Ледяная река

Несколько лет назад Эфраим пристроил к зданию широкую прочную платформу, нависающую над водой. Больше не приходится таскать доски вниз к ручью и стоять по колено в грязи, увязывая их в плот. Теперь он прямо с причала сталкивает их в воду. Они падают с ужасным плеском, но быстро выравниваются и начинают свой путь к реке Кеннебек, а потом в Хэллоуэлл, Фармингдейл и дальше на юг, через Бат на верфи в Бостоне и потом Бог знает куда. Мне нравится думать, что по Атлантике плавают корабли, сделанные из досок, распиленных моим мужем и сыновьями. Нравится думать, что мы что-то дали миру.

С другой стороны лесопилки, в укромном углу, находится большая деревянная выгородка; она прикреплена к наружной стене, но зайти туда можно только изнутри. Эфраим построил ее для Перси, сапсана, которого нашел птенцом пять лет назад. Я уже слышу, как Перси требует еды.

Я захожу внутрь, муж поднимает голову и улыбается.

– Здравствуй, милая.

Тремя широкими шагами он подходит ко мне и целует в ямочку между бровями. В молодости у него были черные волосы и глаза цвета летнего неба. Прямой валлийский нос и квадратный подбородок. Глаза и подбородок до сих пор все те же, что в день нашей первой встречи, но волосы поседели, а нос слегка искривился из-за одного подлого удара четырнадцать лет назад.

Он быстрым взглядом окидывает меня с ног до головы, удостоверяясь, что со мной все в порядке, потом говорит:

– Ты наконец пришла рассказать, что стряслось сегодня утром?

– Мозес ничего не сказал, когда приходил за Сайресом?

– Нет, а что?

– Значит, и насчет Ханны он с тобой не говорил?

Эфраим смеется.

– Нет. Но он готовится. Парни обычно сильно мучаются, пока набираются храбрости для такого разговора. Потихоньку созреет. Он задержался поболтать немного и постарался повидать Ханну хоть одним глазком, прежде чем уехать.

Я вспоминаю тело Джошуа Бёрджеса и то, как Мозес с утра мне помогал.

– А больше ни о чем не упоминал, пока был здесь?

– Только то, что ты расскажешь новости, когда вернешься, – с ухмылкой говорит Эфраим. – Я попытался на него поднажать, но он настаивал, что ты захочешь сама мне все подробности изложить. Так что тут может быть только один вывод.

– Какой?

– Чем-то ты заслужила преданность этого парня.

– Я заслужила?

– Чем-то его очаровала, наверное. С тобой бывает.

– Ничего подобного! Вообще-то большинству людей я не нравлюсь.

– Тебя уважают. Иногда, возможно, боятся. Это не одно и то же.

– Но на очарование никак не похоже.

– Ну, я-то считаю тебя очаровательной.

– Ты предвзят, – смеюсь я и испытываю прилив благодарности за то, насколько легче стало у меня на душе.

Эфраим весело щурится, так что из уголков глаз разбегаются морщинки, и я понимаю, что он старался поднять мне настроение. Наверное, когда я вошла в лесопилку, у меня темная туча над головой висела.

– А Мозес хочет ухаживать за Ханной, – добавляю я.

– Ну, это не новость.

– И теперь он смотрит на меня как на ворота, через которые должен пройти.

– А я думал, эта честь принадлежит мне.

Я фыркаю.

– Похоже, у нас с молодым Поллардом появилось нечто общее.

– И что же?

– Труп.

Снаружи в выгородке клекот становится все громче, слышно хлопанье больших крыльев.

– Перси проголодался, – говорю я, глядя на дальнюю стену и дверь в ней.

– Нельзя так резко менять тему, милая. Я все прекрасно расслышал про труп.

– Ну, твоя птица шумная, это очень отвлекает. Покорми Перси, и я все тебе расскажу.

Эфраим улыбается и идет к большому ведру, стоящему возле печи. Вытащив оттуда голой рукой извивающегося гольца, он открывает дверь в выгородку. Перси подскакивает к нему и вырывает рыбину прямо из рук. Сапсан красивая птица, с заостренными крыльями и длинным хвостом. Перья у него сверху голубовато-серые, а снизу коричневые в пятнышках. Белую грудку он распушил, голову повернул так, что видны черные пятна на ней, похожие на усы. Мне всегда казалось, что Перси смахивает на француза. И при этом довольно напыщенного.

Закончив с кормлением, Эфраим закрывает дверь, снова поворачивается ко мне и, скрестив руки на груди, ждет продолжения.

Я стараюсь не обращать внимания на доносящийся из выгородки звук разрываемой плоти. С чего начать? И как все объяснить? Я делаю глубокий вдох и расправляю плечи. Слегка разминаю шею, потом начинаю так, как мне кажется разумнее всего.

– Ты знаешь, что, пока я была у Бетси Кларк, плот Джонатана застрял во льду на Бамберхук-Пойнт и что Сэм Дэвин упал в воду, когда они пытались выбраться на берег?

Он кивает.

– Я помогал Джонатану уложить его в постель девочек.

– А знаешь, что когда он погрузился под воду, то увидел тело? И что Джонатан послал Джеймса Уолла привести людей из Крюка, чтобы вырубить тело изо льда?

– Этого я не знал. – У Эфраима напрягается подбородок. – И кто утопленник?

– Я не говорила, что это мужчина.

– Так кто?

– Сейчас дойду до этого.

– Что-то ты не торопишься.

– Тихо. Я пытаюсь уложить в голове все детали, чтобы они звучали логично.

Маленькая дровяная печка с трудом прогревает лесопилку, и, прежде чем продолжить, я подхожу ближе и протягиваю к ней ладони.

– Эймос Поллард послал Джеймса за мной к Кларкам. Они вытащили тело. Отнесли в таверну. Эймос хотел, чтобы я его осмотрела прежде, чем вызовут доктора Кони.

– Его? То есть это мужчина, как я и сказал.

– Ты просто предполагал. Ладно, это неважно, но вообще-то женщин тоже убивают.

– Убивают?

– Я и до этого дойду, если ты не будешь перебивать.

– Ну хорошо, расскажи мне, какого же мужчину убили в Хэллоуэлле, – говорит Эфраим.

Он наслаждается не столько новостями, сколько нашей болтовней, и я вижу искру веселья в его глазах.

Я медлю, подчеркивая значимость того, что собираюсь сказать, потом произношу:

– Джошуа Бёрджеса.

Эфраим выглядит настолько потрясенным, насколько он вообще на это способен. Глаза у него на мгновение распахиваются шире, ноздри раздуваются. В остальном же он бесстрастен, как пень.

– А, – говорит он. – Это осложняет ситуацию.

– Его избили и повесили, Эфраим. Кто-то убил его, а уже потом сбросил в реку.

– Хм. – Он задумчиво чешет в затылке. – У нас тут хватает мужчин, которые не прочь были бы его повесить.

Вопрос, который я должна ему задать сейчас, очень трудный, но мы с Эфраимом не привыкли пасовать перед трудностями.

– Включая нашего сына?

Я сразу чувствую, как муж замирает. Он всегда так делает, когда его что-то пугает.

– Которого сына? И о чем ты?

– Ты не говорил сегодня утром с девочками?

Он щурится.

– Только поздоровался с Долли, когда она принесла мне завтрак.

– И она ничего не сказала про Ханну?

– Что-то мы много сегодня про Ханну говорим. Нет, Долли не упоминала сестру. А в чем дело?

– Прошлым вечером на балу Бёрджес сделал ей больно.

Эфраим напрягается и делает шаг вперед. Он явно готов взорваться, но я останавливаю его жестом.

– Все в порядке. Сайрес с этим разобрался. Насколько я поняла, хорошенечко ему врезал, но суть в том, что Джошуа Бёрджес пытался заставить Ханну с ним потанцевать и его пришлось выгонять с бала. Это видели десятки людей. А когда известие о смерти Бёрджеса разойдется, заговорят и об этом.

– Думаешь, за Сайресом придут?

– За ним или за Айзеком Фостером.

– Есть еще кое-кто, кому была бы на руку смерть Бёрджеса.

– Именно. Чем меньше свидетелей в Вассалборо, тем лучше для Джозефа Норта.

Эфраим медленно кивает, привыкая к этой мысли.

– Когда Джеймс Уолл прибыл к Кларкам?

Я пожимаю плечами.

– Где-то около пяти.

– Мог ли Норт уже об этом знать?

– Вполне мог. Когда я приехала в Крюк, из его трубы шел дым. Кто-то мог ему сказать. Или он мог услышать суматоху. Увидеть, как тело несут в таверну.

Эфраим снова кивает.

– Или он мог присутствовать при том, как Бёрджес попал в реку. Мог сам это сделать.

Мне это тоже приходило в голову.

– Другие тоже об этом задумаются.

– Обвинение и доказательство – разные вещи. Нужно будет объявить о причине смерти. Предъявить улики.

Я усмехаюсь.

– Наверняка именно поэтому Эймос Поллард и вызвал меня сегодня утром. Завтра последняя пятница месяца. Будет заседание мирового суда.

– И как раз у него в таверне. Поллард быстро соображает.

– А поскольку я осматривала Джошуа Бёрджеса, то могу объявить о причине смерти.

Эфраим подходит ко мне вплотную, прижимает к себе и зарывается лицом мне в шею. Я чувствую, как он вдыхает через нос, чтобы ощутить мой запах, а потом выдыхает, и моей кожи касается волна теплого воздуха. По старой привычке Эфраим запускает руку в узел моих волос внизу затылка и вытягивает один локон. Закручивает его вокруг пальца и отпускает, потом опять и опять – обдумывает ситуацию.

– Похоже, у тебя было бурное утро.

– Ты еще не все знаешь.

Он усмехается мне в шею.

– Боюсь спрашивать.

– Ничего настолько драматичного, как полуутопленник и труп, но на пути домой я видела лису.

– Кажется, я слышал лисий лай.

– Мех у лисы был черный, не рыжий.

– Значит, серебристая. Редкая порода, их называют призрачными лисами.

– Ну, как по мне, в ней нет ничего призрачного. Выглядела вполне реальной. Я ее встретила на холме по пути к южному пастбищу. Возле дуба.

Я замолкаю, чувствуя себя как-то глупо, но Эфраим кладет руку мне на талию, побуждая рассказывать дальше.

– Понимаешь, утром, когда я заходила к Коулману, там были два траппера. Они обсуждали эту лису. А когда я подошла к дому, она меня ждала, – разве это не странно?

Он ничего не говорит.

– Они знают, что эта лиса тут, – говорю я ему. – Они на нее охотятся.

– На частной земле это называется браконьерством. Я буду держать ухо востро. Они наверняка вернутся.

– Думаешь, они пойдут на такой риск? Ты же имеешь право застрелить браконьера без предупреждения.

– Одна серебристая лиса стоит столько же, сколько сорок шкур бобров, милая. А трапперы обычно не слишком придерживаются морали.

– В этой лисе было что-то особенное.

– Что?

– Не могу отделаться от чувства, что она ждала меня.

– Почему?

– По тому, как она на меня смотрела. Я гадала, зайти поговорить с тобой или проверить Сэма. А она все смотрела на меня, а потом на дом. Будто Сэм важнее.

Я бросаю на мужа взгляд, чтобы проверить, не смеется ли он. Не смеется – ярко-голубые глаза смотрят на меня в упор, на губах ни следа усмешки.

– Знаешь, я никогда не видел серебристую лису. Во всяком случае, живую. Но если она к тебе пришла, это заслуживает внимания. По природе своей лисы к людям не приближаются. А если спросить вабанаков [2], они тебе скажут, что это знак.

– Знак чего?

Эфраим, не снимая руки с моей талии, поворачивается к окну. В него видны только прямоугольник леса и сугробы, но он напряженно вглядывается.

– Индейцы верят, что лисы появляются только в моменты большого смятения. Что они выступают как проводники.

– А ты? Ты в это веришь?

– Я верю, – говорит он осторожно, – что у тебя было странное утро. И что отмахиваться нельзя ни от чего.

* * *

Там индейцы.

Я ахаю и резко выпрямляюсь, будто укушенная, хотя укусила меня разве что мысль. Мелкие детали связываются воедино, цепляясь одна за другую, и в голове у меня складывается версия.

В Хэллоуэлле прекрасно известно, что Ребекка Фостер часто общается с вабанаками, – она так привыкла в детстве, ее приучили родители, державшие приходскую школу в Массачусетсе. Они придерживались прогрессивных идеалов – обучать местных, добиваться сотрудничества между двумя культурами, и Ребекка сохранила привычку держать для них дверь открытой с тех пор, как несколько лет назад переехала с мужем в наши места. Вабанаки часто приходят в дом пастора. Но, как и в большинстве вещей, связанных с Ребеккой Фостер, у ее соседей на этот счет неоднозначное мнение. Почему-то почти всё в Ребекке вызывает раскол мнений в Хэллоуэлле.

– Что ты делаешь? – шепчет Эфраим. Он стоит в дверях моей рабочей комнаты, босой, без рубашки, в незашнурованных брюках, низко сидящих на бедрах.

Всего три минуты назад я сидела за туалетным столиком в нашей спальне и расчесывала волосы, как вдруг схватила свечу и выбежала. Направилась я сюда – хотела кое-что поискать в своем дневнике.

– Я сегодня ездила к Ребекке Фостер. Хотела, чтобы она узнала о Джошуа Бёрджесе от меня.

Он прислоняется к косяку, но ничего не говорит.

– А когда вернулась домой, что-то меня стало беспокоить по поводу Бёрджеса и дела Фостеров, так что я перечитала старые записи, пытаясь вспомнить все подробности. Эти две вещи сплетены воедино, я уверена.

Эфраим подходит и запускает руку мне в волосы.

– Косу плетут обычно из трех прядей, милая.

– Значит, одну я упустила.

– Или ты устала и ищешь смысл там, где его нет.

– Думаю, тут я не ошибаюсь. Вот, посмотри. – Я тычу пальцем в запись.

Эфраим читает вслух.

– «Суббота, 22 августа. – Ясно. Была у мистрис Фостер. Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно. Там индейцы». – Он смотрит на меня в тусклом свете свечи. – Индейцы?

– Ты же знаешь, что Ребекка с ними дружит.

– Да. Это не секрет. Думаю, индейцы там часто бывают.

– А еще ты знаешь, что многих в Хэллоуэлле это злит. Они считают эту дружбу неуместной для женщины в ее положении. И воспринимают это как оскорбление после всего, что случилось во время Войны с французами и индейцами.

Он кивает, не очень понимая, к чему я веду.

– Ты знаешь, кто разбирается в травах лучше, чем я?

– Никто. Ну разве что…

– Вабанаки.

Я вижу, что он совсем запутался.

– Я нашла в гостиной у Ребекки жестянку, из которой пахло виргинским можжевельником и пижмой. Жестянка была пустая.

Он смотрит все тем же спокойным взглядом и не задает вопросов.

– Пижма вызывает месячные, а виргинский можжевельник провоцирует роды. Его сложно найти и еще сложнее правильно собрать. Состав нужно готовить очень тщательно и принимать точными дозами.

Теперь ему любопытно.

– А ты когда-нибудь этим пользовалась?

– Только если женщина не разродилась в срок. И даже в таких случаях только дважды. Это средство ведет к болезненным родам, а если не соблюдать осторожность, то и к неудержимому кровотечению.

– Что ты хочешь сказать?

– Ребекка Фостер беременна. Она мне утром сказала. Ребенок не Айзека.

Эфраим снова смотрит на запись, потом считает в уме.

– Через двенадцать дней после того, как Ребекку изнасиловали, она приняла виргинский можжевельник, чтобы прервать возможную беременность. Думаешь, травы ей принесли вабанаки?

– Это просто догадка.

Он пожимает плечами.

– Но неплохая.

* * *

Уже почти полночь. Я это чувствую по тому, как мышцы мои будто обвисли, как пересохли глаза и как болит шея. Но я все равно вернулась за туалетный столик и принялась водить щеткой из свиной щетины по волосам. Я делаю это каждый вечер по двести раз. Расчесываю, пока волосы не начнут искрить статическим электричеством. Мне нравится, как у меня после этого покалывает кожу на голове, как волосы становятся гладкими на ощупь. Это единственный способ укротить мои кудри.

Эфраим растянулся на кровати и смотрит на меня, потом вдруг вздыхает. Теперь он полностью раздет и ждет, когда я присоединюсь к нему в постели. Я разворачиваюсь к нему с такой же ухмылкой, как у него.

– Хорошо, что ты выбрала меня, – говорит он.

– Насколько я помню, выбирал ты.

– Нет, я ухаживал. Это ничего не значило бы, если б ты меня не хотела. Любой мужчина с головой знает, что выбирает женщина. А если кто считает иначе, так он дурак.

На столике стоит маленькое зеркало, которое от старости успело потрескаться и покорежиться. Я снова поворачиваюсь к нему, смеюсь, когда вижу в отражении его усмешку, и сдвигаю часть волос над правым ухом, чтобы изучить широкую проседь под ними. Потом я приподнимаю прядь с проседью, накручиваю волосы на палец и рассматриваю это единственное пятно седины.

Эфраим ворочается, потом я слышу негромкое шлепанье ног по полу.

– Мне нравится, – говорит он, беря прядь, которую я держу, и пропуская сквозь пальцы.

– Одно дело быть старой, – говорю я ему, – а другое – чувствовать себя старой. От таких вещей я чувствую себя старой.

– А я вот чувствую себя как король. – Он улыбается, видя мое удивление. – Только дурак расстроится, найдя серебряную жилу в своих любимых местах.

Ну и кого удивляет, что у нас девятеро детей? Не меня. Как же может быть иначе, когда он стоит в дюйме от меня теплый и обнаженный и шепчет такие вещи мне на ухо.

Эфраим отпускает мои волосы и берет меня за руку.

– Идем в постель, любимая.

Кое-что за тридцать пять лет нашего брака изменилось – серебряные волосы, мягкость моего живота, морщинки возле глаз, – но некоторые вещи не меняются, и меня до сих пор волнует тепло прикосновений мужа. Я охотно иду к нему и улыбаюсь, когда он гасит свечу.

Таверна Полларда

Пятница, 27 ноября

В Крюке собралась большая толпа. Заседание мирового суда притягивает в таверну Полларда кучу зевак, которым хочется развлечься и послушать сплетни. Одни сидят кучками, упершись локтями в тяжелые деревянные столы, держа в руках фляги, другие прислоняются к стенам, перешептываясь и вытряхивая грязь из ботинок. У нас здесь живут иммигранты первого, второго и третьего поколения, и по разговорам это заметно. Собравшиеся говорят в основном на английском с самыми разными акцентами, но иногда сквозь шум прорываются вспышки веселья на немецком, французском и испанском.

Эбигейл Поллард сидит на трехногом табурете у пылающего очага, заткнув в вырез корсажа платок. Комната наполняется народом, становится жарче; она достает платок, вытирает пот со лба и засовывает его обратно. Эймос Поллард пользуется тем, что клиентов сегодня много, – он снует по таверне, подавая ром и эль, пиво и сидр. Смеется чьей-то шутке. Хлопает друга по плечу. Приветствует одного клиента, потом другого. Неспроста Эймос ни разу не протестовал против судебных заседаний в таверне – такие дни существенно увеличивают его месячную выручку.

Джозефа Норта, как правило, называют полковником Нортом, но сегодня он выступает в роли судьи, и ему очень нравятся прилагающиеся к ней власть и всеобщее почтение. Штат Массачусетс предоставил ему эту должность двадцать лет назад за службу в Войне с французами и индейцами. Он всегда казался мне в суде совершенно невыносимым, но сегодня ситуация стала сложнее: я впервые свидетельствую перед Нортом с тех пор, как Ребекка Фостер публично выступила со своими обвинениями.

По традиции в четвертую пятницу каждого месяца разбираются мелкие местные распри: жалобы на нарушение субботы, непристойную ругань, обвинения в прелюбодеянии, всяческие обиды и семейные неурядицы. Дважды в год Норт и другие судьи округа Линкольн собираются на суд по гражданским делам. Такие заседания проходят в тринадцати милях отсюда в Вассалборо, и на них рассматривают более серьезные преступления – воровство, клевету, неуплату налогов и нападения. Высший же апелляционный суд тоже собирается дважды в год, но к нему внимания гораздо больше: там рассматривают дела об убийствах и апелляции на решения суда по гражданским делам. Эти дела рассматриваются на юге, в Пауналборо – это единственный город в окрестностях с настоящим зданием суда и тюрьмой, – и там заседают почтенные юристы, приезжающие из Бостона. Система довольно беспорядочная и неопределенная, но наши потребности невелики, и мы благодарны за любое правосудие, которое нам достается.

Судья Норт, однако, к любым заседаниям относится с одинаковой напыщенной торжественностью. На нем положенный по должности парик и красная шелковая мантия, застегнутая под самое горло. Гофрированный воротник пожелтел от старости и обвис у него на шее, словно обычная тряпка.

Я пробираюсь вперед – готовлюсь дать показания и уйти. На длинной скамье неподалеку от очага есть свободное место, и я сажусь туда. Эфраима я замечаю, только когда он снимает шляпу. Он стоит в тени возле двери, прислонившись к колонне, руки у него скрещены на груди. Любой сторонний наблюдатель решил бы, что он смотрит на меня без всякого интереса, возможно, со скукой, но я достаточно хорошо знаю своего мужа, чтобы заметить, что взгляд у него напряженный, а зубы сжаты. Мы провели вместе столько лет, что каждое его движение, каждое слово, каждое мгновение его колебаний ясны для меня, словно линии, которые он проводит на своих картах. Эфраим встревожен. Иначе бы он сюда не пришел.

За мной сидит кучка женщин, которые переговариваются, ожидая, пока их мужья подадут жалобы или отобьются от тех жалоб, которые поданы против них. У стола стоит Уильям Пирс со своей дочерью Салли, они напряженно перешептываются. Я вижу троих из числа мужчин, что помогали вытащить Бёрджеса изо льда. Они нашли себе места достаточно близко друг от друга и теперь украдкой переглядываются. Генри Сьюалл, городской клерк, садится рядом с Нортом. Он готов вести записи и регистрировать любые назначенные или уплаченные штрафы. Входят и выходят другие люди; где-то плачет младенец, двое детей не могут поделить яблоко на крайнем столе.

– Заседание мирового суда объявляется открытым, – веско объявляет Норт и ударяет по столу молотком.

Я планировала подождать до конца заседания, выступить с показаниями как раз перед тем, как суд разойдется. Но у Норта другие планы. Он видел, как я вошла, и с тех пор за мной наблюдал.

– У вас какое-то дело, мистрис Баллард? – Он смотрит прямо на меня, словно бросая вызов.

Так же поступают все остальные.

Я встаю. Откашливаюсь.

– Я пришла дать показания согласно закону.

– Какие?

Это формальность. Спектакль для присутствующих. Обычно есть только одна причина, по которой я прихожу на судебные заседания, и граждане Хэллоуэлла прекрасно это знают. Когда незамужняя женщина рожает, закон обязывает меня спросить во время родов имя отца ребенка и записать его. Закон предполагает, что в момент подобной боли женщина не может лгать. Авторы закона явно мало знают о женщинах и ничего – о родах. Я могла бы привести им бесконечное количество примеров лжи, которую женщины сообщали мне сквозь сжатые зубы, пока выталкивали в мир своих детей. Тем не менее закон, принятый четыре года назад Генеральной ассамблеей Массачусетса [3], так прямо и называется: «Закон о наказании распутства и о содержании незаконных детей». Он разработан для того, чтобы убедиться, что у незамужней женщины есть средства содержать ребенка, но, по сути, это просто ритуал публичного позора. Из всех обязанностей, которые на меня накладывает моя профессия, эта мне нравится меньше всего. Если девушка откажется называть отца ребенка, ее оштрафуют и могут посадить в тюрьму на сутки. Если подчинится – тоже оштрафуют, но хотя бы не придется позориться, проведя ночь в тюрьме. Повторные нарушительницы подлежат более серьезному штрафу и более длительному аресту. А вот мужчины, замешанные в таких делах, не подлежат никакому из этих наказаний – про мужское распутство закона нет, – если только не считать наказанием обязанность содержать собственного ребенка.

Если бы в таверне никого не было, Норт перешел бы прямо к делу, но поскольку у него большая аудитория, он тянет время. Я позволяю ему покрасоваться, зная, что именно предположили все присутствующие. Очередной незаконный ребенок. Очередное заявление об отцовстве. Немножко сплетен, чтобы развлечь соседей на несколько дней.

Я с притворной почтительностью склоняю голову.

– Я предстаю перед мировым судом, чтобы свидетельствовать о смерти, чего требует от меня долг перед законом и штатом Массачусетс.

Мои слова хорошо отрепетированы, тут нужно соблюдать осторожность.

У меня за спиной поднимается гул – присутствующие начали переговариваться.

– О чьей смерти? – спрашивает Норт, щурясь.

– Джошуа Бёрджеса.

Теперь гул превращается в настоящую какофонию. Норт бьет молотком по столу, чтобы восстановить порядок. Когда публика затихает, я продолжаю:

– Джошуа Бёрджеса нашли вчера утром. Он застрял во льду возле мыса Бамберхук-Пойнт. Меня вызвали в эту таверну, чтобы я осмотрела тело и высказала свое мнение о причине смерти.

Краем глаза я вижу, что Эфраим, услышав холодный тон Норта, встревоженно переступает с ноги на ногу.

– И каково ваше мнение о причине смерти, мистрис Баллард? – спрашивает Норт.

– Убийство.

Восклицания. Перешептывания. Ахи и охи. Вот что творится у меня за спиной, плюс шум от падающих табуретов – люди вскакивают на ноги. Несколько кружек опрокидываются, и я слышу, как капли эля размеренно падают на каменные плиты пола. Смерти в этих местах часты, а вот убийство – редкость. Я продолжаю стоять, лицо у меня настолько спокойное и отстраненное, насколько получается. Не свожу глаз с Норта, а он смотрит прямо на меня, не отворачиваясь. Сидящий рядом с ним Генри Сьюалл переводит взгляд с меня на судью; перо его зависло над книгой протоколов судебных решений.