Битва за Лукоморье. Книга 3

Хворь какая неведомая на зуб чужаков пробует? Может, укусы местного комарья ядовитые? Навряд ли, Мадина бы несомненно об этом знала. Да и пили по дороге лишь из своих баклажек, наполненных колодезной водой еще в Бряхимове. К тому же не ощущал себя Добрыня занедужившим. Вымотавшимся крепко невесть с чего – и только. Ни озноб воеводу не тряс, ни кости не ломило, как бывает при лихоманке. Или это так им обоим до сих пор аукается переход через врата меж мирами?

«Я тоже устал, – передернув ушами, отозвался Бурушко. – Будто давно не пил и долго скакал».

– Тоже? – теперь воевода забеспокоился уже всерьез. Для идущего шагом и налегке дивоконя путь сквозь чащобу был и вовсе сущим пустяком, а на дорогу богатыри лошадей напоили. – Сильно устал, дружок?

«Не очень. Ты – больше, – конь с тревогой скосил на хозяина темный, навыкате, глаз. – Но это плохо. Непонятно».

Воевода был полностью согласен. Вот только такой пакости им в придачу и не хватало.

– Терёшка, ты как? – окликнул Добрыня. – Передохнуть, часом, не хочешь?

– Да нет покуда, – прихлопнув у себя на шее комара, удивленно заверил сын Охотника. – Я по лесу ходить привычный.

Нет, он не врал и не хорохорился. Ничего в голосе легконогого парнишки не выдавало, что тот устал сверх меры. А ведь и у Терёшки, отлично помнил воевода, лицо перекосилось от неожиданного приступа головокружения и дурноты, когда они шагнули в золотой туман.

Никитич нахмурился, протягивая руку, чтобы потрепать Бурушку по блестящей от пота холке. Худ побери, а не в том ли дело, что Синекряжье – мир, насквозь чужой и для богатырей из Белосветья, и для дивоконей? Не зря в песнях поется, что силу богатырям сама Мать – сыра земля дает. Помогает в трудный час своим детям и оберегает своих защитников. А сейчас они с Василием от родного дома далеко, и пуповина эта оборвалась, вот силы у обоих сразу и убыло, и у богатырских коней тоже… Значит, тут и в серьезном бою, где роздыха не дают и не просят, им с Казимировичем наверняка придется несладко… и раны дольше затягиваться будут, коли на шальную стрелу или на вражеский клинок нарвешься.

Препогано выходит, если он угадал. Придется себя беречь, осмотрительнее быть и под удар зря не подставляться. Помирать им с побратимом не просто рановато – никак нельзя. А еще надо бы потом спросить у Мадины, не сетовали ли на усталость муж с деверем. Подозревал Добрыня, что про Синекряжье алырка знает больше, чем рассказала. Не из того теста слеплены Пров да Николай, чтобы перед такой красоткой ну совсем уж не хвастаться местными диковинами и подарков ей отсюда не таскать.

Но коли влез в драку, шишки считать поздно. Остановить войну с Баканским царством можно, лишь вытащив Прова из Иномирья. И управиться надо поскорее, покуда Николай в Бряхимове не сообразил, куда подевались его невестка и посол князя Владимира.

Упорно не давало Добрыне покоя и еще одно. Окружала отряд дикая глушь, а между тем по пути совсем не встречалось ни упавших деревьев, подточенных старостью, гнилью и короедами, ни завалов бурелома. Правда, пни, торчавшие на месте сломанных когда-то ветром стволов, то и дело попадались. Густо поросшие грибами и синим войлоком мха, странные какие-то, оплывшие, будто свечные огарки.

Не выворотни и не поваленные стволы. Именно пни.

В Черной пуще было так же. А вдруг, неровен час, у этого заповедного леса тоже есть свой хранитель, такой же грозный, как пущевик, с которым русичи едва-едва разошлись миром?

Добрыня с чувством пожелал себе мысленно типуна на язык. Свести близкое знакомство еще и со здешними чащобными страхами, накликав ненароком с ними встречу, воеводе точно не хотелось.

– Никитич, а вдруг это духи лесные с нами, чужаками, шуточки шутят? – опять вступил в разговор Василий. Побратим, не иначе, тоже Черную пущу вспомнил. – И с пути сбили, и усталость вон напустили… Может, леший местный чудит?

Терёшка остановился. Повел плечами, поправляя за спиной ремни котомки. Рыжие брови над темно-голубыми, с раскосинкой глазами нахмурились.

– Да не похоже. Пуганые они какие-то, лесожители здешние, – серьезно сказал парень. – Не надивлюсь, почему так. Лес-то ими и правда кишит – и кущаниками, и ягодниками, и моховиками… Не такие они, как у нас, конечно, но сутью схожи да норовом. Чую я их, а на глаза бедолаги не показываются, прячутся. То ли нас боятся, то ли кого-то еще.

* * *

Наконец, ведя цепочкой под уздцы лошадей, отряд выбрался из зарослей, и деревья впереди малость поредели. Между кронами снова появились просветы. Ковер мха сменился стелющимся по земле серебристым кустарничком, похожим на вереск, и купами лиловатой травы. Кое-где начали попадаться россыпи гранитных валунов и торчащие между ними, как столбы, невысокие скалы-останцы.

– Никитич, ты посмотри! – выдохнул Василий, задрав голову.

Пробираясь под пестрым пологом леса, они и не заметили, как сиявший в каменном небе шар изменил цвет. Из рыжего стал тускло-желтым и на глазах продолжал бледнеть. Потускнела и матовая дымка, затягивавшая небесный купол, – над чащей сгущался вечер.

– Оно что, и солнце, и луна сразу? – охнул Терёшка, не сводя глаз с висящего у них над головами светила.

Всю дорогу от прогалины с вратами парень выглядел так, будто в ожившую сказку угодил и немалую цену дал бы, лишь бы она подольше не кончалась. Вот и сейчас ошеломление и восторг на веснушчатом лице сияли так неприкрыто, что Добрыня с трудом спрятал улыбку в бороде.

Воевода, будь его воля, и сам бы, как мальчишка, радовался каждому новому чуду, встречающемуся по дороге. Чистосердечно и без оглядки. Терёшка жалел, что они с собой Миленку не взяли, а великоградец то и дело ловил себя на мысли: вот бы тут, в этом сказочном разноцветном лесу, хоть на минутку вместе с ними оказалась Настя… Ахнула бы ведь, глазищи любимые синие так бы и загорелись, и тоже прошептала бы, сжав его руку в своей: «Ровно сплю, Добрынюшка, и мне всё это снится…» Почему он такой невезучий, а? Сбылось то, что раз в жизни случается, да и то с одним человеком на тысячу, попал нежданно-негаданно в подземное царство, но времени нет, чтоб на здешние диковины всласть надивиться. Добраться бы до Кремнева, прочее – побоку.

А чудеса вокруг продолжались. Шар солнца-луны сделался совсем уж бледно-пепельным. Посвежело, заблестела в траве и на листьях роса, из чащи потянуло сырым холодком. Завозился беспокойно ветер в вершинах, плотнее сгустились тени под деревьями. Смолкли дневные птицы, в чащобе пробудились ночные. Изменились запахи, которыми дышали заросли, – стали еще слаще, крепче и гуще. Лес накрыли зыбкие серебряно-жемчужные сумерки, но темнота прийти им на смену почему-то всё не спешила.

– На белую ночь похоже, какие летом в Поморских землях стоят, – подивился Казимирович. – Настоящей-то ночи тут не бывает, что ли?

– Хорошо бы, – Добрыня отвел с дороги шипастую ветку, норовящую хлестнуть по лицу. – Привал до утра разбивать – оно нам никак не с руки.

Непривычная усталость, навалившаяся на воеводу, не проходила, словно богатырь осушил ненароком пару полных ковшей чар-воды, которая силы отнимает. Василий перестал подбадривать спутников шуточками, Терёшка тоже всё чаще утирал рукавом лицо, Мадина начала через два шага на третий спотыкаться на корнях и кочках. И вот тут впереди, в зарослях, блеснул очередной ручей. Вытекал он из узкой балочки, над которой копился белесый туман. Берега, усеянные скальными обломками, поросли буйнотравьем и кое-где высокими кустами с темно-синими листьями. Сам ручей оказался говорливым и быстрым, прозрачная вода звонко шумела на галечных перекатах.

– Про водицу местную ты, государыня, ничего плохого не слыхала? – повернулся к Мадине воевода. – Пить ее без опаски можно?

– Пров говорил, вода здесь хорошая, – устало кивнула та.

– Добро. Напоим коней и баклаги в дорогу наполним, – решил великоградец.

Лошади, которых они с Василием осторожно свели к ручью по склону, припали к воде охотно и жадно. Добрыня тоже наклонился – и, набрав полные пригоршни, с наслаждением ополоснул лицо. На вкус вода, свежая, прохладная и чистая, чуть заметно отдавала сладостью.

Терёшка с Мадиной, прихватив оплетенные берестой дорожные баклажки, прошли чуть вверх по берегу. Заросли там подступали к самому ручью, нависая над перекатом.

– Смотрите!

На громкий вскрик алырки, в котором звучало совершенно девчоночье изумление, побратимы обернулись разом, уже готовые схватиться за оружие. И оба так и застыли на месте.

Зрелище того стоило. Околдовывающее – иначе не назовешь.

Они раскрывались на кустах в темной гуще листьев, один за другим – крупные цветки со светящимися лепестками. Каждый окруженный перламутрово-радужным сиянием венчик, похожий на резную чашу водяной лилии, был величиной почти с ладонь. Упругие плотные лепестки расправлялись медленно, как бы нехотя, а когда туго скрученный удлиненный бутон, точно с усилием выдохнув, распахивался, из него вылетало легкое облачко серебряной пыльцы – тоже слабо светящейся.

Цветков-огоньков на кустах зажигалось всё больше, а над берегом ручья поплыл сильный, почти осязаемый дурманящий аромат. Не то ландышем-молодильником отзывающийся, не то чубушником, приправленный еще чем-то травянистым, чуть вяжущим. От этого запаха замирало и щемило в груди, сладко кружилась голова.

– Ну и ну… – восхищенно цокнул языком Василий.

Богатыри не выдержали – подошли, чтобы разглядеть диковинные цветы поближе. Алырская царица стояла рядом с кустом, который окутывало дрожащее радужное мерцание, и лицо у нее было счастливо-завороженным. Точь-в-точь как у деревенской девчушки, прилипшей к ярмарочному лотку с расписными свистульками и тряпичными куклами-лелешками.

– И мой муженек про такую красоту молчал… – пробормотала Мадина.

Царица подалась к кусту, чтобы притянуть к себе ветку и понюхать светящийся цветок, и воевода ее остановить не успел. Не успел этого сделать и Василий. Терёшка, стоявший к алырке ближе, опередил их – первым перехватил и резко оттолкнул в сторону Мадинину руку, занесенную над цветком. Парнем двигало чутье… оно не подвело.

Тонкая и острая зазубренная игла, покрытая липким соком, выметнулась из середины венчика молниеносно. Терёшка ойкнул. Тут же, следом, со свистом вылетел из ножен меч Добрыни – сверкнул булат, и отсеченная ветка, на которой огоньком пылал хищный цветок, упала в траву. По лепесткам пробежала дрожь, точно они были живыми и страх как не хотели умирать. Их сияние померкло, сделалось из нежно-перламутрового тусклым, а потом и вовсе угасло.

– Ты как, парень? – Добрыне было не до царицы, отшатнувшейся от куста, как от клацнувшего ядовитыми клыками упыря. – Ужалило?

– Да ничего… будто шершень тяпнул, – мальчишка, морщась от боли, вытащил из ранки шип и вымученно улыбнулся.

На коже чуть выше правого запястья выступило всего несколько капель крови, но вокруг уже вздувалась опухоль.

– Ну-ка сядь, – увиденное Добрыне очень не понравилось, однако говорил воевода спокойно и уверенно. – Василий, живо поищи в седельных сумках тряпицу какую-нибудь.

– У меня есть, – Мадина протянула богатырю, склонившемуся над Терёшкой, вышитый платок.

Руки у нее тряслись.

Добрыня в виноватые женские глаза даже не взглянул и с треском разорвал платок пополам. Сноровисто перетянул парнишке руку, наложив выше ранки тугую давящую повязку. Второй кусок ткани намочил в ручье и прижал к распухающему запястью, всей душой надеясь, что холод снимет отек. И что одним отеком дело и кончится.

– Я же не знала… Я не нарочно… – губы у Мадины тоже дрожали. – Больно, парень?

– Пустое… Совсем… малость, – сидевший на траве Терёшка поднял голову. Он отчего-то щурился, часто моргал, глядя словно сквозь алырку, и это воеводе не понравилось еще больше. – А почему… темно так… разом стало?..

Добрыня осторожно развернул лицо парня ладонями к себе. Зрачки у того резко сузились – увидев это, великоградец испугался уже не на шутку. На лбу и висках Терёшки проступила испарина, губы заметно посинели. Говорил он с трудом, отрывисто и задышливо.

– Вася, пособи-ка. Вот так, пусть он спиной на тебя обопрется, – велел воевода, торопливо расстегивая на мальчишке ворот рубахи. – Дать попить, парень?

– Нет. Мутит… что-то, – выдохнул сын Охотника и вдруг сухо, рвано закашлялся. А когда прошел приступ, прошептал, жадно глотая воздух ртом: – Дышать… тяжко… В груди давит…

* * *

Яд действовал стремительно. К тяжелой одышке, мучительному кашлю и тошноте прибавились судороги, волнами пробегавшие по телу. Дышал бледный, как снятое молоко, Терёшка надсадно, со свистом и клекотом, в углах синих губ пузырилась пена, раненое запястье распухло. Сперва парень еще был в полусознании и даже, когда чуть отпускало, пытался храбриться, шепча, что вот сейчас встанет. Потом начался бред. Сын Охотника бормотал что-то бессвязное еле шевелящимися губами, хрипел, тянулся здоровой рукой к ножу на поясе.

Помочь богатыри ему не могли ничем. Ну, поддержать под плечи, чтобы хоть как-то облегчить дыхание, когда скручивал кашель. Ну, лицо обмыть… Из Великограда Добрыня захватил с собой в дорогу снадобья, что помогают от укусов ядовитой нечисти, но подчистую извел их на Яромира, когда тому досталось в Моховом лесу от зубов болотников. Да и неведомо еще, насколько полегчало бы от этих зелий Терёшке – яд-то иномирный.

Во дворце у Гопона Первого, то бишь Прова, может статься, разобрались бы, как поднять парня, но путь в Бряхимов был сейчас для отряда закрыт. А Терёшка мог даже здешнего утра не дождаться. Бедолага, впавший в забытье, и глаз-то уже не открывал. Тут нужен был местный лекарь, знающий толк в отравах и противоядиях… или чародей.

Добрыня не раз видел, что такое вздутые, почерневшие раны от отравленных стрел змеевичей. Багровые от жара скулы и искусанные губы Баламута у воеводы тоже до сих пор стояли перед глазами. Но о таких ядах, как тот, что свалил Терёшку, побратимы не слыхали никогда.

– Чем мне вам пособить? – уже раз в пятый негромко спросила Мадина, наклоняясь над неподвижным Терёшкой, чья голова лежала у Василия на коленях.

– Да чем ты тут поможешь, государыня… – отмахнулся от нее Казимирович, обтирая парню лоб и подбородок мокрой тряпкой.

Добрыня вновь вгляделся в синюшно-бледное, пугающе заострившееся мальчишечье лицо. Разогнулся, бросил взгляд на мерцавший над верхушками деревьев шар луны-солнца и поблагодарил про себя Белобога за то, что ночи в этих краях такие светлые.

– Сами мы ему не пособим. Надо из леса выбираться и у местных помощи искать. А ты, Мадина Милонеговна, не тяни руки больше без спросу никуда, – прозвучало это у воеводы жестко, как приказ. Вроде бы не к месту прозвучало, но непутевую дуреху стоило вразумить сразу, и желательно накрепко. – Своими очами теперь видишь: по Иномирью шляться – не в садочке прогуливаться… Не прибавляй нам хлопот.

Мадина в ответ только поджала губы, и воеводу это устроило: не спорит – и то ладно.

Терёшка даже не шелохнулся, лишь сдавленно застонал, когда Добрыня поднял его на руки и бережно устроил в седле Серка впереди Казимировича. Так устраивают в седлах раненых, если нельзя или не из чего сладить в походе конные носилки. В себя парень не приходил, дышал по-прежнему часто и неровно, с тяжелыми хрипами, и сердце билось слабо… Но главное – билось.

Двигаться решили берегом ручья, вниз по течению. Лес дальше вроде бы выглядел чуть посветлее, и побратимы приободрились: может, опушка уже близко? Там больше надежды кого-нибудь встретить. Да и вода текучая рано или поздно к людям выведет.

Ехали молча и сосредоточенно, на разговоры не отвлекаясь. По сторонам глядели в оба еще зорче, стараясь подальше объезжать заросли, в ветвях которых призрачно мерцали коварные цветки-огоньки.

Ручей стал шире, а за излучиной навстречу попалась звериная тропа, сбегающая к водопою по усыпанному пестрыми валунами береговому откосу. Развилку, где с ней пересекалась еще одна выбитая в подлеске стежка, первым углядел в папоротнике остроглазый Василий.

– Тропка-то эта, левая, кажись, плотнее утоптана, – окликнул он побратима. – Проверь-ка, Никитич.

Соскочив с седла и осмотрев развилку, Добрыня с первого взгляда увидал, что Казимирович не ошибся. Стежку, по всему, протоптали не олени с кабанами. Вскоре из чащи, куда она убегала, потянуло запахом печного дыма, перебившим сырые и сладкие запахи леса. Первыми дым почуяли заржавшие и забеспокоившиеся кони. Потом – люди. А большую круглую поляну, на которую выехал по тропинке отряд, трава покрывала, еще не виданная Добрыней и его спутниками. Черноватая, низенькая, редкая, с проплешинами и словно изрядно вытоптанная.

Дым поднимался над кровлей избы, стоявшей посреди поляны. Высокий подклет, резное крылечко, приветливо светившиеся оконца, переплеты которых затягивали вставки из слюды, – такую легко представить во дворе боярской усадьбы, но никак не в дикой лесной глухомани. Над крыльцом возвышалась островерхая шатровая крыша. Оконные наличники, ставни и причелины [12] тесаной кровли пестро раскрашены, охлупень [13] увенчан причудливым коньком-башенкой. Деревянные полотенца кровельных подзоров [14] тоже богато украшала резьба – тонкая, кружевная, узорчатая. Только вот всю эту красоту неведомые хозяева давненько не подновляли. То, как обветшала снаружи избушка, кидалось в глаза уже издали. Крыльцо и высокая труба у конька покосились, ставни покривились, краска и на них, и на крыше потускнела и местами облезла. По нижним венцам густо пополз лишайник, испятнав разводами потемневшие бревна. Деревянные чешуйки-лемехи, устилавшие крышу, кое-где почернели, тронутые гнилью.

– Уж не лесовик ли тут живет? – без тени обычной усмешки предположил Василий.

– Или колдун какой, – подалась вперед в седле Мадина, с подозрением разглядывая лесные хоромы.

Удивляло, что рядом с избой не виднелось никаких построек. Ни коровника, ни конюшни, ни амбара, ни сенного сарая. Даже собака, когда они выехали на поляну, из-под крыльца не забрехала.

Серко нерешительно переступил с ноги на ногу и опять коротко и тревожно заржал. Бурушко чутко повел ушами и прижал их к голове. Воевода огладил напряженную потную шею коня и ощутил, как по ней пробежала дрожь.

«Мне тут не нравится, – великоградец едва ли не кожей чувствовал, как не доверяет Бурушко этому месту. Как хочется коню объехать, будь его воля, поляну с избой десятой дорогой. – Тут совсем странно. Душно. Плохо».

– Опасность чуешь? – быстро уточнил Добрыня. – В избе? Или поблизости?

«Не знаю. Не пойму, – конь мотнул гривой и зазвенел уздечкой. – Само место плохое. Давит».

Снова с хрипом застонал Терёшка, которого поддерживал в седле, прижимая к себе, Казимирович. И воевода разом отбросил сомнения. Багника бояться – на болото не ходить. Несмотря на беспокойство дивоконей, избушка не выглядела зловещей, а парень того и гляди умрет у них с Василием прямо на руках. Вон, весь уже снеговой, смотреть страшно.

– Ничего. Нас тоже просто так с кашей не съешь, – Добрыня послал коленом Бурушку вперед и коротко бросил побратиму: – Будь наготове, Вася.

Конь седоку подчинился, пусть и нехотя. Захрустела под стальными подковами чахлая черная травка, неожиданно оказавшаяся ломкой, как тонкое стекло. Бурушко, дернув ноздрями, с отвращением захрапел, а у Добрыни вдруг промелькнуло в голове: что-то про такие поляны с такой травой, будто обугленной и в стекло спекшейся, он когда-то от кого-то слышал. Или читал где-то… в той самой книге о диковинах Иномирья, что ли?.. Но тут заскрипела дверь избы, и воевода эту мысль из головы выбросил, так и не додумав.

Молодке, показавшейся на крыльце, на вид было примерно столько же лет, сколько и Мадине – не больше двадцати пяти. Казимирович про таких любил говорить: «Есть за что подержаться». Статная, ладно сбитая, волосы убраны под нарядно вышитую бисером кичку, какие носят замужние женщины.

При виде суровых незнакомцев в кольчугах, при оружии и верхом на громадных богатырских конях, молодка ахнула и застыла в дверях, прижав руки к пышной груди.

– Здрава будь, красавица, – приветливо обратился к ней Добрыня. – Прости, коли напугали. Мы в столицу едем, по государеву делу, да заплутали в вашем лесу и с пути сбились. А с парнем нашим вон беда стряслась, лекарь ему нужен или знахарь.

Незнакомка и сама уже поняла, что с мальчишкой неладно. Лицо ее вмиг смягчилось, стало участливо-обеспокоенным, и она торопливо сбежала с крыльца.

Одета хозяйка избы была не затрапезно и с достатком. А еще Добрыне бросилось в глаза, что тяжелые серьги и височные кольца на незнакомке – серебряные. Ну, хоть не нечисть, не оборотень, уже радость.

– Ох ты, горюшко какое! – голос у молодки был грудным, глубоким, теплым и сразу располагающим к себе, как и звучавшее в нем сочувствие. – Что с ним? Ранило или хворь какая приключилась?

– Цветок его ужалил, – хмуро пояснил Василий. – Светящийся, с иглой ядовитой внутри.

– Вот оно что, – молодка снова изменилась в лице. – Вы, видать, издалече, раз про кусты эти поганые не знаете? Мы их так и зовем – жа́льцами. Сходите скорей с коней да заносите его в избу, добры молодцы. И ты, красна девица, – поправила она сама себя, обращаясь к Мадине, которую, видать, сначала сочла юношей, – не стесняйся, будь как дома.

Бурушко недовольно заржал и даже попытался прихватить Добрыню зубами за голенище сапога, когда тот спешивался, но воевода, успевший быстро переглянуться с Василием, решение уже принял. Даже если изба – разбойничье логово, а внутри поджидает с десяток головорезов, на кону стоит жизнь Терёшки. Вдвоем с побратимом, коли что, они с любыми лиходеями справятся. Да и не походит молодая хозяйка ни на пособницу татей, ни на лесную ведьму. Колдунья, балующаяся черной волшбой, серебро вряд ли наденет.

Добрыня осторожно принял у Василия с рук на руки лежавшего в тяжелом забытьи Терёшку и понес в дом. Рассохшиеся и щелястые ступени крыльца жалобно заскрипели и заходили ходуном под сапогами, когда богатырь поднимался вслед за хозяйкой. Перебрать крыльцо у избы давно уже не мешало.

Лошадей путники оставили под окнами. Коновязи нигде рядом с домом побратимы не заметили, да и надежнее так.

Запах сдобных пирогов и горячих наваристых щей встретил их еще с порога, в опрятных и чистеньких полутемных сенях. Жилая горница, отделенная от сеней второй дверью, которую молодка поспешно распахнула перед Добрыней, была большой, заботливо прибранной и уютной. Хоть и обветшала изба, в неряшестве хозяева не жили. Доски пола выскоблены дочиста и отливают янтарем. У входа – свежевыбеленная, расписанная малиновыми и синими розанами печь, устье которой обращено в сторону от двери, к дальней стене. Длинный стол, скамьи и лавки вдоль стен – все в резных узорах, наводящих на мысли о печатных пряниках. На столе – нарядная скатерть с кистями, в углу у двери – два ярко разрисованных тяжелых сундука, в другом углу – прялка.

В кованом светце горела лучина. Добрыня заметил посреди горницы крышку лаза в подпол с тяжелым железным кольцом, а у печи – лесенку-всход, что вела то ли в верхние горенки, то ли на чердак.

– Сюда, – молодка откинула с широкой лавки рядом с окном цветастое покрывало, поправила под ним набитый шерстью тюфяк и взбила в изголовье подушку.

Она всё делала ловко и споро. Богатыри с Мадиной и опомниться не успели, а незнакомка, отстранив в сторону попытавшегося ей помочь Василия, осторожно расстегнула на Терёшке пояс с отцовским ножом и топориком, стянула с уложенного на лавку мальчишки полукафтан и отнесла всё это в угол, на сундук. Отвела со лба парня потемневшую от пота прядь рыжих волос, жалостливо покачала головой и через мгновение уже гремела у печи ухватом, вытаскивая чугунок с кипятком.

– Как тебя величать, хозяйка? – спросил Добрыня.

– Премилой, – отозвалась молодка.

Казимирович, даром что места себе не находил от беспокойства за Терёшку, невольно чуть улыбнулся в усы, услышав ответ, – и задержал взгляд на пышном стане и крутых бедрах орудовавшей у печи хозяйки. Имя ей и в самом деле очень шло. Курносая, синеглазая и румяная, Премила была какой-то удивительно уютно-домашней. Лицо округлое, приятно полноватое, губы пухлые и сочные, будто спелая малина, на щеках – ямочки. Ярко-голубой сарафан, белоснежная вышитая рубаха и сине-красная короткая душегрейка с оборками тоже ее красили. От смуглой тонкостанной алырки, кареглазой и с косами цвета воронова крыла, молодка из лесной избы отличалась, точно светлое, согретое ласковым солнышком летнее утро от тревожных осенних сумерек.

А сама Премила как будто нарочно обернулась к Мадине:

– Будь ласкова, девица, – принеси мне еще и холодной воды. Кадушка в сенях, а кувшин рядом.

На просьбу алырка откликнулась мигом и без возражений, но соболиные брови насупила. Ну еще бы! Лесная отшельница, сама того не зная, царицей помыкает – нахмуришься тут; к тому же Добрыня видел: на Премилу Мадина посматривает с недоверием.