Тёмное прошлое. Пальмовый дневник каракала полиции

– Аудиоиздательство «Попугайская правда» представляет правдивые мифы и легенды Дальнего Редколесья! Давным-давно, в начале времён, была только бескрайняя пустыня, а в центре этой пустыни росло Великое Древо Манго, на котором сидел попугайчик Попка и всё-всё видел! И всё-всё слышал! Попка был очень хороший! Однажды Попка увидел, что на Древе Манго созрели два плода: солнце и мрак. Плод солнца был золотистым, сочным, сладким, ароматным и ярко сиял… Попочка любит манго!.. Плод мрака был чёрным, сморщенным, гнилым и зловонным! Попочка такое не ест! Попочка не дурак! «Огнам гоб я», – сказал солнечный плод на древнем языке Редколесья. А Попка не дурак, он может перевести что угодно с древнего языка! Тот плод сказал: «Я – Бог Манго». А Попка ему ответил: «Акпоп я!»…

– Уважаемый приглашённый артист! – перебивает Попку одна из аистесс. – Убедительная просьба уменьшить громкость звука! Иначе пассажиры второго класса тоже вас будут слушать, а им развлечения не положены!

Попка рассказывает легенду про кость и мякоть, а я уговариваю себя перестать записывать всё, что вижу и слышу. Я слишком увлеклась. Это не относится к делу. Я опаздываю на рейс.

…Я выхожу из тени и направляюсь в ту часть взлётной поляны, где под палящим солнцем пеленают в шершавые промокаемые пелёнки пассажиров второго класса.

Пеленают мартышку Мону – она защищала Изысканных в суде перед львами; теперь, после неудачной попытки жирафаматери Рафаэллы снова захватить власть, Мона опасается, что львы её растерзают как пособницу жирафов.

Пеленают трёх гиеновидных собак: в отличие от Гиги и Виви, они не подтвердили лояльность новым хозяевам, львам, и уволились из охраны Резиденции. Вероятно, знали о готовящемся мятеже Рафаэллы и рассчитывали таким образом выслужиться перед Изысканными. Но Изысканные окончательно проиграли – и теперь гиеновидные мечтают наняться охранниками в Охотки. Здесь у них теперь нет шансов сделать карьеру. Они теперь безработные и бездомные. Их судьба – побираться на улице, пока их не схватят и не сбросят с Высокой Скалы.

Сурикатка Безвольная Лапка и её детёныш Дрожащий Хвост уже запелёнуты. Как и Мона, они бегут от львиного клана; как и Мона, будут просить убежища в Дальнем Лесу. Их уже однажды чуть не сожрали прямо в суде. Говорят, лев Лёвыч отдал приказ отыскать их и подать ему на обед. Говорят, он унижен тем, что на суде ему не дали их съесть.

Рядом с ними – муж и отец, сурикат Рики, но он не летит, просто провожает. Он старается держаться, как может, на морде его улыбка, но хвостик дрожит от горя. Он глядит на два чёрно-белых кулька, из которых торчат трепещущие усы супруги и младшего сына. Его ждут в норе остальные дети. Вероятно, ему и старшим на билет в Дальний Лес не хватило: сурикаты – самая незащищённая категория населения, они, как правило, нищие.

Заметив меня, сурикаты начинают трястись ещё больше.

– Пожалуйста, не надо, полиции каракал! – пищит мне отец семейства, сурикат Рики. – Не надо их арестовывать и отдавать львам! Я понимаю, что вы теперь работаете на львов, но, умоляю, дайте моей жене и детёнышу улететь!

Рики думает, раз я из полиции, значит, сдам сурикатов властям. Но я не такая.

– Я – вольная кошка саванны. Как полиции каракал, я ни на кого не работаю. И в то же время работаю на всех сразу. Конечно, они могут лететь.

– Спасибо, полиции каракал! – пищат сурикаты.

На взлётную поляну внезапно выбегает тощий жираф с поблёкшими пятнами и принимается носиться кругами, оглашая саванну истошными криками:

– Я беженец! Беженец! Меня зовут Рыжераф! Я лишился всего! Возьмите меня с собой в Дальний Лес! Умоляю!

– Уважаемый жираф Рыжераф! У вас есть билет? – гундосит аистесса.

– Нет! Должен был быть – но нет! Меня обманули!

– Убедительно просим вас немедленно покинуть взлётную поляну. Даже если бы у вас имелся билет, в перевозке регулярным рейсом вам бы было отказано. При таком весе пассажирской туши, как у вас, допусти́м только частный рейс. Для вашей доставки в пункт назначения потребуется весь «Аистиный клин». Такая услуга стоит миллион кокош. Мы желаем вам всего доброго и ждём вас весной с указанной суммой.

– О горе! О ужас! Весна! Миллион кокош! – Рыжераф на заплетающихся копытах удаляется с взлётной поляны.

Я подхожу к раздражённому аисту-перевозчику. Перед ним расстелена застиранная пелёнка с траурным кантиком – она для меня, и горячий ветер саванны успел припорошить её горячим песком, пока аист и стоящие чуть поодаль медоедка Медея и гепард Геп, мои провожающие, меня дожидались.

Возмущённая аистесса со встопорщенными перьями подлетает ко мне:

– Это просто безобразие, самка! Ещё минута, и мы бы сняли вас с рейса и улетели.

– Что ж ты, детка, не пришла на минуту позже, – тихо говорит Геп.

Никогда ещё я не слышала, чтобы его голос звучал так печально. Его хвост, обычно нагло задранный к небесам и игриво подёргивающийся, как будто он дразнит Манго Богов, сейчас обвис, и кончик волочится по песку. Похоже, он и правда грустит, что я улетаю.

– Да что вы всё пишете, что же это такое?! – кудахчет аистесса, как курица. – Немедленно перестаньте писать и ложитесь на спину на пелёнку!

Я защёлкиваю свой коготь.

12:45

Я потёрлась носом о сухой и горячий, как камушек на скалах, нос Гепа – невинный дружеский жест на прощанье – и услышала, как в Гепе включилась шестая громкость блаженства. Не помню, чтобы раньше в нём такое включалось, когда мы по-пацански тёрлись носами. Потом я легла на пелёнку, аистесса принялась меня пеленать, и прибор гепардового внутреннего блаженства отключился так быстро и резко, как будто вышел из строя.

– Послушай, Геп. Я хочу, чтобы ты стал полиции каракалом, – сказала я.

– Твоим напарником? – с надеждой уточнил он.

– Нет, ты должен занять моё место. Я хочу назначить тебя преемником.

– Спасибо, не надо, – он помрачнел ещё больше.

– Но это же на благо саванны! Я не знаю никого, кто справится с этой должностью лучше тебя. Я вынуждена бросить на середине интереснейшее дело о фальшивококошниках. Вот здесь у меня вся информация по этому расследованию, – я протянула ему пальмовые листы со всеми своими заметками.

– Нет, детка, я не коп. Это не моё.

– Не пытайся замять это дело, полиции каракал! – заголосил Попка и, оставив выпь-пассажиров без развлечений, просеменил к нам.

Щёчки его, и без того всегда воспалённые, раскраснелись ещё больше, как будто под пёрышками на щеках у него были горячие угольки и ветер саванны прилежно их раздувал, поддерживая внутренний пыл.

– Это ж мало того, что ты не справилась с запутанным делом о фалькокошах и бежишь от позора! Эй, все слышали? Полиции каракал мало того что не смогла раскрыть преступление и бежит от позора! Так она ещё пытается подговорить своего дружка её подменить и спустить это дело на тормозах! Попка не дурак, Попка диких кошек видит насквозь! И гепардов, и каракалов Попочка навидался! Кот кота чешет в области живота! Вот что мудрая гласит поговорка! Кошачьи интриги и кумовство!..

– Это что, попугайский стендап? А что, теперь не только выпей развлекают? Пассажиров второго класса теперь тоже положено развлекать? – мартышка Мона заизвивалась, пытаясь вздёрнуть хвост и подпрыгнуть, как обычно, когда она возбуждена (а возбуждена она всегда), но из-за жёсткого пеленания не смогла ни подпрыгнуть, ни вздёрнуть, а просто перевернулась со спины на живот и уткнулась мордой в песок.

– Попка не дурак! Попочка хорошая птичка! Попка – журналист-расследователь, он на страже интересов простых обманутых граждан! Он не даст замять это дело! Он уже занимается этой историей! Попочка хороший, он доклюётся до правды! Попка попугай, а вовсе не какой-то гепард!

– Невыносимо тупая и сварливая птица, – поморщился Геп. – Прости, детка, я, пожалуй, пойду. Не хочу, чтобы последнее воспоминание о тебе омрачалось этими глупыми воплями.

Он развернулся и пошёл прочь. Его хвост волочился по песку, вычерчивая прямую, решительную, чёткую линию.

– Попка не дур-р-рак!!! Он раскроет это дело вместо сбежавшего с позором полиции каракала! И вместо сбежавшего с позором гепарда! Предоставьте ему немедленно все материалы по делу о фалькокошах!

– Кому – ему? – уточнила я исключительно с целью его позлить.

– Мне!! – попугай попытался выхватить у меня из единственной незапелёнутой (задней левой) лапы пальмовые листы, но я быстро её отдёрнула.

– Вы мешаете пеленанию, – заявила аистесса. – У вас торчит лапа. Расслабьте конечность и вытяните вдоль тела. Пеленание с посторонними предметами в лапах запрещено. Посторонние предметы сдают в багаж, но у вас билет без багажа, потому просто. Бросьте. Эти. Фи́говые. Листы!

– Они пальмовые, – я положила листы на песок и попросила медоедку: – Забери их, Медея. Передай Царю зверей. Там мои наработки по делу о фалькокошах.

Медея, кряхтя, наклонилась, подняла листы и стряхнула с них песок.

– Передашь их Царю побыстрей? – попросила я. – Вот как только мы взлетим, иди к Царю, хорошо?

– Хорошо, конечно, я передам, полиции каракал!

Её фраза прозвучала как-то слегка угодливо, суетливо. Или, может быть, даже фальшиво, ненатурально? Я не стала бы придавать значение интонации, если бы не почувствовала, как те немногие мои части тела, что всё ещё торчали из-под пелёнки – а именно кисточки на ушах, – мгновенно встопорщились. Это значило, что Медея врала мне в морду. Она не собиралась передавать Царю мои наработки.

Или просто не собиралась передавать их сегодня? Я взглянула в её усталые, приветливые глаза. Да, конечно. Просто сегодня у неё наверняка куча дел. Натереть шаманские маски и бубны, отчистить засохший мёд от всех поверхностей, которые забрызгал во время своих камланий шаман Медоед, заготовить для завтрашнего его выступления чистые перья, покормить и искупать Медоедика… И поэтому, чтобы меня не расстраивать, она сказала, что передаст мои записи сегодня, а на самом деле сделает это завтра, только-то и всего…

Она сразу ушла, прижимая исписанные пальмовые листья к груди и даже не помахав мне на прощание лапой. Аистесса подвесила меня к клюву аиста-перевозчика, и он присоединился к строю других аистов «Аистиного клина», и они сначала пошли, а потом побежали по взлётной поляне, а потом их лапы оторвались от песка, и родное Дальнее Редколесье, с его скалами и пустынями, с его оазисами и пальмами, с каракалами, медоедами и гепардами, стремительно понеслось, полетело резко вправо и вниз, как будто я его нечаянно выронила из лап с высоты во время песчаной бури.

Очень сложно сказать, что стало решающим аргументом: враньё ли Медеи (Боги Манго, зачем ей врать?!), или печально опущенный хвост гепарда (хотя при чём тут печальный хвост, что вообще за бред?), или то, что Геп отказался меня заменить в качестве каракала полиции, а Попка, наоборот, захотел, и в итоге я фактически бросила только что открывшийся полицейский участок на умственно отсталого попугая, или, может быть, обвинения попугая в том, что я не справилась с делом, или то, что я и правда бросаю расследование, бросаю своих – и лечу на другой конец бескрайней Земной Доски, чтобы стать барсуком полиции, хотя барсуков полиции в Дальнем Лесу как раз предостаточно. Я не знаю, что стало решающим аргументом. Ничего по отдельности. И всё это вместе.

Как бы ни было, я выпустила когти и принялась изнутри царапать пелёнку. В конце концов мне удалось её распороть, и я повисла на куске ткани, раскачиваясь из стороны в сторону над острыми пиками скал, и скомандовала шокированному аисту-перевозчику:

– Я остаюсь! Именем Полиции Дальнего Редколесья, сейчас же снижайтесь!

– Да ты что ж творишь, кошка драная! – заверещала вместо него аистесса, и я за это ей благодарна. Потому что, если бы заверещал перевозчик, я бы упала на скалы. Я, конечно, освободила для такого случая заранее лапы – но не факт, что мне бы удалось нормально спружинить с такой высоты.

– В чём трагедия? – спокойно спросила я, вцепившись в остатки пелёнки задними лапами и болтаясь вниз головой, потому что передними лапами нацарапывала записку Барсукоту на единственном чистом пальмовом листе, который мне удалось припрятать.

Я решила написать ему короткий легкомысленный текст, потому что на самом деле мне было жутко представить, как он придёт на взлётную поляну Дальнего Леса с букетом, чтобы встретить меня, а меня там не будет.

– Ущерб за порванную пелёнку я вам компенсирую. Кокоши, потраченные на билет, назад не потребую. Получается, я оплатила билет и не полечу. Значит, аист-перевозчик будет лететь налегке. Он даже сможет кого-то из уставших аистов подменить. «Аистиному клину» сплошная выгода. А всего-то и нужно – передать от меня по прибытии записку Барсукоту, а сейчас на минуточку снизиться. Можно даже не приземляться: когда будет пониже – прыгну.

Я умолкла. Аисты тоже молчали. Бесконечные секунд сорок, а то и минуту, я болталась в ватной ледяной тишине на уровне облаков, вцепившись в клочок пелёнки задними лапами, и обдумывала нацарапанный текст:

Я хотела его немного подправить. Например, вписать, что остаюсь только на зиму, а весной к нему прилечу. И ещё добавить, как я по нему скучаю. Но мой аист всё же начал снижаться, и я не успела.

– Полицейский беспредел, – подытожила аистесса. – Давай сюда записку и держись уже нормально, всеми четырьмя лапами. А то свалишься, а нас казнят твои дружки львы.

Остаток 28-го дня ярбяон, в течение которого формируется список подозреваемых

15:00

После жёсткого пеленания и не менее жёсткого приземления в скалах шерсть моя выглядела не лучшим образом, поэтому я тщательно вылизалась, прежде чем явиться к Старушке Фиге, в дупле которой обитает старина Хэм. Я не менее получаса излагала ему все обстоятельства фалькокошного дела, объясняла, насколько его помощь необходима и насколько он незаменим в качестве эксперта-криминалиста, умоляла стать сотрудником Полиции Дальнего Редколесья, обещала перспективы карьерного роста… Всё это время старина Хэм молча менял цвета от серо-зелёного до лилового и обратно; правый глаз его неподвижно и без всякого выражения смотрел на меня, левый же вертелся против часовой стрелки, наблюдая за полётом мухи цеце, кружившей над старым фиговым деревом.

Когда я закончила свою речь, старина Хэм посинел, ещё пару минут помолчал, а потом сказал:

– Дай объект.

Это значило, что он согласен как минимум снять отпечатки с монеты. Хэм всегда был скуп на слова. Язык был нужен ему не для разговоров. Он использовал его иначе.

Я протянула ему фалькокошу. Его язык, как расправленная пружина, метнулся к моей раскрытой ладони и прилип к фальшивой монете. Несколько секунд Хэм менял оттенки от холодных к тёплым и наоборот. Затем его язык с влажным чпоком, как отвалившаяся присоска, отлепился от фалькокоши, до середины длины втянулся обратно в рот и снова выстрелил – на этот раз в висевший напротив него фиговый лист. Сначала я подумала, что он заинтересовался другим «объектом» и решил мимоходом сожрать присевшую наконец муху, – но муха обустраивалась на соседнем листе, а меткость старины Хэма исключала вероятность осечки.

Свернув язык в спираль, Хэм принялся изучать оставленный на листе слюнявый оттиск кокоши, вращая телескопическими глазами – одним по часовой стрелке, а другим против.

– Поверхностный анализ объекта показывает характерные отпечатки языка гадюки, копыт бородавочника и лап каракала. Однако у объекта наличествуют и более глубокие слои, поэтому я проведу дополнительное внутреннее исследование.

Он снова выстрелил языком мне в ладонь, присосался к монете, но на этот раз не стал её изучать, а просто утянул к себе в рот.

– Эй, Хэм, это же вещдок, его нельзя есть!

– Ревультат бувет вавтра, вефьдок я вевну, – шамкая, сообщил Хэм. – Выбор способа проведения экспертизы я, как эксперт, оставляю за собой, – добавил он уже чисто, и мне стали очевидны две вещи.

Во-первых, фалькокошу он проглотил.

Во-вторых, на должность криминалиста он согласился.

– Как скажете, эксперт Хэм! – я предпочла не задумываться о способе, который он выбрал, и о том, через какие внутренние приборы и жидкости будет пропущен вещдок, прежде чем вернётся ко мне. – Спасибо за сотрудничество. До завтра!

Хэм ничего не ответил. Он был скуп на слова и не любил чесать языком.

16:00

Всё ясно. Отпечатки лап каракала – мои. Копыта бородавочника – естественно, отпечатки пострадавшей торговки. Остаётся жало Гадюки Проводницы, работающей в «Чёрной стреле», – моей главной подозреваемой из списка покупателей кусь-кусей на рынке. Я купила билет на 17:45 от станции Песчаная до станции 101-й Оазис. Часа полтора езды в утробе чёрной мамбы. Достаточно для допроса. И для ареста. Полагаю, дело будет закрыто уже сегодня. Чтобы выиграть этот сухой, жаркий день в родном Редколесье, я пожертвовала целой снежной зимой рядом с любимым Барсукотом.

И теперь, когда выбора нет, когда нет ни малейшего шанса оказаться в Дальнем Лесу в ближайшие несколько месяцев (до месяца атрам перелётов точно не будет), я уже совсем не уверена, что правильно поступила, аварийно сойдя с «Аистиного клина». И тем более не уверена, что Барсукот меня простит и дождётся.

17:46

Первым, кого я увидела в чёрной мамбе, был Геп: он ехал на 101-й Оазис, чтобы наловить там мышей-песчанок для «Мышиной возни».

Узнав, что я не улетела, он так обрадовался, что заурчал на максимальной громкости блаженства. А я была так этим растрогана, что тоже вместе с ним заурчала. В результате возникших вибраций мамба решила, что это землетрясение, и аварийно раскрыла пасть между станций.

17:48

Проводница Гадюка, которая как раз катила по проходу тележку, выкрикивая названия закусей, увидев меня, резко развернулась, поползла в головную часть и вместе с тележкой выскользнула из распахнутой пасти.

– До встречи, Геп, – попрощалась я. – Удачно тебе наловить мышей. А я сейчас буду ловить преступницу.

– А можно я с тобой? – спросил Геп. – На самом деле мыши мне не нужны. Сейчас в «Мышиной возне» их хоть гузкой ешь.

– Тогда зачем же ты поехал за ними в «Чёрной стреле»? – спросила я, уже пробираясь к головному вагону.

– Чтобы отвлечься от мыслей о тебе, – сказал он. – Охота помогает переключиться.

Мы с Гепом нагнали Гадюку в пустыне. Геп бегает не хуже меня. Если честно, даже немного лучше. Он настиг её первым и придавил хвост змеи к песку передними лапами.

– Вот видишь, ты уже практически мой напарник, – мурлыкнула ему я, и он включил четвёртую громкость блаженства.

Под это забавное звуковое сопровождение я допросила Гадюку.

19:00

Результат допроса Гадюки: она не фальшивококошница, хотя и мошенница. Ей самой подсунули две фалькокоши два дня назад. Её вина заключается в том, что, зная о том, что кокоши фальшивые (в конце рабочего дня она ощупала их своим чувствительным раздвоенным языком и обнаружила, что волокна только продольные), одной из монет она расплатилась с Бородавочницей за оптовую партию кусь-кусей. И эти кусь-куси преспокойненько продавала пассажирам «Чёрной стрелы» в два раза дороже.

Гадюка (очень вероятно!)

Я конфисковала всю опрокинутую тележку: Гадюка бросила её посреди пустыни, когда пыталась от нас сбежать. Помимо напитков и закусей, в тележке я обнаружила целую груду дынных семечек, а также вторую фальшивую монету номиналом в пятьдесят кокош: по-видимому, она планировала подсунуть её в качестве сдачи кому-то из пассажиров.

Я проводила Гадюку в темницу (пусть посидит там недельку и обдумает своё поведение), предварительно взяв у неё список пассажиров, совершавших покупки 24-го дня месяца ярбяон, когда ей подсунули две фалькокоши. 24-й день месяца ярбяон – всенародный праздник Умилостивления Богов Манго и Призывания Дождя, традиционно он отмечается в Священной Пальмовой Роще, где шаман Медоед приносит зверские и растительные жертвы на изысканном алтаре, а все звери поют и молятся. В этот день не принято ездить в «Чёрной стреле», так что покупателей у Гадюки было немного.

Джея Рана можно было исключить сразу. Парнокопытный певец из Саксаульного Леса заехал к нам в Дальнее Редколесье в рамках мирового турне по всей Земной Доске (лично мне его творчество кажется пошлым и старомодным: бесконечные страдания немолодого козла по юным самкам с очень стройными копытами). Со слов Гадюки, он ехал в поезде в обнимку с антилопой Илопой и всю дорогу покупал ей коктейли с мелиссой на кокосовом молоке. Как подозреваемый он отпадает, потому что расплачивался вообще не кокошами, а саксаульной валютой – дынами (собственно, их я сначала и приняла за простые семечки). Из-за разницы в курсах у Гадюки в результате была почти полная тележка этих дынов.

Певец Джей Ран

Суриката Рики я тоже сразу вычеркнула из подозреваемых. По свидетельству Гадюки, он ехал куда-то с детёнышами, и они всю дорогу клянчили у отца тараканов, засахаренных в полёте. Их нытьё в итоге заставило его раскошелиться – но расплачивался он буквально со слезами на глазах, приговаривая, что они не вправе позволить себе подобную роскошь. Сомневаюсь, что он стал бы так тяжело расставаться с фальшивой монетой.

Сурикат Рики

Что до страуса Клауса – я его, конечно же, допрошу. По Гадюкиным словам, он покупал кусь-куси с гордо поднятой головой. У меня есть одна идейка по этому поводу.

И последняя – медоедка Медея.

Ох, Медея. Дорогая подруга, от слов которой у меня сегодня встопорщились кисти. Медоедка – умница-лаподельница. Если кто-то и мог так тонко подделать… Неужели это она, Боги Манго? Не люблю народные зверские мудрости, но недаром всё-таки говорят: в чистой шёрсточке блошки водятся.

Я понюхала фалькокошу, изъятую у Гадюки. Она пахла мёдом.

20:00

Зашла к медоедам. Медеи нет дома.

20:30

Опросила страуса Клауса.

Вообще страусы, как правило, клинически законопослушны – просто от страха. В ситуациях риска подавляющее большинство этих птиц инстинктивно прячут голову в песок. Расплачиваться фальшивой кокошей – немалый риск. Проводница Гадюка сказала, что Клаус протянул ей монету с гордо поднятой головой. С вероятностью 99 процентов это значило, что монета была настоящей и ему было нечего опасаться. Я, однако же, должна была убедиться, что этот страус – не исключение из правил, и поэтому провела с ним маленький следственный эксперимент.

Я попросила его взять в лапу кокошу.

Потом сказала:

– Вы держите фальшивую кокошу, Клаус.

Он отшвырнул монету и наклонил голову так резко, что воткнулся клювом в дощатый пол. Остаток допроса он провёл в такой позе, даже не пытаясь высвободиться.

Он не смог бы расплатиться фальшивой кокошей в поезде с гордо поднятой головой.

Страус Клаус чист.

Страус Клаус

Остаётся только Медея.

Утро 29-го дня ярбяон, в которое всё измазано мёдом

08:00

С самого утра пришла к медоедам. Покричала с улицы:

– Открывайте! Это полиции каракал!

Ноль реакции – если не считать рыданий Медоедика. Дверь в их нору всегда обмазана мёдом и облеплена мухами, скрестись в неё неприятно – но я поскреблась. Никто не открыл. Только Медоедик заплакал ещё громче. Я толкнула дверь – и она распахнулась с противным скрипом. Очень странно. Медоедка всегда запирает её изнутри от хищников.

Я вошла. В норе пахло мёдом и грязными пелёнками Медоедика. Рыдания Медоедика неслись из подвала, а когда он на несколько секунд умолкал, чтобы набрать в лёгкие воздуха для очередного вопля, слышались звуки бубна и монотонный бубнёж шамана.