Нона из Девятого дома

Он сказал: «Знаешь, сейчас я даже не могу вспомнить, как это получилось. Не было ни катализатора, ни откровения. Я зашел слишком далеко для откровений. Как будто я дремал, а потом проснулся. Мои двое малышей, мои белые мышки, У и Т по документам. Ну, их прежние имена… Я думал их так называть, но это казалось неуместным. Они же не могли сказать “да” или “нет”. Я начинал по-настоящему беспокоиться о них. Что бы они подумали, что бы они хотели. Двое моих детей с замороженными мозгами и идеальной внутренней температурой. На бедняжках не было места, куда я бы ни тыкал термометром, я теперь стучался, прежде чем войти в их комнату. Да, я сошел с ума. Но я просыпался».

Он сказал: «Я не могу вспомнить, как и почему я привел в комнату М и А. Я просто подумал что-то вроде: “Эй, вы двое, пора вас с кем-нибудь познакомить”. Я не издевался, просто я, кажется, не спал двое суток. Поэтому я привел их в комнату с телами и сказал: “Давайте я познакомлю вас с… Улиссом. И… Титанией”».

Он подумал и добавил: «Пожалуй, стоит сказать, что Титанию я вспомнил из “Сна в летнюю ночь” Шекспира, а вот Улиссом звали собаку моей бабушки в моем детстве. Я обожал этого пса. Никогда не встречал никого храбрее. Наполовину чихуахуа, наполовину мопс. Бабушка назвала его Улиссом Грантом. Обожрался пиццей и умер. А бабушка умерла от пневмонии, когда я был подростком».

Она спросила: «А что случилось с телами?»

Он сказал: «Ну… когда я сказал “Улисс”, я пошевелил его пальцами и сжал их в кулак. И с Титанией проделал то же самое, сжал ее пальцы в кулак.

Я смеялся и смеялся, как будто выбил стул из-под человека, пытающегося сесть. Как будто это была смешная шутка. Но М вырвало».

– Потому что, Харроу, я сделал это с другого конца комнаты.

9

Нона вздрогнула, почувствовав язык на своей лодыжке. Лапша своим жутковатым языком нежно облизывала место, где на ноге торчала косточка. Очевидно, это был дружеский жест. Заснула Нона совсем ненадолго, солнце не сдвинулось с места, было по-прежнему жарко, и синие тени мерцали на прежнем месте, но Нона все равно испугалась, что проспала большую часть урока естествознания, не присматривала за Лапшой и даже не следила за тем, кто за ними наблюдал. Она проверила, на месте ли ботинки Лапши, подобрала миску с бутылкой и завела собаку обратно в здание.

С огромным облегчением она услышала доносящийся из класса голос Ангела – та объясняла, почему кубик льда в носке тает медленнее, чем снаружи. Нона села на ступеньку и принялась снимать с Лапши ботинки. Она предположила, что Лапша будет рада, но та обернулась и уставилась на нее побелевшими глазами, хотя на этот раз Нона снимала обувь, а не надевала. Собака задергалась. Тут открылась дверь чулана, и оттуда вышла Табаско.

– И что ты сказала? – требовательно спросила она.

– Что я сказала… когда? – Нона была окончательно сбита с толку.

– Во дворе.

– Ну, ничего, – сказала Нона, с трудом припоминая, – очень сложно притворяться, что разговариваешь. Я просто сделала вид, что говорю с кем-то, и прошло всего десять секунд, потому что я чувствовала себя глупо.

Табаско она не убедила.

– Заходи лучше внутрь. Мы работали с феном.

– Что случилось? Когда я говорила по рации?

Табаско немного поколебалась.

– Наблюдатель ушел.

– Но это же хорошо, правда?

– Мне нужно все выяснить.

– Но это полезная информация?

Табаско пожала плечами. Кажется, она считала, что Нона ничего не поняла. Нона знала, что она что-то скрывает. Табаско она это позволяла, но все же ей это немного не нравилось. Неприятно думать, что люди от тебя что-то скрывают.

– Заходи давай, – только и сказала Табаско.

Не лучшее окончание школьного дня, а потом все пошло совсем наперекосяк. Нона, сидевшая с Лапшой, не поняла, что произошло на уроке естествознания, кульминацией которого стало исчезновение кубиков льда из самых разных мест под ликующие крики детей. А потом с улицы раздалось знакомое «так-так-так», совсем близко, поэтому пришлось закрыть жалюзи, а милая учительница спустилась вниз проверить, все ли заперто, а все дети уселись на пол, чтобы не попасть под выстрел из окна. Они проводили учения примерно миллион раз, и никто из малышей не испугался, даже когда снаружи уныло завыла сирена. Это было скорее скучно и жарко, чем страшно. Даже Ангел не испугалась, а разозлилась.

– Слишком близко, чтобы чувствовать себя спокойно, – прокомментировала она, – наверное, единичный выстрел.

Но он был не единичный, выстрелы все продолжались и продолжались. Отменили все занятия, вытерли ледяную воду, и учительница стала читать им выбранную голосованием книжку. В голосовании победили малыши, выбрав плохую сентиментальную историю о каких-то детях, которые пошли на пляж и там их никто не съел. «Еще один признак того, что день проклят», – печально подумала Нона. Хотя бы для нее школа уже почти закончилась.

Родители пробирались за детьми, хотя на паре улиц все еще шла стрельба. Некоторые говорили, что это длится уже несколько часов и что ребенок не вернется в школу вечером, хотя и Ангел, и милая учительница пытались уговорить всех остаться, пока не станет лучше. Они все еще спорили, когда Камилла пришла за Ноной, и хотя учительница просияла при виде Кэм – Нона видела, как дернулась ее рука с книгой, – Кэм вытащила ее на улицу, не дав даже попрощаться. Последним, что она увидела, стала Табаско, сидевшая рядом с закрытым окном, задумчивая и неподвижная, как статуя в парке, но по-прежнему с работающей головой.

Камилла повела Нону домой окольным путем. Они остановились на улице, где стоял их дом, и Кэм нырнула в пекарню и вышла с теплым и, вероятно, радиоактивным бумажным пакетом с выпечкой, которая все время стояла под лампами пекарни. Нона спросила ее, откуда деньги.

– Неважно, – ответила Кэм.

Нона обиделась.

– Сказала бы честно, что украла, я же не возражаю.

– Я кое-что продала, – сказала Камилла.

Нону осенило дома, когда она, давясь, съела немного мясного рулета. Она старалась не жаловаться на это, а вместо этого долго пила воду, а потом сказала:

– Я сыта.

– Тогда подождем. Ты сегодня не ела белка, – ответила Камилла, и ей пришлось поесть. Она сняла мясо и съела начинку. Ее это бесило, но наконец-то все закончилось. Пока Кэм мыла посуду, она проверила секретный ящик и обнаружила, что сигареты пропали.

Когда Камилла вернулась и принялась задергивать плотные шторы, Нона сказала:

– Ты продала ее заначку, Пирра с ума сойдет.

– Справится. Начинай растяжку.

Это значило, что пришло время фехтования. Когда Нона со всей страстью сказала:

– Я ненавижу мечи, ты даже не учишь меня ими пользоваться, – эти данные просто оказались в блокноте, как будто даже ее жалобы годились только как материалы для исследования. Нона очень обиделась.

Но обида, как всегда, постепенно утихла и превратилась скорее в страдание. Пирра в тот вечер пришла поздно. Раньше после занятий с мечами и костями Нона могла провести жаркий вечер в гавани, чтобы искупаться, если на пляже никого не было, или выкопать палкой несколько моллюсков, если там были люди. Пешие прогулки ее утомляли, но она могла часами плавать в соленой воде, и ей всегда было мало. Это было приятно и давало чувство уединения. К сожалению, если бы она сейчас спросила у Камиллы, могут ли они пойти купаться, Кэм бы ответила: «А ты помнишь, что случилось в прошлый раз?» – и выиграла. В прошлый раз Камилла заболела и к тому же Нону подстрелили.

* * *

А было так: однажды после занятия с костями Паламед сказал, что она выглядит совсем измученной, и заставлял ее есть крекеры с маргарином, пока Нона не довела себя до истерики. В конце концов Паламеду пришлось пообещать ей целых двадцать минут купания, чтобы она сделала что угодно, съела что угодно и согласилась на что угодно. Так себе поведение, но Нона тогда была на целый месяц моложе. Дав обещание, Паламед ушел.

– Скажи Кэм, что это такое лечение водой.

Камилла ответила, что он ей потакает, но Ноне было плевать. Она уже взяла полотенце, шлепки и старую рубашку, в которой обычно плавала, – много легче было бы пойти голой, но все остальные возражали. Кэм говорила, что это сделает ее мишенью для снайпера. Надев маски и шапки, они пошли на пляж в сумерках.

В тот вечер они проделали долгий путь, то есть шли не меньше получаса. Они всегда ходили разными путями, чтобы сбить с толку всех, кто мог заинтересоваться и попытаться за ними проследить. В тот раз они немного погуляли у городского кладбища. Бетонные надгробия выворотили, а все гробы выкопали, сложили в кучу и сожгли. Дым все еще висел у стен здания, и Нона задыхалась. Пирра сказала, что это обычное дело. Что для начала всегда сжигают все кости, не глядя, движутся они или нет.

К моменту, когда они добрались до пляжа, Нона совсем измучилась, но стоило ей оказаться в соленой воде, как она снова стала счастливой. Камилла никогда не заходила в воду вместе с ней. В гавани было слишком много медуз – красивых, прозрачных сверху и темно-синих по краям, и они совсем не боялись, подплывали близко и касались тебя. От их прикосновений у Ноны слегка покалывало кожу, но и все. Вот почему Нона всегда плавала в сумерках – Кэм говорила, что укус этой медузы убивает большинство людей в течение нескольких минут. Вода кишела ими, потому что гавань давно не функционировала и никто не чинил сети-барьеры.

Кэм пряталась у бетонных опор причала, где ее никто не видел, с потертой книгой в мягкой обложке. Дело было ранней весной, и темнело быстро. Фонари не горели, так что они взяли небольшой фонарик с собой. Когда Нона впервые попросила искупаться, они разрешили ей это сразу: она тогда еле могла объясниться, но так мечтала о воде, что сумела дать всем это понять. Чтобы обезопасить себя, Камилла подняла несколько камней и швыряла их в фонари, горевшие на пирсе. Громкий треск пластика и краткий резкий щелчок перегоревшего провода. Чинить фонари никто не стал. Времени было мало – вскоре после этого в небе появился синий свет.

В ту ночь был прилив. Нона тут же ушла вброд на мелководье, пробираясь между больших рябых камней и скользких комков водорослей, беспомощно плавающих в прибое. Вода скоро поднялась до бедер, рубашка надулась вокруг тела. Потом Нона нырнула в соленую воду, опустилась с головой и почувствовала, как огромная колыбель волны понесла ее вперед к пляжу. Нона чуть не плакала от облегчения – это было как сходить в туалет, когда тебе хочется, выпить воды, умирая от жажды, или услышать, как открывается дверь, когда тебе очень одиноко. Черная вода намочила кожу головы прямо сквозь косы, и уши заложило, потому что вода забила каналы. Пузыри поднимались вдоль лица, она смеялась, и из легких уходил кислород. Она выскочила на поверхность, волосы и рубашка плавали вокруг нее, и она лежала на воде, в темноте, избегая манящих желтых квадратов света от других фонарей, которые отражались на водной ряби.

Затем она вцепилась в одну из деревянных опор пирса, всю покрытую ракушками, засохшей коркой соли и старыми водорослями, и смотрела, как плавают вокруг синие медузы, как дрейфуют по воде, как мертвые, пока вдруг они не пошли голубоватой рябью и не бросились вперед. Ее ужалили, но у нее только чуть-чуть зачесалась и почти сразу прошла нога. Она оттолкнулась от столба и снова поймала волну, которая медленно понесла ее к каменистому берегу.

Соленая вода всегда приносила ей облегчение: соленая вода заставляла ее чувствовать себя так, будто, если бы рядом кто-то был, она бы вдруг нашла слова, чтобы все объяснить. Море казалось таким добрым по сравнению с раскаленным днем, пахнущим бетоном. Она знала, что в море стекают сточные воды, но оно все равно казалось таким чистым. Море было огромной, грозной, неизменной машиной. Хуже всего было непреодолимое желание опустить голову под воду, перестать двигаться и лечь на дно плоской рыбой. Нона не хотела умирать, но хотела сидеть в воде и дремать. К сожалению, в конечном итоге это было одно и то же.

В тот роковой вечер она лежала, раскинув руки и ноги, немного погрузившись в воду. Рубашка облепила ей живот и грудь. Она смотрела на светящийся синий круг в ночном небе: он вытеснил звезды и был очень похож на раскаленную медузу, венчающую черный океан.

Нона чувствовала себя очень счастливой, когда перевернулась и поплыла обратно к причалу и берегу, скользя среди волн, пенопласта и плавающих пластиковых колец, которые удерживали вместе бутылки. Так легко быть хорошей, когда ты счастлива. Нона была готова съесть столько еды, сколько хотела Камилла, если только ее будет меньше трех штук. Она доплыла до конца пирса и увидела Камиллу. По спине пробежал ужас: не из-за Камиллы, а из-за того, что она была не одна.

На пляж, с той стороны, откуда они пришли, высыпали люди в рваных куртках. Нона насчитала шестерых. Сначала ей показалось, что они черноволосые, но, прищурившись, она увидела, что они в очках и кепках или повязках. Один из них вел один из тех маленьких мопедов, которые часто дребезжат по улицам города. Сейчас мотор был отключен, только горела на полную мощность фара. Пена и вода забили ей уши, и она не могла разобрать, кто что говорит и говорит ли кто-либо что-то. Ртов видно не было. Только силуэт Камиллы в луче фары мопеда. Она напряглась под одной из опор пирса, как ночной зверек, застигнутый врасплох. Луч был горячим, белым и ярким, и Камилла темнела внутри него, как мотылек.

Нона решила, что это полиция. Только у полиции есть мопеды, но нет денег на новые куртки. Каждый щеголял плечевой кобурой, то есть у каждого был пистолет, и выстроились они треугольником, причем один стоял прямо перед Камиллой. Пушки пока никто не доставал, но в каждой кобуре что-то металлически блестело.

Камилла протянула руки, показывая, что она безоружна. В луче фары сверкнул ремешок на ее запястье. Она слезла с опоры и приземлилась в мягкий песок, по-прежнему подняв одну руку. Порылась в кармане, бросила что-то на землю и отступила на шаг. Один из людей рванулся вперед и поднял брошенное. Нона опустилась в воду до уровня глаз и начала приближаться. Дошла до следующей опоры причала, потом еще до одной, но Камилла заправила волосы за ухо, как будто нервничала, и развернула ладонь к причалу, прижав большой палец к ладони и растопырив остальные четыре. Это был знак оставаться на месте.

Нона поколебалась, но осталась на месте. Треугольник бурно обсуждал выброшенный Камиллой предмет. Разговор казался совершенно обычным, хоть это и был разговор шести вооруженных человек и одного с поднятыми руками. Камилла плохо умела оставаться неподвижной: даже во время разговора она делала какую-то растяжку в холодном белом круге света, упираясь в песок то одной ногой, то другой, медленно и целеустремленно. Нона подплыла к ближайшему столбу, уперлась ногой в большой металлический винт и ждала, омываемая волнами и касаниями трех небольно жалящих медуз.

Она все еще не понимала, о чем идет разговор. Один из полицейских (?) бросил имущество Камиллы обратно в песок перед ней. Теперь Нона разглядела, что это – бумажник Кэм. Они спросили документы или что? Камилла не забрала его. И вдруг один из копов, стоявший позади, вытащил пушку – Нона бросилась обратно в воду – и выстрелил. Дуло выплюнуло вспышку.

Камилла не упала. В нее не попали. Пуля прошла высоко над ее плечом, и она не шелохнулась, не присела, ничего не сделала, даже руки не опустила. Нона тихонько подплыла поближе к берегу и услышала обрывки разговора:

– …испугать ее…

– …что ты…

– …говорю на языке Домов, – говорила Камилла.

Стоявший первым зашевелил губами по-другому и сказал преувеличенно громко и четко:

– Попробуй еще раз. Неправедная надежда говорит… – Волны забрали остальные слова.

Камилла сказала что-то, чего Нона вообще не уловила. Полицейский обернулся и сказал, снова по-новому шевеля губами:

– …этот раз в нее.

Тот, у кого был пистолет, ответил что-то непонятно, но первый четко сказал:

– Давай, мне это надоело… – И еще что-то.

Нона сломалась. Единственным, на что она годилась, был перевод, и вот она слушала самый важный разговор в своей жизни, но не переводила. Она вынырнула из воды и закричала:

– Беги! В тебя будут стрелять!

И вместо того, чтобы стрелять в Камиллу, полицейский с пистолетом прицелился в темную воду и выстрелил в Нону.

Ей показалось, что ее ударили в плечо, очень сильно. Нона поступила так, как учила Пирра, и мгновенно обмякла. На мгновение плечу стало жарко и неудобно, а вокруг руки расплылось пятно горячей крови, очень странное в прохладной соленой воде. Желтый свет пронзил темную воду, как будто желток упал, и она дернулась в световом пятне, а потом решила нырнуть на самое дно. Свет пометался по воде взад и вперед, но так ее и не нащупал.

Она досчитала до двадцати, радуясь, что сделала глубокий вдох, и цепляясь за черные камни на дне. Вода казалась очень мутной. Время от времени в поле зрения появлялась голодная медуза, и Нона от нее отмахивалась. Ей показалось, что она услышала короткий треск откуда-то издалека, как будто кто-то ткнул в ту деталь мопеда, что издает сигналы. Потом появились странные белые огни – быстрые, резкие, дергающиеся, как маленький фейерверк. Нона соблюдала то, что Пирра называла огневой дисциплиной. Только через долгих двадцать секунд она оттолкнулась, проскользила вперед вдоль каменистого дна и наткнулась на одну из опор причала.

К тому времени боль и странное ощущение прошли. Пуля прошла сквозь верхнюю часть ее руки, и там не осталось даже раны, которую она могла бы показать. Нону немного мутило, но и все. Раньше в нее никогда не стреляли. Она медленно поднималась вдоль столба, пока ее голова не оказалась над водой.

На пляже стало очень тихо. Фара фыркающего мопеда все еще горела, немного ослепляя. Привыкнув к свету, она увидела Камиллу, сидящую на корточках на песке. Остальные лежали вокруг нее веером, как будто решили немного вздремнуть, как в школе во время тихого часа.

Нона поползла по воде с колотящимся сердцем, сопротивляясь волнам. На мелководье с трудом встала. Ноги онемели – вероятно, виновата была медуза. Все, кроме Камиллы, валялись на земле. Выхваченные из кобуры пистолеты были зажаты в руках или лежали рядом. Песок под каждым человеком казался маслянисто-черным. Было не так и жарко, но от темного мокрого песка поднимался пар.

Камилла вытирала лезвие ножа об чью-то куртку. Когда она подняла взгляд, Нона дернулась. Один из ее глаз был бледным, перламутрово-серым. Второй имел цвет холодного камня. С внезапной дрожью Нона поняла, кого она видит.

– Сохраняй спокойствие, – сказали Камилла-и-Паламед, – сделай пять вдохов, если нужно.

Голос показался ей странным, холодным и деловым, но все же добрым. Но Нона не злилась. В воздухе сильно пахло дымом и паленым мясом. Она почувствовала себя глубоко несчастной и очень голодной, хотя съела кучу крекеров.

– Я подумала, что, если я притворюсь мертвой… – начала Нона и замолчала, потому что к горлу подступил комок. Она почувствовала себя глупо; она почувствовала, что ведет себя неблагодарно, а когда Камилла-и-Паламед улыбнулись странной новой улыбкой, ей внезапно стало очень стыдно.

Хронометр Камиллы вдруг взорвался серией настойчивых сигналов: БИП-БИП-БИП-БИП, гораздо быстрее и сильнее, чем обычно срабатывал таймер. Камилла-и-Паламед внезапно вскочили, как будто хотели покончить с этим как можно быстрее, немного качнулись вперед и назад. Кровь на песке дымилась. Их руки дымились. Нона рванулась вперед, чтобы подхватить ее – их – нового человека, но потом Камилла выпрямилась и яростно заморгала, и это была Камилла. Ее глаза снова стали бледно-серыми, и она дрожала как Камилла.

Она сказала немного осипшим, но вполне нормальным для Камиллы голосом:

– Ты не виновата.

И принялась обычными движениями убирать ножи за ленты на бедрах, под штанами. Обычно при виде этого Ноне хотелось смеяться, но сейчас она почувствовала, что ее может вырвать, и к травме добавится позор.

– Плечо? – спросила Камилла. Совсем не рассерженно, а очень тихо и напряженно.

– Все в порядке. Я цела. Кэм, что ты сделала?

– Не задавай вопросов. У них не было глушителей. Надо валить. Бери байк.

Нона не сдержалась:

– Что они хотели?

– Разведка. Это было крыло Мерва. Вырубай фары.

Прожектор все еще светил над океаном, как очень маленькая луна. Нона подвинула мопед и выключила фару, и пляж сразу стал синим и холодным. Она все смотрела на лежащих копов, на их шеи и ниже, но Камилла осторожно взяла ее за подбородок и повернула ее в сторону. Подтолкнула вперед, накинула полотенце на мокрые плечи. Полотенце было приятное, сухое и колючее. Нона механически покатила байк по песку. Кэм бросила ей шлепанцы, и она сунула в них ноги, чувствуя пятками песок.

Камилла ничего не сказала. Она застегнула молнию на своей темной куртке, хотя вечер был теплым, и Ноне показалось, что она все поняла: ей тоже было холодно, гораздо холоднее, чем обычно после купания. Камилла скрестила руки на груди, как будто о чем-то задумалась. Нона была слишком пропитана жалостью и ненавистью к себе, ну и морской водой, и могла думать только, что Кэм, должно быть, очень злится на нее за крик, поэтому не осознавала ситуацию, пока они не выкатили мопед с причала и не провели его через столбики, которые не позволяли заезжать на пляж. Камилла внезапно остановилась. Прижалась к стене и задрожала. Нона чуть не уронила мопед.

– Кэм?

– Полотенце, – очень спокойно сказала Камилла, – и не кричи.

Нона собиралась возмутиться, но тут Кэм расстегнула молнию куртки, и Нона чуть не заорала. Тонкий хлопковый топ Кэм промок от крови. Верх ее штанов и вся куртка почернели, и капли крови уже не различались. Хуже всего было то, что кровь шла отовсюду – не из ран, пулевых отверстий или порезов. Кровоточила вся кожа.

Кэм быстро вытерла полотенцем обе руки. Полотенце стало ярко-красным.

– Кровавый пот, – сказала она неверным голосом.

– Позови Паламеда, – только и сказала Нона. – Паламед может это исправить.

– Нет, – ответила Камилла. Нона заметила, что ее губы стали такого же цвета, как кожа вокруг них – пепельно-смуглыми, а не цвета кожи или губ. Голос все еще оставался ровным и спокойным, но стал очень тихим и то и дело прерывался, когда она пыталась дышать.

– Он не может. Не это. Будет хуже.

– Но…

– Отвези нас домой, – сказала Камилла, – ты справишься. На байке.

Байк! Но Нона не могла возразить, что ее укачивает. Если Камилла говорила, что кто-то может что-то сделать, значит, этот кто-то был на это способен. Не то чтобы она часто такое говорила. Или вообще когда-нибудь. Ее поддерживала скорее внезапная вера Камиллы, чем уверенность в себе, – на самом деле Ноне очень захотелось в туалет. Паламед говорил, что такова ее смещенная активность. Нона села на мопед. Мужество почти покинуло ее, когда Камилла села сзади и очень крепко обняла Нону за талию. Нона поняла, что Кэм боится упасть.

Даже теперь Нона не понимала, как провезла Кэм по этим черным улицам, которых совсем не знала, – игнорируя все знаки и сигналы, медленно и с трудом сворачивая в переулки, разъезжаясь с одиноким грузовиком, нарушившим комендантский час, – он пронесся мимо, как огромная тварь из раскаленного ветра и шума. Но она это сделала, и это заняло вечность и не заняло нисколько времени. Камилла казалась очень теплой и сидела сзади очень ровно, сжимая ее крепкими руками. Она не отпускала Нону, и это было приятно, пока Нона не поняла, что тепло идет от крови, просачивающейся сквозь полотенце. Она собиралась поставить байк в гараж под Зданием, но Камилла с трудом прошептала:

– Брось его здесь.

«Здесь» было щелью за мусоркой рядом со Зданием. Кэм встала у стены, а Нона вкатила мопед в щель и завалила его коробками. Вышло очень аккуратно, и Нона была довольна, пока не вернулась к Камилле и не увидела смертельную бледность ее лица. Это спокойствие не было спокойствием Паламеда, просто Камилла берегла остатки собственной крови. В черной ночи переулка полотенце на животе Камиллы казалось черным от крови, а на одежде Ноны засохли кровь и морская вода. Она обняла Камиллу за плечи, и они побрели в гараж. Кэм дышала тяжело и свистяще. Странно было вообще слышать ее дыхание. Каким-то образом им удалось подняться по лестнице – лифт, разумеется, не работал, – и Нона еле сообразила, как стучать, так она испугалась и такой скользкой от крови себя чувствовала. Когда Пирра открыла дверь, Нона смогла только жалобно пискнуть:

– Нет, нет, нет, – как ребенок, каким она и была.

Но все же каким облегчением стала возможность передать ответственность Пирре. Пирра отнесла Камиллу в постель на больших смуглых руках, как будто Камилла ничего не весила, была меньше Ноны.

Пирра спросила:

– Что случилось?

И Нона рассказала ей. Пирра даже не злилась, но когда Нона сказала о глазах Кэм, Пирра посмотрела на Нону и сказала совершенно новое матерное слово. Это было такое необычное слово, что после Нона обменяла его у Чести на целых пять сигарет, так он впечатлился.