Разгадка кода майя: как ученые расшифровали письменность древней цивилизации

Кирхер объявил, что может читать их, и приложил огромные усилия к их изучению и публикации. Он тщательно проштудировал греческие источники, поскольку считал, что они напрямую передавали мысли египтян, и полностью воспринял неоплатоновские нелепицы Плотина. Вот его «прочтение» царского картуша на обелиске Минервы, который, как мы теперь знаем, содержит имя и титулы Псамметиха II, саисского фараона XXVI династии:

«Защита Осириса против насилия Тифона должна быть выявлена в соответствии с ритуалами и церемониями жертвоприношениями и обращениями к Гениям-покровителям тройственного мира для того, чтобы обеспечить удовольствие процветанием, очно даваемым Нилом против насилия врага Тифона» [8].

Фантазии Кирхера в области дешифровки вошли в историю как доведенный до схоластического абсурд, аналогичный по бесполезности расчетам даты сотворения мира архиепископа Ашшера[9]. Как однажды написал выдающийся египтолог сэр Алан Гардинер, они «превзошли все границы в своей богатой фантазией глупости» [9]. Тем не менее концепции неалфавитных систем письма, состоящих из идеограмм – знаков, передающих метафизические идеи, но не их звучание на конкретном языке, была суждена долгая жизнь как в Новом Свете, так и в Старом.

Но, как говорится, даже стоящие часы показывают время верно дважды в сутки, так что не все старания нашего энциклопедиста были бесплодны. Кирхер был полиглотом, очарованным языками. Одним из них был коптский – египетский язык, такой же мертвый, как и латынь, но продолжавший использоваться христианской коптской церковью в Египте. Это был язык населения долины Нила до того, как его начал вытеснять греческий, и до арабского вторжения в VII веке н. э. Кирхер был одним из первых серьезных исследователей коптского, который утверждал, что этот язык происходил от древнего языка фараонов. Так что, с одной стороны, он вымостил дорогу к дешифровке иероглифической письменности, впоследствии завершенной Шампольоном, а с другой – своим упертым эзотерическим взглядом на иероглифы затормозил эту дешифровку почти на два столетия.

Было бы неверно обвинять Кирхера в его ошибках: он был человеком своего времени. Другие иезуиты возвращались из Китая и описывали тип письменности, который включал десятки тысяч различных «символов», напрямую передающих идеи (что, как мы знаем задним числом, крайне далеко от истины). Так же выглядели и краткие описания «мексиканских» иероглифических записей, привезенные в Европу миссионерами, такими как иезуит Хосе де Акоста[10].

Возможно ли, как полагал Кирхер, создать систему письма из символов, которые не имеют непосредственной связи с каким-то конкретным языком и которые непосредственно выражают мысли? Британский лингвист Джеффри Сэмпсон полагает, что да: в своей книге «Письменные системы» [10] он разделяет все возможные письменности на семасиографические, в которых символы не связаны с произношением, и глоттографические, в которых написание отражает конкретный язык, например, английский или китайский. Но Сэмпсон единственный среди коллег по профессии утверждает, что семасиография является полноценной системой; при этом он рассматривает ее только теоретически, не приводя ни одного реального примера такой письменности.

Однако следует признать, что семасиография до определенной степени присутствует во всех известных системах письма, даже в алфавитных. Рассмотрим письменный английский и электрическую пишущую машинку, на которой я напечатал первое издание своей книги. Арабские цифры 1, 2, 3 и так далее являются математическими конструктами, которые читаются one, two, three по-английски, uno, due, tre по-итальянски, ce, ome, yei на науатле (астекском) и один, два, три на русском. Цифры, состоящие из точек и палочек, использовавшиеся майя, сапотеками и другими народами Мексики и Центральной Америки до прихода испанцев, также семасиографичны (или идеографичны, если использовать старую, вводящую в заблуждение терминологию). Но насколько они на самом деле далеки от конкретного языка? Сомневаюсь, что любой англоговорящий не думает о слове twelve, когда смотрит на запись 12, а итальянец – о слове dodici, когда делает то же самое.

Лингвист Арчибальд Хилл пишет, что «любая письменность отражает речь, произнесенную вслух или мысленную, и никогда не может передавать идеи, которые не были воплощены в речи» [11]. В противовес этому утверждению в некоторых работах, посвященных письменности, в пример приводится международная система дорожных знаков (см. рис. 1) как «внеязыковая» система, которая ориентирована на водителя безотносительно к его родному языку. Тем не менее, возразим мы, водитель всегда «произносит» что-то в уме, например, «Нет!», когда сталкивается с красным кругом с диагональной чертой у дороги. На моей клавиатуре символы $ и £ точно так же связаны с языком, как и соответствующие слова «доллары» и «фунты». В каждой культуре, в которой предполагаемые «внеязыковые» символы или даже картинки используются для коммуникации, их значение должно быть выучено посредством устной или письменной речи. Следовательно, семасиография, или «письмо» такими знаками, имеет мало общего с происхождением письменности и ее эволюцией – этот важный шаг в развитии человеческой культуры связан с воспроизведением звуков конкретного языка.

Рис. 1. Международная система дорожных знаков.

Впрочем, некоторые весьма курьезные и интересные семасиографические системы в истории все же существовали. Все они представляли собой коды, зависящие от специфического набора визуальных знаков, о которых предварительно договорились кодировщик и декодировщик. Полумифическая сигнальная система при помощи фонаря Пола Ревира («один, если по земле, два, если по морю»)[11], предназначенная для того, чтобы предупредить о приближении англичан, является упрощенным примером такой договоренности. Другие системы могут быть довольно сложны, передавая через пространство и время значительный объем информации, но проблема заключается в том, что без ключа к коду невозможно дешифровать сообщения подобной системы. Даже лучший криптограф не смог бы сделать этого.

Рассмотрим знаменитые кипу инкского Перу (рис. 2), от которых зависела администрация Инкской империи [12]. Эти «записи» при помощи шнуров и узелков были жизненно важны для инкской бюрократии, поскольку могучее государство инков было единственным в мировой истории, не имевшим настоящего письма. Каждое кипу состояло из нескольких связанных цветных шнурков, на которых через определенные отрезки были завязаны различные типы узлов. Анализ структуры кипу привел исследователей ХХ века к выводу, что плетение шнурков и узлов основывалось на десятичной системе счета. К нашему глубокому сожалению, открытий в этом способе передачи информации было немного, несмотря на утверждения ранних испанских и индейских источников, что таким образом инки фиксировали не только статистические и экономические, но и исторические, мифологические, астрономические и другие сведения. Весьма возможно, что, как у египтян Платона до изобретения письменности, при необходимости в дело вступали специалисты, натренированные на запоминание. Другими словами, как в прочих семасиографических системах, о которых мы знаем, визуальные знаки были мнемоническими помощниками для запоминания, нацеленными на то, чтобы оживить воспоминания хранителей кипу.

Рис. 2. Инкский чиновник с кипу; с рисунка Гуамана Пома де Айялы[12].

Еще большую сложность демонстрирует удивительная письменность, изобретенная в начале ХХ века апачским шаманом из Аризоны по имени Сайлас Джон [13]. Чтобы передавать заклинания, полученные им в сновидениях, он придумал серию знаков, которые записывались на оленьей коже и «читались» последователями. Не сто́ит и говорить, что «читались» они на апачском, но не передавали фонетических данных. Однако в этой системе были закодированы детальные инструкции для ритуального поведения во время представлений, что позволяет предположить, что и другие семасиографические системы, известные археологам и этнологам, могут быть не такими уж примитивными, как казалось многим.

Теперь перейдем к «рисуночному письму». Не говорят ли рисунки с нами напрямую? Ведь старая пословица гласит: «Изображение стоит тысячи слов». Кирхер, его коллеги-иезуиты и весь интеллектуальный мир Рима в XVI и XVII веках были крайне впечатлены рисуночными символами на загадочных египетских обелисках. Еще более поражали изображения животных, растений и других объектов в сложенных гармошкой книгах из Мексики, которые хранились в Ватиканской библиотеке. Во времена Контрреформации, пошатнувшейся под атаками протестантских теологов на религиозную иконографию и рвущейся ответить на демарши противника, «рисуночное письмо», или «пиктография», обрело собственную жизнь, продолжающуюся и до наших дней. Для иезуитских мыслителей рисунки были важным аргументом в дискуссиях.

Спору нет, изображение объектов окружающего мира присутствует в некоторых системах письма. Даже наш собственный алфавит, происходящий от финикийского, основан на рисунках: например, буква А происходит от изображения головы быка, а N – от изображения змеи. Небольшой процент китайских письменных знаков связан с реальным миром, как, например, знак shan «гора», который изначально изображал гору с тремя пиками. Рисунки использовались писцами различными способами, чтобы создать письменность, но ни сейчас, ни когда-либо в прошлом не существовало чисто пиктографической системы письма. Почему же? Потому что, как заметил лингвист Джордж Трагер, рисунки сами по себе не могут передать все возможные высказывания в языке [14]. Попробуйте, например, передать рисунком предложение типа «Я считаю, что метафизика невыносимо скучна» – нет даже уверенности, что рисунок этот будет интерпретирован одинаково (в тех же словах) двумя различными наблюдателями.

Мы не можем говорить о письменности, пока не говорим о языке. Чтобы понять, как можно создать систему письма, дабы сделать возможным запись любого языкового высказывания и его чтение, не допускающее двоякого понимания, мы должны увидеть, как работают конкретные языки.

Одна из немногих наград, которые я получал в своей жизни, относится к временам, когда я был учеником церковной школы и выиграл приз за знание Закона Божьего. Это была «Книга тысячи языков», выпущенная Американским библейским обществом [15], которую я храню до сих пор. В ней не только перечислены и описаны все языки, на которые переведена Библия короля Якова, но и приведены факсимильные примеры переводов первых четырех стихов Евангелия от Марка на разные языки в соответствующей этим языкам орфографии. Это была моя первая встреча с одним из аспектов антропологической науки, и она заронила во мне пожизненный интерес к иностранным языкам и письменностям.

В мире более тысячи языков; не считая диалектов, обычная оценка составляет от 2500 до 4000 – Вавилонская башня была, как видно, громаднейшим зданием! Каждый язык состоит из диалектов, которые взаимно понятны, хотя иногда и с трудом. Сегодня значение слова «диалект» искажено частым использованием в прессе и обыденном словоупотреблении. Худший пример этого – обозначение различных языков, на которых говорят в Китае (севернокитайский, он же мандаринский, шанхайский и кантонский) и которые ошибочно называют диалектами. Хотя все эти языки тесно связаны, разговорный севернокитайский столь же непонятен для говорящего на кантонском языке таксиста в Гонконге, как язык голландца для своего коллеги в Нью-Йорке. Еще один пример: в течение многих лет «New York Times» настаивала на том, что коренные народы Нового Света, будь то хопи, астеки или инки, говорили только на «диалектах». По-видимому, редакторы считали, что американские индейцы не способны общаться на таких же зрелых языках, как европейские.

Ученые XVIII и XIX веков привели развалины Вавилонской башни в определенный порядок, когда обнаружили, что некоторые языки произошли от общего предка. Самый частый пример – слово «папа». В английском это father, в греческом pater, в латинском pater, во французском père, в немецком Vater – все это когнаты, или родственные слова. Уже более двух столетий назад филологи установили, что большинство языков Европы восходит к одному предковому языку; другие потомки того же древнего праиндоевропейского языка – санскрит и персидский. Это произошло незадолго до того, как американские ученые, такие как Джон Уэсли Пауэлл, однорукий герой сражения при Шайло и основатель Бюро американской этнологии США, обнаружили, что языки коренных американцев могут быть аналогичным образом объединены в семьи. Приведем только один пример: астекский, или науатль, был частью обширной юто-астекской семьи, которая до появления европейцев была распространена от Орегона до Панамы.

В то время как филологи занимались классификацией языков в более крупные объединения, лингвисты разделяли их, чтобы посмотреть, как они работают.

На низовом уровне анализа язык состоит из набора звуков, изучением которых занимается фонетика или фонология, – поклонники Бернарда Шоу сразу вспомнят героев «Пигмалиона». Фонема определяется как наименьшая различительная звуковая единица языка. Чтобы проиллюстрировать это, возьмем избитый пример трех английских слов pin, bin и spin. Билабиальный (губно-губной) согласный в начале слова pin явно отличается от такового в слове bin – один глухой, а другой звонкий, и значение меняется в зависимости от того, какой из них используется. Таким образом, p и b являются отдельными фонемами. С другой стороны, р в слове spin и р в pin для образованного фонолога звучат по-разному, но из их распределения ясно, что они различаются в зависимости от окружения (то есть от соседних звуков) и, таким образом, являются вариантами одной и той же фонемы.

По количеству фонем языки отличаются весьма значительно. В английском языке, по мнению профессора Джона Дефрэнкиса, их около 40, что находится в среднем диапазоне [16]. На нижнем конце диапазона находятся гавайский и японский языки, в которых по 20 фонем, а на верхнем – некоторые малые языки Юго-Восточной Азии, такие как язык белых мяо[13] с 80 фонемами (57 согласных, 15 гласных и 8 тонов).

Любой, кто учил латынь, французский или иной иностранный язык, хорошо знает, что языки состоят не только из звуковых паттернов[14] (или произношения), но и из правил, по которым строятся слова и предложения; их изучает грамматика. Морфология имеет дело с внутренней структурой слов, а синтаксис – с отношениями между словами в структуре предложения. Наименьшей значимой единицей является морфема, состоящая из одной или нескольких фонем. Посмотрим на английское слово incredible: in-, -cred– и – ible – это составляющие его морфемы. Или слово trees, которое морфологически раскладывается на корень tree и показатель множественного числа – s. Подобное наблюдается и в русском языке. К примеру, слово невероятный состоит из морфем не– (приставка), – вероят– (корень), – н– (суффикс) и – ый (окончание). Или слово леса, которое морфологически раскладывается на корень лес– и показатель множественного числа (окончание) – а.

Во времена, когда лингвисты ошибочно полагали, что языки мира можно систематизировать по принципу развития от «примитивных» к «цивилизованным», они начали классифицировать их в соответствии с их морфологией и синтаксисом. Хотя идея о том, что языки могут быть распределены по эволюционной шкале, такая же чепуха, как и дискредитированная «наука» френология, эта грамматическая классификация по-прежнему полезна, поскольку указывает на тип образования языка.

В изолирующих, или аналитических, языках слова морфологически не членятся, а структура предложения определяется порядком слов, их группировкой и использованием определенных грамматических слов или частиц. К изолирующим языкам относятся китайские языки, а также вьетнамский.

Агглютинативные языки последовательно, одну за одной объединяют морфемы в тело отдельных слов, причем каждая морфема имеет одну грамматическую функцию. Турецкий является прекрасным примером этого языка: его сложные слова формируются, как поезд в железнодорожном депо – от корня (локомотив), за которым следует цепочка суффиксов (вагонов). Например, слово evlerda («домам») можно разбить на ev- («дом»), – ler (суффикс множественного числа) и – da (суффикс дательного падежа). Науатль – лингва франка империи астеков – является еще одним таким примером: словосочетание nimitztlazohtla (нимицтласотла) построено из ni– (я), mitz (ты – объект), tlazohtla (корень неплюрализованного глагола «любить») и означает «я люблю тебя!». Шумерский язык, для которого была разработана самая древняя письменность в мире, тоже был агглютинативным.

Во флективных языках форма слова изменяется для обозначения всех различий – таких как время, лицо, число (единственное, множественное и т. д.), род, наклонение, залог и падеж. Индоевропейские языки – яркий пример флективных языков, как может вспомнить любой, кто изучал латынь с ее сложной системой падежей, склонений и спряжений. Индоевропейская семья необычна среди других языковых семей мира тем, что в ее языках большое внимание уделяется различиям по роду. Языки, которые не только различают пол тех, кого обозначают местоимения, но распределяют существительные по таким категориям, как мужской, женский и даже средний род, крайне редки. Сексизм такого рода неизвестен в астекском или в майяских языках.

Немногие языки идеально вписываются в эту классификацию. В английском, например, представлены черты всех трех типов. Так, английский язык может считаться изолирующим, поскольку использует исключительно порядок слов для выражения грамматических различий; например, John loves Mary («Джон любит Мэри») против Mary loves John («Мэри любит Джона»). У него есть черты агглютинативного: например, в слове manliness корень man- («человек»), – li- (словообразовательный суффикс прилагательных), – ness (словообразовательный суффикс абстрактных существительных) – значение слова «мужественность». К тому же английский – язык флективный, как видно из формирования множественного числа слов man/men, «человек/люди» или goose/geese, «гусь/гуси». Хотя языки майя являются преимущественно агглютинативными, они демонстрируют похожее смешение языковых типов. В отличие от английского, в русском языке грамматические различия выражаются при помощи падежей.

Заимствования случаются не только между культурами, но и между языками по разным причинам. Самая частая причина – завоевание. Можно вспомнить роман Вальтера Скотта «Айвенго», где обсуждается приток французских слов в англосаксонский язык после норманнского завоевания 1066 года, что привело к формированию основ английского языка.

Слова могут быть усвоены через подражание, а не только в случае прямого заимствования. Если взглянуть на деловые, научные и развлекательные страницы любой современной итальянской газеты, можно найти множество слов, полностью заимствованных из английского («менеджер», «персональный компьютер», «стресс» и «стиль жизни») и инкорпорированных в прекрасные итальянские синтаксические структуры. Английский же язык на протяжении веков был открыт для такого рода заимствований даже из мертвых языков. Вместе с тем существуют языки и крайне невосприимчивые к лексическим заимствованиям, прежде всего китайский, который предпочитает сочинять для незнакомых предметов новые слова из старых. Когда в Китае появилась паровая железная дорога, ее назвали huo-che – «огненная повозка».

Изучение заимствований является самостоятельной и чрезвычайно интересной наукой, поскольку она описывает культурные контакты, имевшие место в прошлом, и лингвисты могут реконструировать определенные факты культур или жизни обществ, которые взаимодействовали друг с другом в отдаленные периоды. Если языки имели письменность, это облегчает задачу, хотя порождает иногда не только решения, но и загадки. Так, в самой древней из всех письменностей, шумерской, запечатленной на глиняных табличках, названия городов (включая упомянутый в Библии Ур Халдейский) и большинства важных профессий, которые существовали почти пятьдесят веков назад в южной Месопотамии, даны не на шумерском или любом из соперничавших с ним семитских языков, а на неведомом языке. Это говорит о том, что шумеры не были коренными жителями региона, а переселились и позаимствовали эти слова у каких-то неизвестных людей, которые были настоящими автохтонами Междуречья [17].

Серьезное изучение систем письма, в отличие, скажем, от изучения конкретных видов письма или каллиграфии, сравнительно молодо, это своего рода приемный ребенок лингвистики. Полагаю, причина в том, что в XIX веке еще не было известно достаточного количества различных письменностей для полноценного сравнения. Казалось бы, лингвисты должны были заинтересоваться письмом довольно рано, но целое поколение ученых, особенно в Соединенных Штатах, придерживалось мнения, что важен устный, а не письменный язык, а письменности недостойны внимания. Возможно, сыграло свою роль и общепризнанное отсутствие соответствия между современным устным и письменным английским языком. К счастью, все изменилось.

Но было и еще одно препятствие на пути к лучшему пониманию письменности – эволюционизм. Дарвиновский взгляд на природу, восторжествовавший в западной науке после публикации «Происхождения видов» в 1859 году, имел свои последствия и в зарождающейся области антропологии, в которой доминировали сэр Эдвард Тайлор и американский юрист Льюис Генри Морган, ученые-титаны XIX века. Морган и Тайлор считали, что все общества и культуры должны, в точности как существа и растения природного мира, проходить через строго упорядоченную последовательность стадий, начиная с «дикости» (то есть охоты и собирательства) через «варварство» (то есть земледелие и скотоводство, с родовой организацией) к «цивилизации» (естественно, это мы, наше современное общество с его государственной или территориальной организацией). По их мнению, некоторые народы, такие как австралийские аборигены, все еще увязли на стадии дикости, а другие, например, пуэбло на американском юго-западе – на стадии варварства, но, имея достаточно времени, все в конечном итоге придут к нашему просвещенному миру.

Какой восхитительно самодовольный викторианский взгляд!

К сожалению, этот гиперэволюционизм сковал своими теоретическими цепями немало ученых, которые писали о письменности, – при том что лингвисты уже отбросили давно устаревшее разделение на «примитивные» и «цивилизованные» языки. Так, майянист Сильванус Морли под влиянием Тайлора предложил три эволюционные стадии предполагаемого развития письма [18]:

– стадия 1: пиктографическое письмо, в котором объект или идея передаются рисунком, изображением или чем-то подобным; сам рисунок не подразумевает ничего, кроме того, что изображено;

– стадия 2: появляется идеографическое письмо, в котором идея или объект записываются знаком, не имеющим с ним никакого сходства или имеющим сходство весьма отдаленное; китайское письмо, которое приводит в пример Морли, – худший из возможных вариантов, который он мог выбрать для иллюстрации;

– стадия 3: появляется фонетическая письменность, в которой знаки теряют всякое сходство с исходными изображениями объектов и обозначают только звуки; изначально появляются слоговые знаки (Морли ссылается на другой ошибочный пример – египетскую иероглифику), а позже и алфавитные (финикийский, греческий).

Так говорил Морли.

Всё выше, и выше, и выше! Да здравствует прогресс! У нас есть фонетическое письмо и алфавит, а они, все эти дикари, варвары и китайцы, ни того, ни другого не имеют. Поистине утешительная идея, которая завладела разумом двадцатого века.

Так вот, в этой схеме так много ошибочного, что трудно понять, с чего начать ее оспаривать. Во-первых, как мы уже видели, не существует и никогда не существовало такой вещи, как чисто пиктографическая система письма, хотя изображения реальных объектов и их частей используются в некоторых письменностях. Во-вторых, идеальной идеографической письменности тоже не существует. И, наконец, все известные системы письма являются частично или полностью фонетическими и выражают звуки определенного языка.

Гораздо более изощренная и лингвистически обоснованная схема появилась из-под пера Игнаса Гельба, чья книга «Опыт изучения письма» [19] долгое время была единственной детальной работой на эту тему[15]. Гельб, специалист по языкам и письменностям Ближнего Востока, профессор Восточного института Чикагского университета, был одним из дешифровщиков анатолийского («хеттского») иероглифического письма, что по праву принесло ему одно из первых мест в любом эпиграфическом зале славы. Но в построениях Гельба была слабая сторона. Его схема, столь же гиперэволюционистская, как и у Морли, начинается с призрачного «рисуночного письма» и переходит через такие системы, как шумерская и китайская (подробнее об этом позже), к слоговому письму и к алфавиту. Гельб называет этот сюжет «завоевание мира алфавитом» – даже китайцы с их старомодным и неуклюжим письмом должны были, по его мнению, когда-нибудь смириться с неизбежным и начать писать при помощи алфавита.