Кровавый знак. Золотой Ясенько

Иво смеялся.

– Ну, ну, не плети корзин, лукошек! – воскликнул он. – Счастье, честь! Не великое это счастье – встретиться со мной… а честь также не особенная. Но раз столкнулись, тогда спрошу тебя: ты охотник?

– Я, лично… нет, – сказал Репешко.

– Это хорошо, – ответил Иво, – потому что объявляю, что я буду охотиться в твоих лесах и на твоих полях.

Шляхтич хмуро замолчал.

– Поскольку ты не охотник, то я тебе вреда не причиню.

– А зверь? – спросил потихоньку Репешко.

– Зверя буду есть, – отпарировал Иво, – и тебе его давать не думаю, во-первых, потому, что на него буду работать, во-вторых, я слышал, ты мяса не употребляешь, и шесть дней в неделю постишься, а на седьмой ещё более строгий пост.

– Можно мне все-таки сделать замечание, что тот, кто приобретает имение, у того и зверь в собственности. Поэтому было бы справедливо…

– Старый непоседа, – рассмеялся Иво, – если мил тебе покой, не сопротивляйся. Поспрашивай людей.

– Но я ни в коей мере не отказываю милому и дорогому соседу в этой маленькой услуге, – воскликнул Репешко, поглядев искоса на плетённый бич, которым Иво похлопывал себя, точно от недовольства, – полагаюсь на его великодушие, что если иногда будет попадать мне что-нибудь на кухню… что касается шкурочек… если бы Господь Бог дал лиса, волчонка или другое создание… на тех я ставлю капканы и привык их продавать.

– Не вздумай этого делать! – сказал Иво. – Я тебя предупреждаю, дорогой: охоту в твоих лесах беру в аренду.

– В деньгах? – спросил Репешко живо.

– А! Старый скряга! – прервал Жидкий. – Еще бы из этого хотел что-нибудь высосать. Не напрасно нам тебя тут так обрисовали, как скрягу!

– Меня? Иисус Христос милосердный! – крикнул Репешко. – Вот что значит людские языки и злоба! Милый Боже! Меня, который на протяжении всей жизни посвящал себя людям, отнимая от своих уст.

Иво начал смеяться.

– Забавный! – сказал он. – Но вернёмся к аренде. Вот, договоренность такая: буду охотиться, убивать, грабить, но за это буду следить за твоими лесами, и первого злодея, которого встречу в лесу, повешу на дыбе.

– Милый Иисус! Смилуйся! Что если из этого процесс возникнет.

– Ты прав. Дам ему сто ударов плетью, уж меньше быть не может. Как люди узнают, что я тебе стерегу лес, ветки у тебя не пропадёт.

– Слишком много милости, – воскликнул Репешко, смелея и желая закончить разговор, потому что узелок был готов, кони отдохнули, а дальнейший разговор с паном каштеляницем мог быть опасен. – Избыток милости! Но мне пора в хату.

– Чего тебе так срочно? Жены и детей не имеешь, сундучок хорошо закрыт… поговорим, ты должен нанести мне визит. Гм? Приглашаю тебя к себе на ужин.

Репешко испугался, но подумал, что это шутки, так как было известно, что бедный, потерпевший крах каштелянич никого не приглашал и не принимал.

– Это действительно излишняя милость, – сказал он, – и… и… я мог бы доставить хлопоты.

– Никаких, – отпарировал Иво, – я никого такого не прошу, чтобы мне с собой хлопоты принёс. Бедняк я теперь, нечем принимать, но ты не требовательный… чем хата богата… Ты должен ехать. Моего коня человек поведёт свободным, а я с тобой в бричке. Малая милька дороги, направо в гущи. Через час будем.

Сказав это, каштелянич свистнул, собак отдал старому слуге, который подбежал, ковыляя, а сам, прежде чем Репешко собирался поблагодарить и отказаться, сидел в бричке и рукой указывал ему, чтобы сел рядом.

С узелком под мышкой без особой радости пан Никодим взобрался на свою бричку, вздыхая. Имел неспокойные предчувствия, но отказаться возможности не было. Иво столкнул возницу с козел, отобрал у него батогу и закричал на коней по-своему:

– Я тебя повезу, увидишь, папаня. Не узнаешь своих коней, так пойдут в моих руках. Хей! Ха!

Действительно, бричка покатилась по овражной дороге и выбоинам так, что Репешко едва мог в ней удержаться, поручив Богу душу. Кони летели галопом; Иво, смеясь, погонял…

Через какое-то время Репешко заметил, что совсем неожиданно попал в когти человека, от которого все как от огня убегали, а случилось это неизвестно как, и схватил его безоружным. Он не имел иного спасения, только, согласно своему обычаю в трудных ситуациях, читать: «Под Твою защиту» и девять «Zdrowas Marya», с короткой молитвой св. Антонию. Действительно, вести, которые кружили по околице о каштеляниче, не тянули к знакомству с ним. Мало о нём знали, кроме того, что он происходил из могущественной семьи, что долго пребывал за границей: в Испании, в Италии, во Франции, полностью разорился и, по-видимому, в результате какой-то несчастной любви получил как бы лёгкое помешательство, а скорее, хроническое отчаяние, которое приобретало самые удивительные формы. Фанатичный охотник, он проводил дни зимой и летом на коне в полях и лесах одиноко, а когда ему кто-нибудь решался сопротивляться или лезть на дорогу, безжалостно мстил. Временами был это человек самого лучшего общества и образования, вежливый, воспитанный, остроумец… грубиян, насмешник, изверг. Люди как завидят его с как можно более дальнего расстояния, строили гримасу и убегали перед ним.

Иво Якса Гриф Жицкий, каштелянич П., потому что так звался, по кудели наследовал в Люблинском Рабштынские земли, некогда Фирлеевские; те отец его обременил долгами, а он их вовсе потерял. Когда у него их выкупали за долги, он не сопротивлялся, но обещал кредиторам, что все-таки замок в Рабштыне, сад и обхождение дворское оставит и тех не даст забрать.

– Это моё родное гнездо. Даже животные имеют норы; я также должен иметь логовище, и Рабштынцы не отдам, а захотите напасть, буду защищаться и никого не пожалею.

В результате этой угрозы замок остался пану Яксе, а владелец Рабштынец должен был строиться заново, немного подальше.

Кроме приличного куска земли, садов, пруда, двора и холма, на котором некогда стоял замок, кредиторы не много на этом потеряли. Собственно говоря, замок не существовал; был он разрушен шведами еще при Карле Густаве. Было немного стены, одно крыло здания, развалившиеся ворота и пустая часовня. Внизу был деревянный фольварочный дом.

Неизвестно почему, эта руина, напоминающая феодальные немецкие бурги, была так дорога Жидкому; определённо то, что, кроме него, никто бы в ней не жил. Во время его пребывания в Рабштыне под строжайшей ответственностью на всей территории, относящейся к усадьбе, не разрешено было сзать ни одной веточки.

В результате всё заросло чащей, деревья распространились, сорняки, трава и кусты, так что среди них едва можно было пробраться узкими тропками. Даже на стенах, среди зданий, росли деревца, свисали ветки, росли полевые цветы.

Через развалившиеся ворота на валах, окруженные липами, входили внутрь, но от них еще ничего не было видно. Над вершинами лип и клёнов только одна зубчатая башня с пробитыми отверстиями выступала чуть выше. От старого замка швед и огонь оставили только небольшую часть одного крыла. Она была, видно, возведена при последних Ягеллонах, когда у нас процветало строительство на итальянский манер; также нарядная дверная рама из камня и мрамора, полы из больших панелей и разноцветных плит, статуи и надписи до сих пор её покрывали.

Но это всё было в самом плачевном состоянии: крыша, некогда покрытая бляхами, позже гонтами, ныне была залатана соломой, а в значительной части из неё выглядывали рёбра почерневших стропил и лат. Многих дверей не хватало, иные не закрывались. В эту волчью яму, как её повсеместно называли, почти никто не заглядывал, каштелянич жил в ней один с хромым Захариашем, старым и верным слугой.

На фольварке была хозяйка, двое слуг для коней и собак, в конюшне – три худые клячи и два выцветших седла.

Гончие и ищейки так хорошо стерегли вышеупомянутого владельца, что в нём даже нищий показаться не смел. По правде говоря, это было особенностью, что в минуты хорошего настроения и дикой фантазии он пригласил к себе Репешку; пану Никодиму это казалось таким удивительным, что он подозревал Иво в каком-то нечистом намерении, особенно опасаясь за кошелек. Но с другой стороны, что касается денежных дел, всему свету было известно, что Иво никогда никого ни на шелунг не обманул и по-настоящему по-шляхетски закончил дела этого рода, обтирая полы, лишь бы рук не замарать.

В смертельном поту Репешко приехал в Рабштынцы, которые видел первый раз в жизни; бричка и кони должны были со слугой остаться у ворот, потому что дальше дороги для заезда не было, только тропинка, по которой едва всадник мог проехать.

Слезши с возка, Якса бросил поводья и выпрямился.

– Чтоб её молнии поразили, как эта дрында трясёт, – воскликнул он. – Как вы можете на этом ездить? Вы не предпочли бы добрую клячу этой корзине, в котором зубы себе можно выбивать?

Репешко, решив быть вежливым, только улыбнулся.

– У кого как, каштеляниц благодетель! – вскричал он. – Я человек бедный, заработал в поте лица грошики, памятуя о том, из чего вышел.

– Так, так, pulvis sum it pulveren.

– Вот именно, – подтвердил Репешко, – я не воображаю из себя пана.

– Предпочитаешь им быть в действительности! – рассмеялся Якса грустно, шагая перед гостем. – Но не лги. Соседи знают, как кто сидит. Ты бережливый и скупой. Всё равно; какое мне дело, что сохранишь для наследников, которых не знаешь? Делай, как тебе нравится, это меня не касается.

«Говорит про кошелёк! Это не без корысти! – сказал про себя Репешко. – Там уже что-то есть… но если бы даже и бичом пригрозил… да будет воля Твоя… что не дам, то не дам».

Однако же бедняга дрожал внутри.

– И нужно мне было с этим глупым любопытством ехать в Мелтынцы и в корчёмку повернуть, тащиться не ведая зачем, и попасть в такой переплёт!

Они шли тем временем тропинкой и, миновав заросли, оказались перед тем уцелевшим замковым крылом, которое выглядело дивно, роскошно и обшарпано, по-пански и бедно… Якса остановился и пугающе свистнул; подбежали ищейки и гончие, а через мгновение и старый Захарий подошел, ковыляя. Они стояли перед главным входом, над широкими дверями которого еще был значительный герб Фирлеев; в нём гнездились воробьи.

Возможно, было три часа пополудню.

– Захарий, – сказал он, – у тебя есть какая-нибудь еда? А то вот мой гость голоден, а я его пригласил и должен накормить, хотя бы пришлось из моего иноходца жаркое сделать. Было бы немного жилистое, потому что лошадь старая. Спроси Барбару, что там намечается… и быстро!

– Я уже проведал, – пробормотал Захарий, – потому что знал, что будет гость.

– И что же? – спросил Якса.

– Идите-ка наверх… идите, – проговорил старый слуга, – что-нибудь будет, с голоду не помрёте.

– А значит, подавайте к столу!

Захарий пожал плечами и ничего не отвечал, хозяин вошел в сени. Они были обширные, пустые, немного соломы для собак в углу, окна повыбиты; лестница с мраморной балюстрадой, но поломанная и гнилая, вела на первый этаж. Снова огромные сени со стенами, на которых дождь, стекая, начертил зелёные полосы. Дверь неплотная, но когда-то белая и позолоченная, вела в прихожие, в которых стояли простые лавки, а скорее табуреты; на одной из них была постель Захария, настоящая лежанка. Вокруг на жердях немного одежды, охотничьи роги, ружья, сети, шкуры и охотничий инвентарь.

Тут хозяин, который до сих пор шёл впереди, пустил гостя вперёд. Вошли в комнату, которая, должно быть, была обеденной, потому что в ней главное место занимал старый тяжёлый стол. Вокруг него были расставлены стулья с высокими подлокотниками. На стенах были какие-то чёрные портреты и побитые зеркала.

– Здесь не очень изысканно, – сказал, смеясь, Якса, – но с горем пополам жить можно. Дверь справа в мой покой.

Репешко послушно шагал, ударил по ручке и оказался в обширной зале, круглой, ещё неплохо сохранившейся.

В одном углу, ногами к огромному мраморному камину, который поддерживали две мужские кариатиды, стояла кровать каштелянича, покрытая медвежьей шкурой. Над ней было развешено оружие; в головах была большая картина, целиком прикрытый густым чёрным крепом, так что из-за него едва можно было догадаться о каком-то белом лице. Засохшая ветка кипариса, запылённая, седая, висела над этим таинственным изображением.

– Садись, милостивый сосед. Редко тут бывает гость. Сказать правду, не помню, приглашал ли когда-нибудь кого-нибудь; поэтому и приём посредственный. Но и ты, как я знаю, не требовательный.

– Но забавно, забавно, – сказал, вытирая с лица пот, Репешко, – ей-Богу, это дворец.

– Когда поедим, я тебе всё моё наследство представлю, – произнёс медленно Икса. – Увидишь, это здание совсем неплохое; можно бы из этого что-то сделать, если есть деньги.

«Зачем он мне это хочет показывать? – спросил сам себя гость. – Зачем? В этом что-то есть.»

Через мгновение Захарий отворил дверь. Вошли в первую комнату, где был накрыт стол.

– Водку пьешь? – спросил хозяин.

Репешко не знал, что отвечать.

– Потому что водка у меня простая, смердящая котловкой, на иную меня не хватило, поэтому, если хочешь…

– Но не обязательно.

– Еда будет отвратительная, но лучшей нет, зато вина тебе дам, какого тут никто не имеет. Но вино это благодаря случаю. Много лет тому назад, – говорил, садясь, Якса, – я был так слаб, что думал – умираю. Подъехал сюда доктор немец, я очень хотел с ним посоветоваться, чтобы знать, как долго протяну.

Тот мне говорит:

– Езжай к Бардиову в Венгрию, напейся воды, искупайся, и выздоровеешь.

Мне было не на чем ехать. Но ещё там что-то нашлось на продажу евреям. Я сел на коня и двинулся в Венгрию, к этому Бардиову. Мы с венграми счастливо познакомились, побратались, не раз выпили, и вот мне один магнат, Палочай, прислал на выздоровление полную бочку токая. Еще и пара волов, что её привезли, кормила меня какое-то время, потому что я их продал. Пусть его Бог наградит. Бутылку этого токая мы выпьем.

Репешко неожиданно был тронут. Миски и тарелки были, по правде говоря, отколотые, но фарфоровые; в тарелке дали неплохой крупник, потом бигос и жареного зайца. Чего ещё требовать? Токай в огромных бокалах, чистый как золото, вкусный как нектар, распространял аромат по всему покою. После первого бакала у Яксы дико засверкали глаза; не радость, а грусть и боль вытянуло из него вино.

– Я тебя не знаю, – сказал, подпершись на локте, Якса, после долгой минуты молчания, – но я знаю, что ты ростовщик, спекулянт и скряга.

– Каштелянич, это клевета…

– Оставь в покое, достаточно на тебя взглянуть, на лбу написано. Пей вино!

Репешко попробовал токай, но настойчивость наполняла его страхом, для чего это было нужно…

– Пей вино, нескоро с таким встретишься… чтобы ты не имел напрасного страха, сразу скажу тебе, зачем я тебя привел.

Репешко, который уже было взял рюмку, медленно поставил ее.

– Слушай, жизнь мне тут опротивела! – воскликнул Якса. – Я людей ненавижу здесь, они меня не терпят. Удалённый, одинокий, я убиваю себя мыслями; мне нечем жить, потому что не хватает цели, надежды на завтра. Хочу пойти куда-нибудь в свет, далеко… Из давнего богатства осталось мне вот это гнездо, которое разбила буря; я держу его долго, думал, что тут умру и что гроб мой поставят в последнюю пустую часовню. Но мне уже выжить тяжело, это должно однажды закончиться. Не дождусь, чего ждал… Продам тебе этот замок целиком, как видишь, дом, землю под сад. Покупай!

Репешко, слушая, открыл рот. Предложение было таким в своём роде удивительным, неожиданным, особеннейшим, что сразу он вовсе не мог ответить.

– Но, уважаемый каштелянич, – отозвался, немного рассудив, о чем шла речь, пан Репешко, – из милости своей, не обижайся, подумай, на что мне это сдалось?

– Как это? Такой шикарный замок?..

– Но хотя бы он и правда был превосходным, что я с ним буду делать? От Студеницы огромный кусок… ни пристегнул, ни залатал. Все-таки я должен быть естественным покупателем или настоящий владелец Рабштынец…

Якса пожал плечами и сплюнул.

– Ну… или Спытки, которым бы это фольварк могло из бедности в Мелштынце…

Репешко начал это говорить с самой невинной мыслью, вовсе не предвидя, что само имя Спытка произведёт на Яксу такое ужасное, такое неожиданное впечатление, что, не докончив, испугавшись, пан Никодим замолчал.

Действительно, достаточно было упоминания о Спытках, чтобы до сих пор спокойного каштелинича сделать почти безумным. Он вскочил от стола, долбя по нему кулаком со всей силой; его глаза заискрились, покрылся складками лоб, запенились губы. Он оттолкнул стул, который с шумом упал на пол, и начал прохаживаться быстрыми шагами по залу. Говорил сам себе, казалось, не видит Репешки, который прижимался к столу, смотрел и трясся от страха, гадая, что с ним случилось.

– Спытки! Да! И это пусть возьмут они и прах дедов, и моими кровавыми слезами облитую землю, всё… всё… Они взяли у меня самое дорогое, что у меня было, возьмут и это, им это принадлежит. Предназначение! Вырвали мне сердце! Должны даже труп похоронить под своим порогом, чтобы топтать его ногами. Ты знаешь Спытков? Знаешь?

– Нет! Видит Бог! Не знаю, не знаю… случайно… клянусь ранами Христовыми…

Иво вдруг остановился.

– Да, твои уста не знали, что изрекли приговор мне. Если бы ты купил, продал бы потом, чтобы получить выгоду, и мой замок им бы не достался. Отреставрировали бы его и жили… Не может быть иначе…

Он бормотал что-то непонятное, потом вдруг замолчал, поднял голову и, посмотрев на Репешку, грозно крикнул:

– Откуда ты возвращался, когда я тебя встретил?

Пан Никодим поперхнулся.

– Ну… из Мелштынец…

– Тьфу, глупый, я должен был отгадать это по сафьяновым ботинкам и атласовому жупану. Что ты там делал? Говори мне правду. Зачем ездил?

– Но, пане каштелянич благодетель, – бормотал Репешко, – я их не знаю… высокие пороги на мои ноги. Я имею пограничный спор о луге; я поехал, желая уладить его сам, согласно, но что же… отправили меня с расчётом, я ничего не добился.

– Ты был сегодня? – начал задумчивый каштелянич. – Сегодня… Говори, кого там встретил, кого видел?

Репешко, немного остыв, очень подробно начал рассказывать о своём пребывании в Мелштынцах: как его привели, что видел, и наконец, кого, выходя, встретил.

Иво слушал с чрезвычайным вниманием, а когда дошло до конца, лицо его начало приобретать всё более страшное выражение, глаза горели – он дико рассмеялся и бросил только вопрос:

– Правда? Красивая пани? Милая пани? И выглядит дивно молодо и смеётся так весело… будто никогда в жизни никого не убила…

Эти слова, которые у него невольно выскользнули, Репешко жадно подхватил, задрожал и не мог воздержаться от выкрика:

– Как это? Убила?

Но каштелянич уже владел собой; мрачный взгляд он обратил на вопрошающего.

– Кто тебе это сказал? Где ты это слышал? Молчи! Слышишь! Молчи! Или… Я этого не говорил, это ложь. Забудь о том, это моё безумие… а если отважишься когда-нибудь…

Рюмку, которую держал в руке, каштелянич раздавил всмятку, бросил остатки на стол и молча поглядел на Репешко, который, дрожа как лист, рта уже не смел открыть. Потом налил себе бокал вина, выпил залпом и сказал:

– Покупаешь или нет? Покажу тебе, что у меня есть для продажи. Пойдем… Продам дёшево, только с условием, чтобы никогда не было переподано в Мелштынцах. Возмёшь, за что захочешь.

– Но я… я не купец.

– Посмотри, отдам за бесценок, потому что должен отсюда уйти… должен! Я уже достаточно намучился и не жду ничего…

Сказав это, Иво открыл дверь.

– Пойдём, – сказал он.

Репешко очень неохотно пошёл за своим проводником, но его поддерживала надежда, что позже попадёт прямо в свою бричку и сможет сбежать домой, чего очень сильно желал. Его страх рос, а всё более хмурый облик каштелянича ничего хорошего не предвещал. Через дебри выбрались на двор, территорию которого Иво сразу показал Репешке. Кроме жилого крыла замка, которое, точно оторванное от целого, стояло на руинах, везде кучками устилающих двор, ничего там не осталось от старой постройки. Иво заверил, что в целости сохранились только дивно сухие, светлые и прекрасные подземелья, погреба и сводчатые склады, но идти в них Репешко не настаивал. Традиция, еще с фирлеевских времён сохраняющаяся в околице, считала, что где-то в этих подземельях, за замурованной железной дверью сохранилась значительная часть сокровищ могущественной семьи; но, несмотря на многократные поиски, до сих пор ничего не открыли. В случае продажи каштелянич собственность этих сокровищ оставил за собой, только третью часть жертвуя тому, который бы открыл вход.

Репешко, поглядывая на кучи кирпичей и камня, как-то недоверчиво усмехался. Ему на ум приходил рассказ старого ксендза от открытом сундуке под пнём алтаря у Св. Михала в Люблине.

Хотя жадный, на этого рода удочку уважаемый пан Никодим поймать бы не дал себя, жизнь отучила его от грёз. Обойдя главный двор, потом пройдя около остатка стен, заглянув в круглую башню, господствующую над окрестностями, вид с которых был обворажительный, что что мало, однако, говорило душе, а ещё меньше карману Репешки, – спустились с валов, заросших деревьями, в прилегающие сады, равно запущенные, как весь замок. Деревья в них были великолепные, следы улиц, некогда стриженные шпалеры, а теперь буйно разросшиеся, прудик, тростник, аир, сорняки и плесень которого стали болотом, террасы, уничтоженные беседки, поломанные каменные лестницы и украшающие их вазоны, – представляли грустный вид. Пасмурный каштелянич ходил среди этой руины, порой только улыбка кривила его губы.

– Sic transit gloria mundi! – шептал он. – Сегодня утром ты осмотрел замечательные Мелштынцы, сохранившиеся как в шкатулке; пополудни смотришь на результаты материнское обхождение природы с работой человека. Не скажу, чтобы это прекрасно выглядело, но признай, что человек, как ты, с деньгами и без предрассудков, которому этот мусор ничего не говорит, для которого он, как для меня, не святыня и воспоминание, мог бы из этого сделать превосходную вещь… шикарную. Ты был бы, друг мой, как король, в Рабштынцах, – замок, огород, сады, пруд… а кто знает, усердно подолбив в этих развалинах, мог бы что-нибудь открыть, не считая замурованных сокровищ.

В саду, в котором грустно стояли рядами замшелые и одичалые деревья, едва несколько грядок овощей свидетельствовали, что люди о нём помнили. Деревенские мальчишки среди грушь и яблонь повыбивали достаточно злодейских тропинок и палкой преждевременно посбивали зелёные плоды. Была это, одним словом, пустыня и разруха.

Каштелянич не пропустил ни малейшего угла, а пан Репешко не смел отказаться от осмотра. Наконец прибыли в старую часовню, которая стояла под валами. Давно в ней не совершали богослужений. Построенная в лучшие времена, часовня была обширная, будто бы деревенский костёльчик, кроме того, она некогда содержала могилы семьи, но их оловянные гробы давно где-то утонули, а мраморные саркофаги лежали потрескавшиеся.

Главная дверь давно была забита досками, должны были обойти сбоку и перелезть через часть забора, чтобы через дверь ризницы попасть внутрь. Репешко боялся оставить своего проводника, хоть его туда вовсе не манило любопытство, Иво же, казалось, тянуло туда какое-то горькое удовольствие, чтобы припомнить свою бедность. Внутри в костёльчике было всё содрано; от главного и двух боковых алтариков остались только следы на стенах. Кое-где на обнаженном склепе могил, с которого содрали пол, валялся лом, куски дерева, остатки позолоченных статуй. На малый хор лестницы не было – он сам висел наполовину обрушившийся.

Из монументов предков ещё несколько можно было различить, несмотря на явно целенаправленное их уничтожение. На таблицах с надписями молоток целиком стёр слова… в фигурах статуй рука святотатца выбила отвратительные щербины.

С одного бока каменный могильный склеп обвалился и сквозь него видна была черная пропасть, подземелье, в котором стояли гробы.

Но не уважали в них покоя умерших, видно, жадно искали при останках, может, какие-нибудь драгоценности; гробы лежали разбитые, потрескавшиеся, сгнившие, в каком-то сером прахе от человеческих тел. Каштелянич с любопытством смотрел в эту глубину. Репешко – дрожа. Ему в голову приходило, что склеп может обвалиться… и…

– Ни одного целого гроба! – воскликнул каштелянич. – Ха! Ха! Руина, значит руина! Смерть погуляла, что называется. Но как тебе это кажется, пане Репешко? Имеет своё величие и свою красоту это уничтожение, гм?

Репешко этой красоты вовсе не понимал. Сказать правду, он рассчитывал в эти минуты, сколько из этих оловянных гробов покупатель мог выплавить прекрасного металла на миски для крупника и жбаны.

– Признаюсь тебе, – сказал каштеляниц, садясь на камень и указывая рядом с собой достаточно неудобное место гостю, – что на эту нашу часовню я имел особые проекты, непременно старался остаться при fundum в Рабштынцах. Я думал, что отреставрирую её, очищу могилы, и что тут когда-нибудь рядом с моими дедами станет дубовый гроб (на оловянный меня не хватит и, как видишь, слишком пробуждает аппетит). Я тут спокойно бы сгнил около предков, что всегда приятно. Но этих сладких надежд нужно лишиться, а вместе и Рабштынцев.