Повезло. 80 терапевтических рассказов о любви, семье и пути к самому себе

– Гордей, расскажи анекдот, – прошу я.

– Какой?

– Любой.

– Про что?

– Про что хочешь. Любой анекдот.

– Я так не могу.

– Гордей, ты веселый, – напоминаю я.

– Встречаются русский, поляк и немец на острове. Ну, попали туда. После кораблекрушения.

– Та-а-а-ак.

– Ну вот, короче. Слушай, я так не могу!

– Вот, – резюмирую я. – Ни хрена ты не веселый, Гордей. Ты не удосужился выучить хоть какой-нибудь завалящий анекдот, чтобы рассмешить женщину.

– А мне не нужен камеди-клаб, мне семья нужна.

– Вы кушайте, кушайте, – растерялась Зинаида Макаровна: она понимает, что интервью получается какое-то странное, не таким она его себе представляла, но как вырулить из этой ситуации и спасти сына, пока не понимает.

– А еще ты какой, Гордей? Ну веселый, это мы поняли. А еще? – спрашиваю я.

– Он хозяйственный. Он плов умеет, – вспоминает Зинаида Макаровна.

– Гордей, у тебя есть казан? – Я смотрю на Гордея в упор.

– Казан? – переспрашивает Гордей.

– Какие специи нужны в плов, Гордей?

– У меня специальная приправа – «для плова». Там все. Я не вникал по отдельности.

– Зинаида Макаровна, не обижайтесь, но вот моему сыну шесть лет. Он тоже умеет плов. Ну, то есть порезать лук, морковь и мясо в мультиварку, засыпать рисом, посолить и приправу добавить он сможет. И режим установить, какой я скажу. Это, конечно, будет не плов. А слипшаяся рисовая каша с мясом.

– Ольга! – Гордей произносит мое имя с возмущением.

– Гордей, я сейчас не издеваюсь. Я просто помогаю тебе посмотреть на себя со стороны и оценить себя объективно. Пока ты смотришь на себя восхищенными мамиными глазами и не понимаешь, почему другие женщины не делают так же. Я вот и поясняю тебе, почему. Ты умеешь зарабатывать?

– Я работаю с института!

– Верю. Но я не спросила, как долго ты работаешь. Я спросила: ты зарабатывать умеешь?

– Я же не бесплатно работаю!

– Хорошо, – вздыхаю я. – Задам вопрос иначе. Где ты отдыхаешь?

– В сентябре ездил в Крым. Очень хорошо, правда, поезд ужасный, зато там хорошо, в частном секторе, рядом с морем жил.

– А питался где?

– Там столовая рядом, чтобы первое было, мне для желудка, и пирожки покупал у женщины там по пути. Недорого, по 20 рублей. Домашние. С капустой. И с мясом.

– Ясно.

– Что ясно?

– Ты не умеешь зарабатывать.

– Вы кушайте, кушайте, – суетится Зинаида Макаровна. Она явно сбита с толку даже больше, чем Гордей.

– Ты, Гордей, усатый, – говорю я. – Это факт. И прописан в трехкомнатной квартире на улице Трофимова. Это тоже факт. У тебя, вероятно, есть сестра?

– Есть. Откуда знаешь?

– Ну, квартиру получили родители. Мама. 32 года на заводе. Трехкомнатную, вероятно, потому что были двое разнополых детей. Несложный секрет. Очень распространенный.

– Это к чему? – Гордей сливается с бежевой стеной.

– К тому, что московская прописка не твоя заслуга. Так получилось. Это была твоя фора при старте в жизнь. Но ты и ее не использовал. Думаю, даже за коммунальные платежи платит мама. Со своей пенсии. Угадала?

При этих словах Зинаида Макаровна встает и уходит на кухню, бормоча «кушайте, кушайте», а я безжалостно продолжаю:

– Тебе остается заработать только себе на еду. Ты и не напрягаешься. Зарабатываешь свои 20 рублей на пирожок с капустой. За что женщина должна тебя любить, Гордей?

– А я ее за что?

– Ну началось. Как маленький. «А она мне что?» Вот из-за такой стратегии, Гордей, ты и едешь с ярмарки ни с чем. Занудный. Обиженный. Пустой. Бюджетный. Списанный трамвай. И уже в депо, Гордей, в депо. Не страшно? Вот так, без результатов?

– Почему без результатов? – горячится Гордей. – У меня вон сколько грамот!

Он бросается к заранее приготовленной папке. Он же готовился к интервью! Выпятил все свои заслуги, оформленные на типографском картоне в формате А4.

Благодарность за активность, грамота за участие.

– Гордей, – вздыхаю я тоном уставшей учительницы в конце рабочего дня. – Нематериальное стимулирование – это прекрасно. Оно отлично работает на мотивацию в тандеме с материальным, иногда подменяя его. Грамоты – это не показатель твоей успешности. Это показатель успешности работы отдела кадров по удержанию персонала на рабочих местах за копейки. А грамоты, будь они трижды приятные, не рожают детей и не варят борщи.

ЗА ЧТО ЖЕНЩИНА ДОЛЖНА ТЕБЯ ЛЮБИТЬ, ГОРДЕЙ?

– Не понял.

– Гордей, я не журналистка. Меня прислал сюда твой отец. Он был у меня на лекции по личной эффективности. Я веду лекции. Помогаю людям быть эффективными. Твой отец очень переживает за тебя и хочет тебе помочь.

– Ма-а-ам! – испуганно кричит Гордей в сторону кухни, не спуская с меня глаз. – Ма-а-ам!

Зинаида Макаровна входит в комнату и, обиженно полоснув по мне взглядом, говорит:

– Я сейчас уйду, мне в сберкассу надо.

– Мам, она от отца. Лазутчица.

Зинаида Макаровна ошарашенно переводит на меня взгляд.

– Вы от Павла?

– От Павла Ивановича.

– Она психолог, мам. Пришла меня лечить.

– Я не психолог, Гордей Павлович. Я не говорила так. В данном случае я диагност. Ваш отец заплатил мне, чтобы я пришла и была собой. Я потрошитель иллюзий. Но иногда это очень полезно. Он переживает за вас.

Гордей встал с табуретки, и мне, сидящей, его 180 показались всеми 200.

– Мой отец – вор! – почти по слогам произнес Гордей. – Он чиновник. Берет взятки. Ворует у государства!

– Жалко, что ты так не умеешь, да? – Я откинулась на стуле.

– Что не умею? Воровать? Да, я так никогда не сделаю!

– Гордей, верю. Чтобы брать взятки, надо быть рисковым, гибким и азартным. Нужно уметь быть в команде. Нужно договориться со всеми вокруг о молчании, включая собственную совесть.

– Вот-вот, совесть! – Гордей поднимает вверх указательный палец.

– Ты работаешь в компании по производству канцтоваров, да? – спрашиваю я, резко встаю и подхожу к письменному столу. На нем лежат три стопки бумаги в упаковках, россыпь ручек, маркеры, новенький степлер. – Гордей, ты купил этот степлер?

– Купил. – У пунцового Гордея раздуваются брови.

– Ты врешь. Это очевидно. Ты его украл. Вынес с работы. Легко договорился со своей совестью. «Раз вы мне платите грамотками, я вам – «честностью», – подумал ты. Ты вор, Гордей, как и твой отец. Только он ворует на государственном уровне, а ты – на уровне скрепок.

– Ты меня в чем-то обвиняешь?

– Боже упаси, Гордей! Я не из прокуратуры. Ловить преступников не моя специализация. Я пришла разоблачить тебя, но для тебя же самого. Для твоей же пользы.

– Уходи.

– Отец хотел выдернуть тебя из этой вязкой маминой заботы. И, уходя от нее, от мамы, позвал тебя с собой. Сколько тебе было, 25? Когда ты укрылся с мамой одной обидой на отца и свою слабость замаскировал совестью. Конечно, так проще. И сидишь, ждешь, что кто-то оценит. А ценителей все нет. Вон мама только. Но мама не считается. У нее работа такая – любить тебя безусловно. И в компании, Гордей, в которой ты работаешь, женщины-коллеги видят тебя насквозь. Зачем им сорокалетний зануда со скрепками? Ты даже в любовники не годишься. Любовник, он же не только секс, он вдохновение и подарки. А ты что? Степлер и «встречаются немец, поляк и русский»?

Спустя десять минут за мной обиженно закрывается дверь. Слишком быстро закрывается, чтобы это можно было назвать «сама ушла». Меня выгнали.

Я набираю номер Павла Ивановича.

– Ну что? – спрашивает он вместо приветствия.

– Ну все.

– Все?

– Все как я говорила. Оставьте мальчика в покое.

– Мальчику 43.

– Он инфантилен, как Карлсон, который живет на крыше, в моем шестилетнем сыне ответственности больше. Но он счастлив.

– В смысле счастлив? С мамой в 43? Без семьи и детей? Кладовщик? Или кто он там. Моя дочь сегодня провела IPO для своей компании за границей. Черт! Как будто это дети от разных матерей, не в одной семье росли!

ЧЕЛОВЕКА НЕ ВЫЛЕЧИТЬ ОТ БОЛЕЗНИ, КОТОРУЮ ОН НЕ ПРИЗНАЕТ.

– Нельзя осчастливить человека насильно. Нельзя вылечить от болезни, которую он не признает. Ему хорошо. С мамой и пирожком с капустой. Он слишком слаб, чтобы иметь смелость оценить себя со стороны. Ему хватает маминых оценок. В его проблемах виноват начальник, который не платит, бабы, которые не любят, правительство, которое не заботится, РЖД, которое задрало цены, «Газпром», который сбывает не его мечты, отец, который «бросил» его, «малыша» в 25 лет, и ушел от мамы. Это самая легкая жизненная позиция. Он в ней застыл, как в янтаре. И никуда. А что? Он и страдалец, и жертва, и благородный, и честный, и защитник, и человек слова. Прямо герой нашего времени. Даже если вы насильно выдернете его, наймете психологов и тренеров, причините свое счастье – все зря.

– Потому что 43?

– Да нет. Возраст ни при чем. Меняться можно и в 93. Но первый шаг – признать проблему. А у него их нет.

– И что делать?

– Говорю же: оставить его в покое.

– Я не могу. Он мой сын, он катится в пропасть. Я должен ему помочь.

– Пал Иваныч, а вот это ваша проблема. Наймите коуча и отработайте это неуемное желание нянчить 40-летнего дядечку, свою латентную вину за «упущенного» ребенка отработайте. Это ваша очевидная проблема, не Гордея.

– Ясно. Поработаешь со мной?

– Нет, я не психолог. Я диагност. Ну, терапевт. Могу грипп вылечить. Насморк. Кашель. А если что серьезное – это к специалисту. Могу дать контакт.

Иду домой. Сейчас отложу все дела и напишу про это пост, пока горячее, свежее, непрожитое. Изменю имена только.

Вот она, объективная реальность, без прикрас.

Безжалостная правда жизни.

А вечером приготовлю плов. У меня есть зира, шафран, куркума и барбарис.

Важное письмо

Бабушка передо мной в очереди на почте отправляла письма. Настоящие, в конвертах. Много, штук шесть или семь. Мне стало интересно, кому эти письма.

– Бабуль, в наш век любое сообщение на другой конец света идет секунду. А вы пишете письма… Почему?

– Да… Сейчас все так быстро, мне уже не угнаться за вами. Я живу в своей скорости. Мир обгоняет меня. Но это ничего, я не тороплюсь.

– Я к тому, что если в этих письмах что-то важное, может, скорость звука будет очень кстати.

– Важное… Ну как важное… В принципе, там написаны какие-то мои новости стариковские…. Но главная новость – я еще жива. – Бабушка смеется.

– Тогда понятно. Это чудесная новость, и не важно, когда она доставлена, – соглашаюсь я. – Она всегда кстати.

– Да. Это вы, молодые, спешите. А я уже везде успела.

– Здорово. Простите мое любопытство, а кому эти письма?

Бабушка смотрит на меня, будто оценивает, можно ли доверить мне тайну. И вдруг начинает плакать.

Прямо на почте.

«ГЛАВНАЯ НОВОСТЬ ПИСЬМА – Я ЕЩЕ ЖИВА».

Я растерялась. Опешила. Я не хотела ее обидеть.

– Ой, простите, простите меня… Я не хотела вас обидеть…

– Слезы без разрешения текут, – извиняется бабушка. – Воспоминания эти… Видите ли, я перед Девятым мая всегда пишу письма. У моей бабушки было четырнадцать детей. Четырнадцать! Представляете? Двенадцать богатырей и две дочки. Одна из этих дочек – мама моя. Богатырями сыновей дедушка мой называл. Так вот все двенадцать ушли на войну. А вернулся только один.

Бабушка закрывает лицо ладонями, пытается унять слезы. Я тоже плачу. Прижимаю к себе сына. Я даже представить не могу. Господи, не допусти войны…

– Дедушка тоже не вернулся. Он был летчик-испытатель. Это был вечный бой за души. Когда стоит выбор, я или Родина, выбора нет. Для них не было, понимаете?

Мы все, посетители на почте, молчим. Притихли. Слушаем. Понимаем ли?

Нет, не понимаем. Просто верим.

– Могилу своего отца я нашла спустя семьдесят лет. Воинский мемориал в Калужской области. Искали всем миром. Столько людей помогали… И могилы всех моих, кто… Я должна сказать им спасибо. И вот, говорю. – Она кивает на почтовый ящик.

Я поняла. Она пишет письма-благодарности всем, кто помогал искать могилы ее родных людей, погибших на войне, всем, для кого память – не просто слово.

Я переполнена эмоциями. Мне хочется обнять бабушку, но мне неловко.

– Как вас зовут?

– Таина.

– Таина? Какое нежное и необычное имя…

– Да. Тайна, покрытая мраком. – Бабушка наконец улыбается.

Мы вместе выходим с почты. Я совсем забыла, зачем приходила.

Мы с Таиной почти деремся, когда я перекладываю ей пирожные, купленные детям.

– Ну что вы, ну зачем? – сердится Таина.

Ну вот как объяснить ей, что «спасибо» недостаточно, что хочется хоть чем-то отблагодарить ее за эти эмоции, за безжалостную правду, за память, за слезы, за письма, за все?

Я настойчиво предлагаю довезти ее до дома, но Таина отказывается.

– Такая погода хорошая, – говорит она. – Сколько у меня еще будет таких погод…

Я понимаю, о чем она. Возможно, когда-нибудь Таина обманет адресата. Письмо придет и скажет: «Я еще жива», а это будет неправдой. Письма очень долго идут…

– Оля, а хотите, я вам напишу письмо? – вдруг спрашивает Таина.

– Очень хочу. Очень. – Мои глаза снова наполняются слезами.

– Дайте адрес…

Я записываю свой домашний адрес на клочке бумаги, отдаю Таине. Она бережно убирает его в блокнот. Она обязательно напишет мне письмо.

Мы с детьми машем Таине и смотрим, как она неторопливо идет к своему дому. Я буду очень ждать ее письма. Письма, в котором будет написано много разных стариковских новостей. Но я прочту в нем между строк самую главную новость: я еще жива. И буду очень верить, что письмо меня не обмануло…

Путь к себе

Книга

Когда вышла моя первая книга, возникла необходимость ее презентовать читателям. Издательство сделало огромный баннер с моей фотографией: «Ольга Савельева, писатель». Меня поразило слово «писатель». Кто писатель? Я – писатель? Я думала, что писатель – это Тургенев или Толстой. А оказывается, Савельева теперь тоже писатель!

Очень многие люди вокруг издавали свои книги как визитки. Например, один мой знакомый издал свою биографию, собираясь баллотироваться в депутаты. Другой издал книгу о бизнесе, которым он занимался. Наконец, одна знакомая медиаперсона, монетизируя свою медийность, издала фолиант, как хорошо выглядеть. С учетом, что ей на момент издания не было и 30, было непонятно, почему она вообще может выглядеть плохо.

Многие из вышеперечисленных даже не сами писали книги, а нанимали для этого литературных негров. И вот я думаю: они тоже писатели?

Изданная книга, в которой твоя фамилия на обложке, автоматически делает тебя писателем?

Один мой знакомый любит рассуждать про относительность. Однажды мы сидели с ним в ресторане, и он сказал: «Вот ножик. Видишь? Я им масло мажу на хлеб. А можно тем же ножиком совершить убийство! Все относительно…»

Я долго стеснялась считать себя писателем. Какой я писатель? Я скорее изданный блогер. Но потом я стала получать ежедневные благодарности за свои книги. Люди читали и говорили: «Еще! Хочу еще!»

Я выпустила вторую книгу. Точнее, не я, а издательство. Я ее написала, а издательство, назначившее меня писателем, выпустило в свет. Она повторила успех первой. Теперь читатели мне говорили спасибо за две книги.

Я села за третью. Муж смеялся: «Джинна выпустили из бутылки». Сын говорил: «Горшочек, не вари!»

А я не могла остановиться.

Однажды мой сын пришел из школы и сел за уроки. Бухтел, учил что-то. Слышу – бормочет про лучезарны вечера, бодрый серп.

– Мам, а что такое праздная борозда?

– Что?

– Праздная борозда…

– Это когда на почве осталась борозда, и она…

– Праздная?

– Точно.

– Лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде… – вздыхая, повторяет сын. Он выглядит несчастным. Он просто зубрит, ему не нравится стихотворение и непонятен смысл.

Это Тютчев. Он прекрасный поэт. Но он жил давно. Любовался природой. Тонким волосом паутины. А мой сын живет сегодня, в XXI веке, в спальном районе столицы на пятнадцатом этаже. Он очень далек от тонкого волоса паутин и праздных борозд.

Ну вот как привить ребенку любовь к школе, если он во втором классе вынужден карабкаться сквозь отдыхающие поля, падающие колосья, хрустальные просторы на праздную борозду, где блестит паутина?

Мне кажется, не существует ребенка, который бы выбрал томик Тютчева вместо YouTube. Тютчева дети читают принудительно, через сопротивление и внутренний протест. Как рыбий жир, который нас заставляли принимать в детстве, наливая неприятную, но полезную жидкость в столовую ложку.

– Мам, я устал учиться, я отдохну, ладно? – спросил сын.

– Конечно.

Спустя десять минут я зашла в комнату и обнаружила, что сын читает… мою книгу.

– Ты же хотел отдохнуть, – напомнила я.

– Ну так я и отдыхаю, – пожал плечами он. – Мне стыдно перед одноклассниками. Почти весь класс тебя уже прочитал, а я – родной сын! – нет.

– Ну и как тебе? – уточнила я.

– Я не очень люблю читать, ты знаешь. Но из всего, что я когда-либо читал, это самая интересная книга в моей жизни.

Мне давно не было так приятно. Да что там – я была счастлива. Детей не обманешь – дети еще не умеют врать самим себе. Они, когда могут сами выбирать, едят то, что вкусно. Надевают то, что удобно.

Читают то, что интересно.

Потом вышла моя третья книга. Она повторила успех первых двух.

Несмотря на присущий мне синдром самозванца, обесценивающий любой мой результат, я стала допускать мысль, что мой успех не случаен. Слово «писатель», произнесенное в мой адрес, больше не царапало меня своей незаслуженностью.

Я стала думать о себе именно в этом ключе. Это моя новая сфера, и я в ней успешно развиваюсь.

Я придумала себе новую мечту и написала об этом в блог: хочу, чтобы мои произведения вошли в школьную программу и чтобы в учебнике литературы был опубликован мой рассказ с фотографией, где я красиво смотрю вдаль, и глаза такие загадочные, с поволокой, и прическа такая солидная. А двоечник и хулиган Васечка пусть бы пририсовал мне усы во все лицо.

Вот была бы умора!

ЧИТАТЕЛИ ГОВОРИЛИ МНЕ СПАСИБО, ВЕДЬ В ЭТОТ МОМЕНТ ЖИЗНИ ИМ БЫЛА НУЖНА ИМЕННО Я.

Я часто говорила об этой мечте, и она больше не казалась мне несбыточной. А потом к этому посту в блоге оставила публичный комментарий одна читательница. Не дословно, но она написала следующее: «Ольга, я учитель русского языка и литературы с большим стажем и с удовольствием читаю Ваши посты. Не обижайтесь, но блогер все-таки не писатель. Вы в силу своего темперамента и потенциала стремитесь занять много позиций в этой жизни и объять необъятное. Не стоит. Чтобы быть писателем, необходимо глубоко изучить основы писательского труда. Писательство – это занятие, требующее профессиональной подготовки, которой у вас нет, и всем это очевидно».

Я часто слышу критику в свой адрес и привыкла думать о ней в конструктивном ключе. А тут мысли этой учительницы совпали с моими страхами, подсветили мою неуверенность в себе, усилили мои сомнения. Они были как ушат холодной воды.

А ведь правда! Я не училась на писателя, просто книжки клепаю, какой же я писатель? Не писатель, а самозванец. Сейчас как вбежит литературная полиция, отдел имени Булгакова, да как приложит меня об пол с моим самомнением.

Я стала мысленно оправдываться перед той учительницей и вдруг поймала себя на чем-то очень созвучном, просто дежавю. А! Точно! Я как раз примерно то же самое продумывала в процессе написания книги про материнство.

Если ты родила ребенка, ты мать? А если ты родила и отдала? Тоже мать? Как понять, какая ты мать? Настоящая или так, самозванка? Какие внятные результаты, кроме детей, можно записать в копилку экспертности? После какой книги и с какими тиражами человек может называть себя писателем? После скольких детей и с какими их результатами человек может называть себя хорошим родителем?

Может, это какое-то внутреннее чувство? Вроде призвания.

Призвание – это то, что ты готов делать бесплатно, что ты делаешь, когда тебе плохо, чтобы стало хорошо. За что тебе чаще всего говорят спасибо. Мне каждый день говорят спасибо мои читатели. Это люди, которые купили мои книги и не пожалели об этом.

Они видели, что я не Тургенев и не Тютчев, но в этот момент жизни им нужна была именно я, они прочли, прониклись и захотели еще.

Мне часто говорят спасибо мои дети. За кашу. За шарф. За игрушки. За то, что я рядом, играю с ними в догонялки. Я чувствую, что материнство – мое призвание. И творчество – тоже. Я написала ответ той учительнице.

«Спасибо за мнение, Елена. Оно вполне созвучно моим мыслям. Вы считаете, что я много на себя взяла. В принципе вы пришли подрезать мне крылья. Каждый сверчок знай свой шесток. Блогер не может считаться писателем. Вы во многом правы, но времена меняются. Вам кажется, что люди, жившие в эпоху Толстого, плавно перекочевали в современность. И вы как бы защищаете их от моего недотворчества. С вашей позиции учителя это очень недальновидно. Вы же не могли не заметить, как изменились дети. Им не все понятно и интересно на уроках, потому что их вынужденно пичкают непонятной их возрасту классикой, и они читают без удовольствия. И это, к сожалению, факт, с которым придется считаться.

Детям жить предстоит во времена, в которых живет не Тютчев, а Савельева. И им, пытливым умам, нужны ответы на современные вопросы.

Сейчас нет дворян, нет цирюлен. Сейчас есть манагеры и барбершопы.

Мы с Тютчевым и Толстым – не конкуренты, у нас разные целевые аудитории. Ваши нынешние ученики – моя целевая аудитория. Поэтому учителям нужно не игнорировать блогеров, а дружить с нами и читать нас. Мы же для вас как мостик к современным детям. Вы не хотели меня обидеть. И я не хочу обидеть вас, но все же напишу. Рада, что я не ваша ученица. Потому что для меня учитель – это человек, который учит новому и поддерживает в любом начинании, даже если ему очевидно, что человек ошибается. Никому нельзя обрубать крылья. Человек должен пробовать все, что ему кажется правильным. Я вот не люблю печь. Если я вдруг заделаюсь кондитером, никто не купит мои торты, и я быстро уйду из этой сферы. А за мои книги люди голосуют, их покупают, читают, за них благодарят.

Сейчас за читателя нужно бороться. Аудитория искушенная. Она пресыщена информацией, причем бесплатной, доступной: на, бери, читай. И вот эта аудитория – ваши ученики. Бесполезно заставлять их делать то, что им неинтересно. Они не виноваты. Но и учителя не виноваты, что больше не так авторитетны для учеников. Раньше учитель был человек – кладезь знаний. А теперь в кармане у каждого ребенка смартфон, и этот смартфон знает многократно больше, чем учитель.

Новые времена требуют новых классиков. Я не претендую, я констатирую. И это абсолютно нормально. Поэтому я уверена, что скоро мы встретимся на страницах ваших учебников. Во всяком случае, я об этом мечтаю».

Писатель – это тот, кого читают. Ты писатель не тогда, когда считаешь себя писателем, а когда писателем считают тебя другие.

Ты хорошая мама не потому, что считаешь себя хорошей мамой, а потому что так считают твои дети. Аллилуйя.

Кстати, именно поэтому вы держите в руках эту книгу.

Творог

Моя мама все решения принимала за меня. И не замечала этого.

Помню, мы шли с ней по рынку, по продуктовым рядам, выбирали молочные продукты. Мне тогда было лет 15.

Я – выше мамы на полголовы.

– Ты творог будешь? – спросила мама.

– Не-е-ет, – сморщилась я.

– Завесьте нам два кило, – сказала мама продавцу.

Я помню, как поймала в себе удивление: зачем ты спрашивала, если все равно купила?

– Я же сказала: не хочу творог, – нахмурилась я.

– Ты любишь творог, – пояснила мама.

– Да? – удивилась я. – А, ну тогда ладно.

– Да и полезный он. Там кальций.

Дома я ела творог, политый вареньем. И не знала, вкусно мне или нет. Но мама сказала, что я люблю творог. Значит, люблю.

Я не знала, как понять, что я действительно люблю и чего на самом деле хочу.

Я была не знакома сама с собой, потому что смотрела на себя глазами мамы и думала маминой головой. Любой грядущий поступок проходил фейсконтроль «Что скажет мама».

Если маме понравится – делай, если нет – отмена миссии.

Первые наши конфликты с мамой случились тогда, когда я вдруг взяла и – о боже! – настояла на своем мнении.

Причем в какой-то сущей ерунде. Типа этого творога. Просто взяла и сказала твердо: «Нет. Нет, мама, я не люблю творог!»

Мама опешила. Это плохой поступок, почти бунт. Он не прошел фейсконтроль. Мама заплакала и купила валокордин. Легла лицом к стене, накрылась одеялом.

– Когда я умру, – сказала мама, – оплачивай коммунальные платежи и подшивай квитки об оплате в зеленую папку.