей плетеной клетке, а потом заснула.