Быть Лолитой

Во время дня открытых дверей консультант показал несколько слайдов с примерами удачных и неудачных заявок на поступление – чем больше странности, тем лучше; мы с Дэвидом перешептывались, обсуждая линии и цвета, и что все они могут означать. Каково это, постоянно быть креативным. Женщина, администратор мероприятия, была в черном платье, черных колготках и черных ботинках, но в очках с черепаховой оправой и голубым лаком на ногтях. Цвет ее волос сочетался с цветом ногтей. Все ее слушали, записывая. Мне хотелось быть похожей на нее.

Мы вернулись воодушевленные – школу не особо волновали оценки, хотя они и имели значение, но главную роль все же играл потенциал человека как артиста, как творческой личности. В то время я состояла из чистого потенциала, и хотя рисование не было моей сильной чертой, я всегда делала много коллажей и раскрашивала. Те примеры, которые также показала на слайдах администратор, выглядели не так уж и хорошо – далеко не Рембрандт, но смысл заключался в том, чтобы что-то рассказать. Это я могла. Мне было что рассказать.

Я раздумывала, как могло бы выглядеть мое портфолио, как я могла бы проиллюстрировать некоторые свои стихи, добавив тем самым в них цвет. И продолжала следить, когда в школах Джульярд и Тиш будут прослушивания; может, я окажусь достаточно хороша, чтобы стать настоящей актрисой. Я знала, что мне нужно что-то новое, может, мне просто хотелось самой составлять свое расписание, поступить в один из тех колледжей, где нет специальностей и оценок. Думая об этом, я подала заявление в колледж Беннингтон и записалась на ночной тур. А также, подстраховавшись, подала заявку в Манхэттенвилл, пригородный маленький колледж, который скорее всего возьмет меня, несмотря на мою пеструю выписку от психологов, с моими высокими результатами экзаменов SAT[5] (по крайней мере, по английскому) и вполне хорошим сочинением. В нем я написала о том, как справлялась с депрессией, написала и про электросудорожную терапию, и о том, что понимаю, что мои последние несколько лет не самые удачные, но теперь мне лучше, и я твердо намерена поменять свою жизнь, стать той, кем моя будущая альма-матер может гордиться.

Я рассказала мистеру Норту о своих планах. Он просто кивнул и предложил проверять мое сочинение.

– А ты думала про Итака? – спросил он. Начал рассказывать о своей учебе в университете Корнелла, находящемся в северной части Итака, в штате Нью-Йорк. Как там все красиво, как изменилась его жизнь, как ему посчастливилось отправиться в Оксфорд и изучать Чарльза Диккенса и что это было лучшим периодом в его жизни.

– Если честно, я не думаю, что смогу поступить в Корнелл, – сказала я. Рисовала бесконечные звездочки в своей тетради, пока разговаривала с ним. Накануне мы обсуждали произведения Шекспира и его влюбленных, чьи встречи были предначертаны звездами.

– Да, но, может, ты поступишь в колледж Итака, – предположил он. Сказал, что все самые красивые девушки Итака учатся там, что так все устроено: парни из Корнелла встречаются с девушками из Итака. – Я подумываю вернуться туда на следующий год, чтобы получить докторскую степень.

Моя ручка замерла. Я медленно встретила его взгляд.

– Да? – спросила я.

– Да, хочется чего-то большего, знаешь ли. Я не собираюсь вечно оставаться учителем.

Я прикусила губы изнутри. Должна была встретиться с миссис Миллер и уже почти что опаздывала, вот-вот должен был прозвенеть второй звонок.

– Ясно, – сказала я как можно более обыденно, собирая вещи в свой черный рюкзак. – Что ж, увидимся позже, – улыбнулась я ему, он махнул рукой.

Я отправилась в кабинет миссис Миллер, который находился по соседству с директорской, обходным путем. Там висели цветные буклеты разных университетов со всей страны, от пола и почти до самого потолка стену украшали имена с фотографиями улыбающихся студентов и красивых видов. Я нашла колледж Итака. Взяла брошюру, проверила срок приема заявок. Еще успеваю.

10

«Лолита» появилась в моей жизни до первого снегопада. На деревьях еще висели листья, которые отчаянно сопротивлялись смене сезона года. Я была идеальной. Я была катастрофой. Позже он сказал, что я звала его. Была одной из песен Аннабель Эдгара По, одним из испытаний Одиссея, печальной, поющей, ищущей кого-то. Нуждающейся в том, чтобы кто-то, кто понимает, мне помог. Теперь я знаю это, вижу юную себя сквозь призму пространства и времени.

Теперь при мысли о тех временах и учителе мне вспоминается одно стихотворение, написанное Маргарет Этвуд. Когда мне было семнадцать, я никогда не слышала о Маргарет Этвуд. Только читала Сильвию Плат снова и снова, ее строки отзывались в моей жизни всюду.

Маргарет Этвуд написала: «Это одна из песен, которую каждый хочет послушать: песне этой невозможно противиться»[6]. Я была жадной в своей нужде, в своем одиночестве. Мне нужно было это, нужен был он. Я умоляла. Хотела научиться. Но все равно я честна в своей будущей печали по своему детскому телу. Мое тело непрестанно предавало меня: бедрами, менструацией, растяжками на груди, точно нарисованными фиолетовым фломастером, – все те атрибуты, которые влияли на мужчин, глядящих в мою сторону. Если в этом и была сила, не уверена, что она стоила того. Мне хотелось безопасности, что присуща детству, и силы, что присуща женскому полу. Мне хотелось всего сразу и в своей жизни, и в своем теле.

Учитель дал мне книгу на парковке закусочной «Олимпия» в конце октября – «Лолиту». На обложке черно-белая фотография девичьих ног, кружащихся в двухцветных кожаных туфлях и юбке. Никто не смотрел на нас на парковке, смотреть было некому. Было поздно и темно, а если я вернусь домой поздно, родители заметят. Мне следовало быть дома. Наши машины припаркованы рядом, но я еще не сидела в его автомобиле – арендованном новеньком «Фольксвагене Джетта» синего цвета. Он выглядел таким крутым по сравнению с моим старым коричневым «Саабом» (цвета грецкого ореха, если сказать красиво). В стереосистеме мистера Норта играла песня Джона Майера.

Он сказал, что Набоков перевернет мой мир, что я никогда не стану прежней после прочтения. Он прочитал мне начало, пока машины неслись по автостраде позади нас. Я оперлась бедром о дверь своего авто, глядя на звезды и уличные фонари в боковом зеркале. Оно было запачканным и мутным. «В моих объятиях она всегда была Лолита». Он коснулся моей руки тыльной стороной пальцев. Всего на секунду, но все внутри меня ожило, и я точно знала. Знала, чего хочу.

11

Череда школьных звонков стала нашей песней – первый означал, что я могу идти к нему; второй, что я почти пришла, предупреждение, что если не потороплюсь, меня остановят в коридоре и отправят после уроков; третий, что я в безопасности в его кабинете, сигнал безопасности. Он выписывал мне справки, чтобы учителя не винили меня за опоздания, за отсутствие на уроках, помечая графу «Освобождена от урока» и указывая «Причина: дополнительная помощь в писательстве». Или помечал: «Допустить к уроку» или «Простить отсутствие». У учителей был свой код. Дата, время, номер кабинета. «11/11, A105, 11:27».

Он размашисто выводил свое имя на бланках, всегда зелеными чернилами, удивляя меня своей ручкой. Иногда использовал псевдонимы учителей. «Для: Джососа» вместо мистера Джозефа. Однажды я спросила его, почему – сжимая большие пальцы внутри кулаков, переводя взгляд с часов на него и обратно на часы. Сумка была тяжелой. Я жутко опаздывала.

– Учителя не всегда мистер и мисс, знаешь ли, – он надел колпачок на свою перьевую ручку, точно пытаясь научить меня чему-то. – У них есть свои имена. Они не только учителя.

Я снова взглянула на него и вышла из класса.

* * *

Другие учителя, должно быть, замечали, что во всех моих справках об опозданиях и пропуске уроков расписывается мистер Норт, но никого не интересовало что-то помимо этих клочков бумаги. Мне даже в коридорах не задавали вопросы, на которые справка не могла ответить.

Однажды я сидела в его классе, солнечные лучи еще проникали через окно, но пол был уже холодным. Стоял ноябрь, но снег еще не выпал. Мне полагалось быть в каком-то другом месте. Наша стандартная ситуация в его прямоугольном кабинете: он, объясняющий что-то у доски; ученики за партами, сидящие лицом к доске; я, устроившаяся рядом с книжным стеллажом у задней стены; мои учебники и тетради разложены на полу между стеной и партой. Никто из учеников никогда не спрашивал, почему сзади сидит девчонка. Не уверена даже, что меня всегда замечали – нужно было бы встать, повернуться и наклониться под определенным углом над своим местом, чтобы меня заметить. Однако учитель, глядя на своих учеников, мог смотреть прямо на меня. Шел урок английского в десятом классе. Никто не знал моего имени, всем было все равно.

Я читала книгу Набокова, «единственную убедительную историю любви нашего столетия», как гласила цитата журнала Vanity Fair на обложке. Это был учительский экземпляр, с его пометками, в которых я должна была разобраться. Я не сразу заметила, что он написал своими зелеными чернилами для меня:

Для Элиссон,

Эта книга о страсти, жажде и профессиональных рисках. Удар молнией.

Наслаждайся.

– Н. Н.

Я продолжила читать, уже добравшись до одиннадцатой главы, где шла речь о записной книжечке Гумберта Гумберта, в которой он отмечал свои наблюдения за нимфеткой. Сначала я не знала, что означает это слово – что-то связанное с нимфой, мифическим существом? Спросила мистера Норта, и он посоветовал мне заглянуть в Oxford English Dictionary[7]. На самом деле он сказал O.E.D., но, спросив в библиотеке, я узнала, что там есть только словарь Webster’s. Я узнала, что слово происходит от греческого и латинского (nympha), но смысл мне все равно остался не до конца понятен. Помимо мифологического толкования, также упоминались незрелые насекомые. Бабочки-подростки. Я понимала, что это что-то сексуальное, соседние слова делали это очевидным, но что сексуального в создании подросткового возраста? На стадии между личинкой и взрослой особью, между младенцем и взрослым. Как тот, кто находится как раз на этой стадии, я сочла это отстойным. Но когда учитель упоминал слово в беседах со мной или разговорах относительно меня, я лишь улыбалась и соглашалась.

В одиннадцатой главе «Лолиты» говорится про календарь Гумберта, в котором он отмечал наблюдения за своей нимфеткой. «Воскресенье… Полоска золотистой кожи между белой майкой и белыми трусиками. Перегнувшись…»

Вид со спины, как говорил Гумберт, как подчеркнул мистер Норт. Сначала я подумала, что речь идет о каком-то морском создании, может, дельфине? И только когда я нашла слово опять, в старом надежном экземпляре словаря, я покраснела.

Мистер Норт выписал еще один отзыв набоковского романа, который был на обложке, словно напоминая мне, что я читаю: «Снобистский порнографический мусор». Однажды за ужином он сказал мне:

– Красота в том, как здесь переплетаются порнография и история любви, – пока жевал картофель фри.

Я тряхнула головой, не совсем понимая, и записала слова на салфетке. А затем наблюдала, как они растворяются в воде перед тем, как мы ушли. Но записав, я запомнила.

В тот ноябрьский день я следила за его руками, измазанными мелом. Ждала, когда он напишет заветную цифру на доске, означающую наш последующий ужин. Пока не написал. Глянула на часы – всего минута до первого звонка, начало конца урока. В предыдущей главе «Лолиты» я подчеркнула:

«А вот среди них – она, потерянная в их толпе, сосущая карандаш, ненавидимая наставницами, съедаемая глазами всех мальчишек, направленными на ее волосы и шею, моя Лолита».

Мне казалось, никто не замечает меня на полу в классе. Ни ученики, ни остальные учителя, ни даже мистер Норт. Я подумала о его руках. Представила, как сжимаю одну и вытираю мел с его руки о свою юбку, представила, как целую кончик его большого пальца, где у него была мозоль от игры на гитаре. Он сказал мне, что писал песню о том, что влюбился недавно, я надеялась, что это обо мне. Подумала, что бы сделала Лолита.

«Полоска золотистой кожи».

Я обернулась.

К тому моменту я забилась почти что в угол за его столом. В легкую тень между столом и синей стеной из шлакоблока, знала, что никто из учеников меня не видит. Больше не смотрела на учителя. Склонилась над книгой, повернувшись теперь лицом к окну, а к нему спиной, сидя на коленях. Я знала, что пока вчитываюсь в страницы, что он мне преподнес, в такой позе, верхний край моих черных кружевных трусиков, купленных папиной кредиткой, будет торчать из-под джинсов с низкой посадкой, и что когда мистер Норт обернется поговорить с учениками, он увидит полоску моей кожи.

Однажды за ужином в закусочной он написал о моем возрасте, о том, как неправильно все это и что нам не следует быть вместе: «Девушки, которым всего восемнадцать, красуются в журнале Playboy, и нам говорят смотреть на них, а потом появляешься ты…» Он не закончил мысль даже на бумаге. Но показал ее мне. В тот момент в классе я поняла, как магия Лолиты действовала на Гумберта.

«Вот, должно быть, как работает сила».

Прозвенел первый звонок. Началась возня, шум двигающихся стульев, застегивающихся рюкзаков, шелест бумаг, ручек, – все готовились уходить. Я услышала его голос, сообщающий домашнее задание, которое он не станет никому повторять дважды. Слышала, как посторонний шум стихает, как приближаются его шаги, затем замирают. Я выгнула спину, медленно села ровно и откинула свои длинные темные волосы. Крутя локон одной рукой, а в другой все еще держа Набокова. «Полоска золотистой кожи». Мне казалось, тишина растягивается на несколько часов, пока я ждала, что он заговорит, не просто на бумаге и с помощью мела. Я взглянула на него через плечо, и он склонился надо мной. Мы никогда еще не были так близко друг к другу. Я ощущала тепло его крови своей щекой.

– Какая же ты сексуальная, – сказал он. Я встретила его взгляд. Прозвенел второй звонок.

12

В какой момент мужчина превращается в волка? В сказках и мифах он преображается моментально. Злая ведьма указывает на него пальцем, бог кивает головой. Бум. Может, появятся дым и сера. Или мы просто понимаем, что все изменилось. Мужчина стал кем-то опасным.

Мне казалось, в этой истории я сильный персонаж. Блеск для губ и низкие джинсы, достаточно низкие, чтобы было видно мой животик, когда я тянусь взять что-то. Мне казалось, я та, кто устанавливает правила.

Пожалуйста, входите, машу я. Мой дом пустует, я рада хорошей компании. Облизываю губы. Дверь закрывается за нами двумя.

В реальном мире трансформация происходит так медленно, так спокойно, что ее почти не замечаешь. Как зреет фрукт, превращаясь в нечто съедобное из семечка в холодной лунке, перемена во взгляде, когда кто-то смотрит на тебя. Но точно, как в сказках и мифах, все внезапно необратимо меняется.

Двадцатого ноября учитель спросил, какого размера бюстгальтеры я ношу. Во время самостоятельной работы в классе мастерской мы передавали друг другу записки.

«Знаешь, ты очень красивая». Я наморщила нос и посмотрела на него. Нас окружал запах дерева. Даже сегодня я могу учуять свежие опилки, и как я сижу среди них, мне семнадцать, дневной свет просачивается сквозь окно на задней стене кабинета. На моих ладонях остается пыль, если я прижимаю их к скамейке.

«Правда, – написал он. – Классические песочные часы. Узенькая талия».

Я сдержала улыбку, но почувствовала, как краснеет моя кожа.

«Какого размера твой бюстгальтер? Могу поспорить, твердая С».

Все внутри меня сжалось, никогда прежде мое сердце не билось так быстро. «Что, прости?» – написала в ответ я.

«Да ладно тебе. Со мной не нужно стесняться».

Я лишь покачала головой, слишком резко, возражая слишком яро.

«Предлагаю обмен».

«На что?»

«Ты скажешь мне свой размер, я скажу тебе свой». – Он посмотрел прямо на меня, когда вложил листок в мою руку.

Никогда прежде мое сердце не билось так быстро. Я была уверена, что он это слышит, что это слышит весь класс.

«Меняемся? – написал он. – Я ведь все равно узнаю. Не заставляй меня ждать».

Я протянула свою розовую ладонь. Он положил свою поверх моей и пожал мне руку.

«32C[8]».

«7 ¾[9]».

Я поняла, что не знаю, что означает на самом деле число. «Это много для пениса?» – спросила я у себя. Уже не была девственницей, но никогда не мерила с линейкой во время секса. Однако, если он говорит мне, значит, это должно быть много.

«Ого!» – написала в ответ я. Подчеркнула дважды.

Он улыбнулся мне. «Да, – и нарисовал смайлик. – Не могу тебя дождаться».

Я нарисовала смайлик в ответ. Звонок прозвенел, и он разорвал листок, на котором мы переписывались. На мелкие кусочки, как снежинки, которые он ссыпал в мусорное ведро, стоящее рядом со сломанным куском древесины. Я медленно собирала вещи под гул звонка, заставляющий меня чувствовать себя маленькой. Опять опаздывала. Он знал и выписал мне справку, «11/20/12:35», для урока по писательскому мастерству. Я прижала учебники к груди, выходя из класса, хихикая, как школьница, которая знает какой-то секрет. Не могла поверить, что он доверил мне что-то настолько личное.

В какой момент девочка становится жертвой?

13

Дорогой читатель, если тебе кажется, что все развивается ужасно быстро, это потому что все именно так. Всего за несколько недель я прошла путь от чувства полного одиночества до обладателя главной роли в школьной пьесе; мое писательство не просто поощрялось, а восхвалялось; у меня появился человек, к которому, я знала, могу обратиться, человек, рядом с которым чувствовала себя в безопасности даже в коридорах школы. И все это благодаря ему. Мой учитель, мой рыцарь в сверкающих доспехах, мой тайный поклонник. Мистер Норт. Ник. Теперь я беспечно гуляла по школе в любое время, потому что в выписываемых справках была моя власть. Этот маленький листик бумаги не только защищал меня от неприятностей, но еще и постоянно напоминал о мистере Норте, это было что-то, что я могу держать, на чем красовались мое и его имена. Вместе. Настоящее подтверждение того, что учитель мной дорожит, обо мне заботится. Так он меня защищает. «В тайне и в безопасности», – он мне говорил, мне писал, шептал, прежде чем я выходила из класса. Никогда раньше я не чувствовала себя так в школе. Мне всегда казалось, за мной следят, на меня охотятся. Теперь мне казалось, никто не может меня достать. Мне казалось, я наконец в безопасности.

14

Выходные в «Rhapsody in Brew», местном кафе. Когда у учителя были выступления в городе, где он играл на гитаре, пел свои песни и каверы других, я всегда приходила. Иногда приходила первой. Пыталась выглядеть крутой, пила кофе у барной стойки, улыбалась кассиру, поправляя прическу. Однако учитель не замечал. Я там была не единственной девчонкой.

Хотя после обеда в школе и вечером в закусочной мы были вдвоем, на его концерты приходили толпы других школьников. Девчонки, по большей части, но и парни бывали. Девочки считали его «таким клевым», мальчики «таким крутым». Темные волосы и легкая улыбка, бывший квотербек футбольной команды Хант. Каждый находил в нем что-то, что нравится.

Почти все мои школьные парни играли на гитарах. Я знала, что мы влюбились друг в друга, потому что парень писал для меня песню или просто пел одну из песен альбома Crush группы Dave Matthews Band, песню I’ll Be Эдвина МакКейна или Glycerine группы Bush, глядя мне в глаза, пока мы сидели наедине в его спальне. Парни сочиняли что-то сами, упоминая детали нашего первого свидания или вкладывая в смысл слов наш общий секрет. Так я понимала, это по-настоящему.

Учитель пока на писал для меня песен. Но иногда, когда пел и его руки скользили по гитаре, он смотрел прямо на меня, в мои глаза, и мне казалось, мы снова вдвоем. Все мое тело покрывалось мурашками и расслаблялось, когда он так делал.

После выступлений, которые обычно состояли из нескольких песен, он убирал гитару и садился, позволяя кому-нибудь купить ему кофе, рассказывал о песнях, которые пел, о том, что в них заключались страстные метафоры. Слово «экстаз» даже частично не описывает то состояние, в котором я находилась, когда он так делал.

Когда мы виделись в следующий раз, я начинала расхваливать его выступление, мне приходилось сдерживать себя изо всех сил, потому что от одного лишь воспоминания меня бросало в жар. Он скромничал, говорил:

– Да что ты, я просто дурачился, – но всегда был рад, что я прихожу. Хотя я никогда не разговаривала с ним во время его выступлений, потому что на них присутствовало как минимум еще двадцать школьников, и казалось, все они были куда важнее в такие моменты, чем я. Однажды я спросила, почему он буквально игнорирует меня там, и он сказал, что тогда всем станет очевидно, как много я для него значу.

– Нужно хранить все это в тайне, помнишь?

Я понимала, поэтому всегда говорила, что все в порядке.

– Да, определенно.

Но каждый раз, глядя, как он разговаривает с другой девушкой, я не могла ничего с собой поделать, во мне все горело и напрягалось, я тут же представляла, как он встречается с ней в другой закусочной по вечерам, когда не встречался со мной, тут же думала, что он пишет для нее. В такие моменты я закрывала глаза, делала вдох, выдох и говорила себе снова и снова: «У него только я. Только я. Только я». И все, что происходит, происходит потому, что я одна уникальна, что он ни за что бы не стал так рисковать своей работой ради другой девушки. Что я была его единственной. Верила ему. Пройдет несколько лет, прежде чем я узнаю, что это не так.

15

До сих пор это история о взглядах. Все это: долгое совращение, непересеченные границы, соблазн, фантазии, подражание набоковской «Лолите». Эта часть истории о глазах, о том, как я ощущала себя, глядя на кого-то, кто глядел на меня в ответ, о том, чтобы замечать и быть замеченной. Я лишь хотела, чтобы меня замечали. Знали, понимали. Чувствовать ту самую связь, когда встречаются взгляды, то общение в такие моменты, где слова не нужны.

А еще это история о границах. Об отражении в зеркале, о зазеркалье – ты протягиваешь руку и понимаешь, что есть нечто, разделяющее тебя и то, что по ту сторону. Ты в ловушке на своей стороне. Другую ты можешь лишь наблюдать. И то, за чем ты наблюдаешь, даже не всегда правда.

16

На уроках латинского нас вызывали к доске склонять слова. Парты стояли идеально ровно, как послушные дети, мистер Уиллиамс был всегда непреклонен, но все равно добр в своих попытках приучить нас здороваться, говоря: «Salve». Все еще стоял ноябрь, мы проходили третье склонение, он перестал игнорировать меня в классе (теперь я посещала уроки уже два месяца). Он вспомнил, кем я была, и продолжал искать во мне ту ученицу. У него были короткие седые волосы, и он всегда ходил в галстуке-бабочке. Одно из его эссе было о том, что латинский является «закруглением» в углу дверной рамы, и публиковалось в журнале New York Times. Он вызвал меня.

– Элиссон! Dolor!

Я поднялась и начала с именительного падежа слова, обозначающего боль и печаль:

– Dolor, dolores, doloris, dolorum… – уверенно продолжила звательным падежом, в единственном и множественном числах. У меня было много проблем, но латинский никогда не был в их числе. Даже спустя год изучения французского, пока я ходила в терапевтическую школу, латинский остался в моей памяти и отскакивал от зубов.

Он кивнул, я села обратно и начала скучать, рисуя слова в своей тетради: dolor, dolores, боль. Что-то внутри меня звенело. Я начертила сердечко и переписала слово dolores письменными буквами, затем еще раз. Звенит. «Dolores. Dolores! Настоящее имя Лолиты – Долорес!» – я подумала, смогу удивить мистера Норта своим открытием. Буквально представила:

– Итак, настоящее имя Лолиты происходит от латинского слова, означающего «страдание». Разве это, типа, не потрясающе? – прыжок, разделяющий Долорес и Лолиту, печаль и секс. Но что-то продолжало звенеть.

Я знала, что такое печаль. К тому моменту рассталась с достаточным количеством парней, и изнутри тоже бывала разбита. У меня бывали плохие оценки, мне не доставались роли в спектаклях, о которых я мечтала, я терпела неудачи во многом. Однако помимо ежедневных невзгод, я знала кое о чем похуже.

Я провела в депрессии немало времени, годами посещала психотерапевтов и психиатров. У одного из моих любимых психотерапевтов на столе стояла банка с лимонными дольками в сахаре. Еще один психиатр носил костюмы на два размера больше, чем нужно, и его шея качалась из стороны в сторону, окруженная огромным воротничком, пока он обсуждал с моей матерью новые таблетки. За прошедшие годы мне назначали более двадцати разных лекарств, от Прозака до Лития. Когда я ходила на ЭСТ, то ненавидела сам факт того, что подвергаюсь шоковой терапии, так сильно, что он перевешивал тот факт, что это и впрямь помогало. Я составляла списки известных людей и писателей, у которых была депрессия и которые проходили через ЭСТ, и клеила на стены: Кэрри Фишер, Вивьен Ли, Джуди Гарленд, Вирджиния Вулф, Сильвия Плат. Когда я читала «Под стеклянным колпаком», мне казалось, я смотрю в собственный дневник, который не могла написать, потому что все давалось слишком тяжело. Я чувствовала родство с писателями, как Плат. Она тоже утопала в своей грусти.