Причудливые страхи

Приподнятое расположение духа не оставляло Вивачевскую вплоть до начала конкурса. Наконец объявили их выступление. Твёрдой походкой победителя с царственной улыбкой на лице она вышла на сцену. Вместе с ней вышел Пересмешников с серьёзным лицом мыслителя. Первым надо было исполнять концерт Баха. Они заняли позиции за двумя роялями и начали. Пересмешников играл концерт рублёно и жестоко, будто намеревался раздавить вселенское зло. Звуки, извлекаемые уверенными пальцами, несмотря на быстрый темп, напоминали фантастический механизм разрушения. Главная тема появлялась в разных тональностях и везде устраивала разгром, давя всё и вся. Она напоминала жуткий Perpetuum mobile. Даже тихим местам концерта Николай сумел придать жутковатый оттенок и ощущение надвигающейся катастрофы. Впечатление усиливало идеально ровная посадка и неподвижность туловища. Играли только пальцы. «Николя! Да он с ума спятил! Так же звучит война! Я на репетициях такого исполнения не утверждала! Это же провал! Юный наглец играет по-своему!» – с ужасом и невесть откуда появившейся душевной помятостью, подумала Вивачевская. Нет сомнения, что на репетиции она бросила бы играть и показала бы наглецу, где раки зимуют. Но увы, выступая на сцене она не могла позволить себе подобной педагогической роскоши и вынуждена была продолжать аккомпанировать, подчиняясь стилю ученика. Стоит ли говорить, что подобного она не ожидала! Тем не менее, провала не последовало. После завершающего аккорда в зале на несколько секунд воцарилась полная тишина, а затем раздались довольно воодушевлённые аплодисменты. Впрочем, аплодисменты вынуждены были умолкнуть, так как Николай исполнил сонату Бетховена и этюд Черни, причем, весьма недурно.

И пока он играл, душевная помятость в голове Вивачевской уступила место радостному ожиданию. Она уже предвкушала аплодисменты, переходящие в овацию, которые не могут не последовать после чарующих звуков ноктюрна Джона Фильда: «Этот лентяй ещё будет меня благодарить, за то, что я внедрила в него понимание истиной красоты. Он стал играть эти звуки так прекрасно, как исполняла когда-то я. Мои педагогические способности дали результат и Николя вот-вот их продемонстрирует. Какой-то остряк говорил, что иногда шаг вперёд бывает результатом пинка в зад. Это он про себя. Видно, только шагами и ходил. Мой же ученик совершит сейчас огромный прыжок!» – в этом волнительном месте щебечущие размышления гениального педагога внезапно прервал Пересмешников, так как приступил к исполнению долгожданного ноктюрна. Гениальный слух Вивачевской возликовал при первых же звуках главной темы. Инесса Леонидовна наслаждалась плавным течением музыки: «Николя, когда хочет, бывает весьма способным. Как тонко он чувствует мою манеру исполнения! Аккомпанемент прелесть, все нотки одна к одной, и так плавно переливаются, будто лодка, покачивающаяся на волнах счастья. Лодка буквально окружена их переливающимися бликами, и никакие всплески от ужасных вёсел не нарушают гармонии. Волны мягко касаются боков лодки, тьфу, не боков, слово вылетело из головы, а, вспомнила, бортов. А где-то высоко в небе им вторят крики чаек, спускающихся вниз к поверхности реки. Какие плавные движения отливающих снежной белизной крыльев. У Николя просто душепроникающий звук! И вот сейчас, с новым проведением мелодии, лодка развернётся и взору откроется сказочной красоты берег с накатывающимися лазурными и как бы шуршащими волнами прибоя и сердце наполнится…».

Но, гениальному педагогу не удалось домечтать рассказываемую ноктюрном сказку, потому, что в этот момент Пересмешников внезапно сфальшивил, попытался исправиться, на секунду остановился, но потом доиграл-таки пьесу. Даже концовка удалась, но общее впечатление было загублено бесповоротно.

Полчаса спустя они возвращались, не солоно хлебавши после безнадёжно проигранного конкурса. Пересмешников смотрел в землю, как будто что-то напевая и качая в такт головой. Вивачевская была вне себя от постигшей её психотравмы, и весь негатив своей бурлящей натуры сливала на Николая:

– Вы понимаете, что всё провалили! Это же надо, сбиться в том самом месте, на гениальное исполнение которого я так долго натаскивала вас? Как вы могли изгадить своей фальшью те чувства, которые я вложила в этот ноктюрн? Бах ведь на ура прошёл! Значит можете, когда хотите! Вы просто поиздевались надо мной, оскорбили честь школы, честь Фильда, мою честь, наконец! Что вы всё бубните себе под нос?

– Песню. Где слышал, не помню, – механически ответил Пересмешников.

– Нашли время! Впрочем, что за песня? Спойте! Оценки ставить не буду! – Вивачевская решила выяснить всё до конца. Пересмешников не стал возражать:

– «Да разве сердце позабудет, того, кто хочет нам добра, того, кто нас выводит в люди, кто нас выводит в мастера?».

– На что вы намекаете? – спросила гениальный педагог, бледнея.

– Ни на что. Просто, я согласен с автором. В самом деле, кто?..

Букет цветов

Настроение у Лидии Фёдоровны Пёрселл было гнуснее некуда. И на это были основания, которые она считала («категорически справедливо», по её собственному суждению) железобетонными. Её домочадцы вот уже несколько лет с ней не общались: одни разъехались в другие города, другие покинули этот мир от всевозможных недугов. И травмировало душу не то, что разъехались. Это то как раз было понятно – характер они у себя воспитали откровенно сволочной. Конечно сволочной, если они, родственнички, зачастую, примерно в одном случае из полусотни, рисковали свои мелочные интересы ставить выше её, почтенной Лидии Фёдоровны, интересов! «Ну разве не махровый эгоизм это»? – торжественно вопрошала пространство госпожа Пёрселл, прощаясь с уезжающей от неё последней племянницей. «Хочешь, чтобы я как Плюшкин одинокой стала»! – гневно провозгласила Лидия Фёдоровна, показав своё превосходство в начитанности перед безответно уносящейся в даль племянницей, и спустя пару тройку минут забыв о ней совершенно.

Мысли её перенеслись к мужу, умершему от какой-то диковинной болезни крови пять лет назад. Конечно, в том, что он умер не от какого-то примитивного алкоголизма, а от той же болезни, скосившей когда-то первую леди страны загибающихся советов, было что-то престижное, но ведь он всё равно умер. Ведь всё равно бросил её, Лидию Фёдоровну на этом свете совершенно одинокую. Подло бросил! Кто теперь будет прислушиваться ко всем её нравоучительным фразочкам? Кто тот герой, что будет проявлять заботу о ней, заботу, рамки для которой разумно поостережётся определить. И наконец, кто теперь будет выполнять все её приказы, не задумываясь о их целесообразности и необходимости?

А тут ещё болезни, будто на «свято место», во множестве слетевшиеся. Она могла бы долго перечислять. Здесь и «сожжённый лекарствами» желудок, совершенно измождённая и пропитанная жирами печень, ослабевшее сердечко, и даже зуд, не будем говорить где. Симптомчики разные, ощущения, которые так и хочется считать безопасными для здоровья, но как-то не очень получается. «Надо бы лечь в отделение, чтобы прокапали всякими лекарствами. Притом с искренним и достойным меня почтением», – проносились в голове требовательно-торжественные мысли. «Лежишь в светлой, чистой, отапливаемой палате, окружённая почтительными взглядами несчастных товарок по несчастью. На тумбочках и на подоконнике цветы. Красота! И улыбчивая медсестра, специально развитая физически для того, чтобы таскать железные стойки для капельниц по палатам. И таким вот манером прокапать что-нибудь», – продолжала мечтать Лидия Фёдоровна. Калий, госпожа Пёрселл была уверена в этом абсолютно, большинству больных капают. Эуфиллин, по её мнению, тоже от одышки и учащённого сердцебиения помогает. Насколько она могла вспомнить, так говорил кто-то из умнейших врачей-артистов, которых она не только воочию наблюдала по телевизору, но даже конспектировала в блокнотике. «И кавинтон. Да, обязательно кавинтон. И вот, как его?.. Чуть не забыла: „милодронат“. Приятное название. Такой милый из себя, а сосуды то чистит. Вот этим пусть и лечат, а таблетки могут и сами слопать», – подытожила госпожа Пёрселл и отправилась в поликлинику за направлением на госпитализацию.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

– Та-ак! Скажите, а в отделении, в палате, то есть, какие стоят цветы? – поинтересовалась Лидия Фёдоровна, пряча только что полученное направление в сумочку.

– Не поняла?.., – врач с трудом отвлеклась от навязанной минздравом компьютерной возни, и серьёзно, оценивающе посмотрела на госпожу Пёрселл.

– Чего тут непонятного? Я спрашиваю: какие цветы стоят в палате на подоконниках, на тумбочках? Прикроватных таких, знаете ли. Или они развешаны в горшках по стенам в коридоре? Цветы просто необходимы для душевного комфорта в процессе лечения! – отчеканила однофамилица великого англосаксонского композитора.

– Процесс лечения заключается не в размещении цветов, и не в их запахах…, а в выполнении медицинских назначений…, которые доктор сделает…, а цветы… и всё такое… после… от родственников… и друзей, – доктор отвечала задумчиво, неосознанно двусмысленно, упорно борясь со всё время выпрыгивающими на экран, идиотскими объявлениями медицинской компьютерной программы «НИХРЕНАТЕБЕМЕД», не позволявшей нормально работать. И если бы её спросили, что ей больше мешает: идиотская программа или идиотские вопросы пациентки, она вряд ли смогла бы ответить определённо.

– Я лучше знаю процесс лечения. Гляди-ка, спорить смеет она со мной, а сама вся в компьютере. Для вас, врачишек, компьютер важнее человека… И цветок на подоконнике у вас искусственный!

– Без компьютера сейчас вы вообще никуда не сунетесь. Вас не примут! Электронка везде! – обиженно ответила доктор в захлопнувшуюся дверь.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

А Лидия Фёдоровна уже победоносно шагала в приёмный покой, где заводят истории болезни для госпитализации. Там медсестра приняла у неё направление и начала священный ритуал изготовления на компьютере истории болезни.

– И здесь компьютер! Почему так долго? – раздражённо спрашивала госпожа Пёрселл.

– Потому, что в программе работаем. Историю болезни вам открываем. Потерпите минуточку.

– А почему я тут должна сидеть? Почему меня нельзя непосредственно в отделение отправить, чтобы я сразу могла начать лечение? А вы здесь всё равно зазря сидите. Вот и открывайте свою историю болезни, или географию болезни, хотите быстро, хотите медленно. Можете до второго пришествия открывать. И без всякой «минуточки», – качала права госпожа Пёрселл.

– Потому, что порядок такой, правила такие. Мы работаем по стандартам.

– Это свинство! Какое неуважение к больному человеку. Сам приди, сам жди, сам уйди. То и дело гоняют почём зря!

– Не волнуйтесь, если бы вас нужно было положить в реанимацию, никто бы вас «не гонял». Просто положили бы на носилки и по лестнице унесли, – парировала медсестра.

– Без лифта?? Во, порядки! Да вы вообще, как разгов…

– Всё, история болезни готова, можете идти в отделение, – медсестра вручила ей историю, рассказала, как пройти к отделению и вздохнула с облегчением.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Придя в отделение, госпожа Пёрселл была определена в восьмую палату. Палата была четырёхместная. Соседок по палате было двое. Лидия Фёдоровна сразу учинила им лёгкий и непринуждённый допрос со сплетническим пристрастием, но получила несколько неопределённые ответы. Неудовлетворённо хмыкнув она подозвала проходившую по коридору санитарку и приказала ей наполнить водой принесённую из дома вазу, и поставить в неё тоже принесённый из собственного огорода букет цветов. Букет был небольшой и распространял по палате тонкий, ненавязчивый и несомненно благородный аромат. Затем она брезгливо осмотрела стены палаты с кое-где потрескавшейся штукатуркой неопределённого цвета, а затем и пол под кроватью, с которого подняла при помощи платка некую маленькую таблетку. При этом брезгливая улыбка на её лице постепенно нарастала. В этот момент дверь палаты открылась, вошла медсестра и сообщила, что доктор приглашает её на осмотр как вновь поступившую.

– Как это он приглашает? Я больная, и имею право находиться в своей палате. Какие лекарства мне надо назначить, я сама знаю. Мне что, ждать его назначений как манны небесной? Уже полчаса сижу, на ваши мерзкие стены таращусь, с пола за вами таблетки собираю, а капельницу никто не ставит! Это так у вас полы моют. Зарплату, небось, жрёте регулярно. Ежемесячно! Устроили бардак! И вообще, если доктору так уж захотелось осматривать меня, пусть придёт сюда сам. Я найду, что ему рассказать и показать, – отчеканила госпожа Пёрселл тоном, каким пользуются бывшие начальники, позабыв, что они уже бывшие. Медсестра, в свою очередь, слово в слово передала её ответ доктору.

– Вызывает, значит? К себе? На ковёр, надо полагать? Раньше такого не бывало. Новый обычай решила внедрить. Хорошо. Надо пойти, уважить такое трепетное отношение к праву пациента, хотя и сомнительному. И говорит, что зарплату жрём ежемесячно? Так. Наверняка у неё что-то интересное произошло… В голове, – проговорил с иронией доктор и направился в восьмую палату.

– Мне передали ваши тёплые слова. Вы совершенно правы, хотя и не вполне точны. Мы «жрём» не ежемесячно, а ежедневно. Завтрак, обед и ужин. Но в целом я с вами согласен… Слушаю вас… Что беспокоит? – спросил доктор госпожу Пёрселл, сидящую на кровати и выравнивающую цветки, помещённые в вазу. Лидия Фёдоровна явно не спешила реагировать на появление доктора. Она выравнивала цветы с запредельным старанием. Они стояли один к одному настолько ровно, что доктор не удержался, и скомандовал им:

– Вольно!

– Это вы мне? – осведомилась госпожа Пёрселл.

– Цветам сочувствую. А то вы их так ровняете, будто они рядовые, безответственно забывшие о строевой подготовке. Так что вас беспокоит в плане самочувствия? Я вас слушаю.

– Ровняю и буду ровнять. На то они и цветы. Понимаете? Я их срезала. В вазу, это вроде священного сосуда, поместила. Воды налила. Честь оказала, так сказать. Следовательно, они обязаны стоять ровно.… Как и вы, – она наградила доктора строгим взглядом.

– Как и я? Что ж, я готов нырнуть в вазу солдатиком, если вы докажете мне, что я цветок, что вы меня срезали и что я тоже обязан. Про воду можете не трудиться, – парировал доктор, глядя на пациентку испытующе. Может испытующий взгляд, а может и смысл произнесённых доктором слов, вывели из терпения Лидию Фёдоровну. Она заговорила раздражённо, быстро и не вполне чётко:

– Я не обязана никому ничего рассказывать, ничего показывать и доказывать! Я пациентка и право имею! Почему у вас в палатах нет цветов? Они ведь совершенно необходимы для создания душевного комфорта в процессе лечения! А их, цветов этих, нет. Вы тут все того, то есть уважения не имеете. Докторица в поликлинике тоже про цветы чушь несла и не краснела. А вы даже не спрашиваете кто я. Я Пёрселл и потому…

– Простите, кто и что спёр? И, наверное, потом сел? – осторожно и очень почтительно поинтересовался доктор.

– Да не спёр! Фамилия моя, говорю вам, Пёрселл. Вы что, глухой ещё вдобавок?

– А, Пёрселл, который с двумя «эл»? Нет, я не глухой. Просто англосаксонские фамилии, знаете ли, ни в чём комфорта не приносят. Вам, наверное, тоже. Извините.

– Да бог с ней, с фамилией. Я, между прочим, капаться сюда пришла. Калий от чего-нибудь сосудистого. Или кальций?… Впрочем, нет. Не надо его. Лучше прокапать эуфиллин от учащённого сердцебиения. Кавинтон обязательно. И милодронат, сосудики прочистить. Магний не надо, он тормозит мочевыделение и на бронхи может отрицательно повлиять. А вот рибоксин можно добавить с комплекс лечения, потому, что…

– В нём «масса фосфора»? «Требуют нервные клетки»? – перебил цитатой доктор со скрытым ехидством.

– Про то, что фосфор есть в рибоксине, я не слышала и не интересовалась. Спасибо, рибоксин не надо, потому, что нервы у меня в полном порядке… К чёрту фосфор!.. Что вы на меня так смотрите, будто в лечение не верите? Что вы молчите?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.