Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве

Нечаев был одним из первых последователей коммунистического учения Гракха Бабефа, и, как таковой, он действительно по праву должен занимать одно из почетных мест в истории нашего движения.

Между тем, в настоящее время о Нечаеве знают значительно меньше, чем знали при его жизни. Мало того, имя Нечаева и до сих пор еще остается одним из самых запутанных и неосвещенных имен в истории русского революционного движения. Тот мемуарный хлам, который нагроможден был его политическими противниками, продолжает коснеть и по настоящее время, мешая разглядеть подлинную революционную сущность Нечаева. О Нечаеве слишком много писали народники, достаточно много уделяли ему внимания и буржуазные историки.

Тем не менее, о нем нет до сих пор ни одной исторической работы, объективно вскрывающей сколько-нибудь личность и характер его деятельности. Наоборот, вокруг Нечаева и до сих пор продолжают еще бушевать страсти. И до сих пор имя его продолжает вызывать судороги на лице у многих мемуаристов, как вызывало оно полсотни лет тому назад, когда жил и боролся Сергей Нечаев. Полувековая историческая давность, время, казалось, вполне достаточное, чтобы хотя немного поубавить полемический пыл и сократить свои страсти. Пора отнестись с должным вниманием к личности революционера-борца и произвести, хотя бы частичную, переоценку его деятельности. Пора перестать повторять полувековые бредни мемуаристов и сводить чуть не личные счеты с давно погибшим революционером. В настоящее время мы вплотную подошли к моменту переоценки политической деятельности Нечаева. Полувековая революционная борьба рабочего класса не только с царским правительством и буржуазией, но и с теми революционно-буржуазными группировками, которые пытались занять командные высоты в историческом процессе, внесла достаточно четкие коррективы для определения классовой сущности нечаевского движения, обнаружив, что на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого столетия в лице Нечаева история уже имела попытку провозглашения принципа классовой борьбы. Многое, что казалось непонятным в нечаевском движении несколько лет тому назад, благодаря классовому коррективу пролетарского движения, выявилось, как отдаленная попытка провозглашения политической борьбы не только с царским правительством, но и с революционно-буржуазными группировками, впервые выступавшими на сцену. Рабочий класс знает – к каким методам борьбы прибегает буржуазия в своей классовой ненависти к нему, знает, что единственным методом в подобной борьбе является политическая клевета и что приемы этой клеветы довольно однообразны для различных исторических моментов, Буржуазия оклеветала Нечаева, но пролетариату слишком знакомы классовые корни этой клеветы. Анализируя мемуарную накипь вокруг имени Нечаева, можно легко вскрыть классово-буржуазное происхождение всех обвинений, возводимых на Нечаева. Вот почему для действительной переоценки революционной деятельности Нечаева, необходимо прежде всего проанализировать весь мемуарный хлам, облепивший тяжелым пластом исторического Нечаева, и, вскрыв его классово-буржуазную подоплеку, очистить от него Нечаева, а затем приступить к анализу его политической деятельности.

Скромные по своей ближайшей цели студенческие беспорядки (в которых Нечаев принимал активное участие. – А. Г.) сыграли видную роль в развитии революционных идей в России, заставивший высказаться тогдашних представителей революционной мысли по вопросу, который являлся в ту эпоху координатным для интеллигентного разночинца.

Этот вопрос был – «наука» или «жизнь», или, точнее, – легальная оппозиция или революционная борьба. Ближайшее десятилетие показало, что вопрос этот был разрешен в пользу «жизни»), т. е. борьбы. Так оценивает один из историков значение студенческих волнений 1868–1869 гг.

«которые неразрывно связаны с именем Нечаева. Давая сравнительно верную оценку студенческим волнениям 1868–1869 гг. «тот же С.Г. Сватиков далеко не беспристрастен в оценке личности и последующей тактики революционных действий самого Нечаева. Обстоятельно изложив фактический материал о студенческих волнениях, Сватиков умышленно отказался проанализировать историческую зависимость личности главного руководителя этих волнений от тех общественно-политических условий, которыми определялся характер деятельности Нечаева. Сделай это, Сватиков легко мог бы вскрыть источник легенд и извращений, возникших вокруг имени Нечаева. Только одна из участниц нечаевского движения, Александра Ивановна Успенская (Засулич), в своих воспоминаниях о Сергее Нечаеве и связанном с ним движении, смогла подняться над общим уровнем огульного осуждения Нечаева и четко определить источник подобного рода легенд: «Через полгода, когда, отданная моей матери на поруки, я очутилась на свободе, мне пришлось услышать многое, не вязавшееся с моим представлением о Нечаеве. Всякого рода слухов и разговоров было много. Черпались они главным образом из «Московских Ведомостей» (издаваемых Катковым. – А. Г.), как наиболее осведомленной газеты, благодаря ее сношениям внёс Г. Сватиков[1], Воспоминания А.И. Успенской представляют ту исключительную ценность, что в них А.И. выступает в роли единственной защитницы исторического образа Нечаева, и что написаны они человеком, стоявшим к движению значительно ближе, чем все пишущие по этому вопросу. Органическая связь слухов о Нечаеве с газетой Каткова, конечно, не случайное замечание А.И. Успенской. В подтверждение этому можно найти немало примеров, если внимательно сопоставить мемуарную литературу современников Нечаева с оценкой его представителями правительственной клики. Пытаясь загрязнить личность революционера, правительство умышленно распространяло самые нелепые сведения о Нечаеве, которые бессознательно, а то и сознательно, подхватывались тогдашней молодежью, перерабатывались ею по-своему, чтобы после, в качестве «исторических свидетельств современников», – вся эта накипь была включена в общий арсенал мемуарных материалов о Нечаеве. Что это так, достаточно указать хотя бы на замечание близкого к Каткову по своим политическим воззрениям правительственного цензора А. Никитенки, который в своем Дневнике» говорит, что «…возбуждать полудикий народ к восстанию, давать ему в руки топоры – не есть ли это политическое безумие?» Не так ли оценивала характер нечаевского движения и современная ему молодежь?

Единственным источником информации о Нечаеве и нечаевском движении в то время являлся «стенографический отчет о процессе нечаевцев». Процесс происходил в Петербурге в течение летних месяцев 1871 года. Стенографический отчет об этом процессе печатался на страницах «Правительственного Вестника» (1871 год).

Это единственный более или менее полный правительственный отчет о политическом процессе в России, ставший достоянием гласности широких масс[2]. Но, несмотря на то, что это был «стенографический» отчет, каким, по крайней мере, его считают, с отчетом этим не все обстоит благополучно. Все части этого отчета, как то: обвинительный акт, показания свидетелей и подсудимых, а также судебные речи, в которых Нечаев и связанное с ним движение освещены с безусловно отрицательной стороны, все эти места в отчете приведены полностью и без искажений.

Наоборот, все то, что так или иначе противоречит правительственным представлениям о Нечаеве или разбивает ложь возводимых на него обвинений из этого «стенографического» отчета тщательно выброшено. «Вообще, я замечаю, – говорит один из защитников подсудимых, кн. Урусов, – что показание Успенского

1) кем-то процензуровано и сокращено; на этом я не настаиваю, но для меня важно, чтобы, по крайней мере, те подробности, которые переданы в стенографическом отчете, были переданы верно, а не в искаженном виде.

2) Обращаясь к председателю суда, Урусов просил исправить «весьма важные неточности, которые вкрались в отчет». Тем не менее, «неточности» эти не были исправлены, так как Судебная Палата отклонила заявление Урусова.

Из этого можно заключить, что тот единственный источник информации о нечаевском процессе, которым располагали современники, лично не знавшие Нечаева, оказывался далеко не безупречным в своей фактической достоверности. И вот этот-то стенографический отчет, которым зачитывалась молодежь, и лег в основу представлений о Нечаеве. Нечаевский процесс вызвал громадный и небывалый для того времени интерес к политическим вопросам. «Многие, не читавшие до этих пор газет и не интересовавшиеся политикой, только под влиянием нечаевского процесса начинают постепенно приобщаться к общественной мысли. Летом начался процесс нечаевцев, говорит в своих воспоминаниях М.Ф. Фроленко, появились отчёты, началось усиленное чтение газет, толки о нечаевцах, об их деле.

Всем хотелось попасть на суд, посмотреть, послушать. Про некоторых говорили, что Г. Успенский, одни главных участников движения, муж Позакласпридендонвы, ногвыів рсосБо» невзамони будто даже спали на дворе суда, лишь бы попасть в очередь, так как пускалось без билетов небольшое количество».

Но не все могли попасть в залу суда. Большинство учащейся молодежи, как и сам М.Ф. Фроленко, один только раз побывавший в зале суда, довольствовалось правительственным отчетом.

Отсюда вполне понятно, что представление тогдашней молодежи о Нечаеве и всей его деятельности могло складываться на первых порах не иначе, как в разрезе газетного или журнального освещения, заведомо искажавшего деятельность Нечаева. Подняться до критической оценки Нечаева тогдашняя молодежь не могла. В этом мешали ей отсутствие прочно установившихся политических воззрений на ход общественного развития тогдашней России, с одной стороны, а с другой – те смутные этические представления, которыми окрашены были первые дни пробуждения ее к общественной жизни. Правительственный же отчет, служивший единственным источником информации, давал готовую оценку Нечаева, как человека, для которого нет ничего «священного», который может посягнуть на самые интимные стороны дружбы, который, во имя своих диких и кровожадных вожделений, способен был, совершить убийство ни в чем неповинного студента Иванова. Подобная оценка Нечаева преподносилась молодежи в таком законченном освещении, что молодежь невольно отворачивалась от Нечаева. Не вдаваясь в критическую проверку, она принимала полностью готовый портрет Нечаева. Убитый по постановлению революционной организации студент Иванов действительно был предателем. Иванов собирался донести полиции на Нечаева и на всю организацию и этим выдать правительству более 80 человек членов революционного общества «Народной Расправы». Но правительству невыгодно было, чтобы в общественном мнении Иванов предстал в роли предателя; тогда, естественно, все симпатии молодежи сосредоточились бы на исполнителе этого приговора. Боясь этого, правительство заведомо освещало Иванова, как невинного человека, явившегося лишь жертвой преступных замыслов Нечаева»[3].

Вокруг загадочного убийства Иванова в парке Петровско-Разумовской Академии в Москве правительство умышленно сосредотачивало существенную часть всего нечаевского процесса.

В качестве главного обвиняемого, Нечаев не присутствовал на суде. После раскрытия организации Нечаев бежал заграницу и во время процесса скитался по Европе, где за ним установлена была настоящая погоня. Самый факт бегства Нечаева от законного правосудия правительство мотивировало не иначе, как «трусостью» и «беспринципностью» его по отношению к товарищам, соучастникам процесса, которых будто бы он обманным образом втянул в революционную организацию, а потом бросил на произвол судьбы. Отсюда вполне понятно, что для романтически настроенной молодежи, для которой вопросы добра и справедливости стояли на первом месте, Нечаев представлялся не иначе, как в образе «авантюриста» и главного виновника политической «нелепости», каковой, по ее мнению, и была вся деятельность «Народной Расправы». Подобному взгляду значительно способствовало и то, что большинство подсудимых раскаялись в своих революционных замыслах и отреклось от Нечаева. Таким образом, в результате правительственной обработки, общественного мнения, революционная сущность нечаевского движения совершенно ускользала для большинства тогдашней молодежи.

И действительно, современная Нечаеву народническая молодежь оказалась бессильной уловить подлинную сущность самого движения. «Из всего процесса только убийство Иванова, описанное во всей трагической обстановке его, произвело на меня впечатление, оставшееся на всю жизнь; все остальное прошло как-то мимо, осталось непонятным», – говорит в своих воспоминания В.Н. Фигнер по поводу нечаевского процесса. А далее, в другом месте своих воспоминаний, связанных уже с выдачей Нечаева русскому правительству после ареста его в Цюрихе в 1872 году, В.Н. Фигнер говорит: «Из студенток сильно волновалась только одна Южакова, бывшая и тогда и после ярой якобинкой; мы – остальные, можно сказать, и пальцем не пошевелили.

Были ли мы недостаточно развиты политически, чтобы так или иначе активно реагировать на совершавшееся нарушение права Вера Фатиерубежища в республике, в стране свободного народа, или это зависело от того, что мы чувствовали нравственное отвращение к кровавому делу в гроте Петровско-Разумовского парка, трудно сказать.

Последнее, быть может, вернее. Ведь никто в то время не верил, что убитый Иванов был предателем, а политика Нечаева, его «цель оправдывает средства» – отталкивала от него решительно всю молодежь. Симпатии к Нечаеву, как к человеку известного нравственного облика, ни у кого не было. Подняться над осуждением Нечаева, как общественного деятеля и человека, подняться во имя права, против лицемерия правительства могущественного государства и вероломства слабого, в ту эпоху мы были, видимо, не в состоянии».

Из этого характерного признания виднейшей представительницы революционного движения 70-х и 80-х годов, как Вера Николаевна Фигнер, можно заключить, что тогдашняя молодежь действительно не в силах была подняться над уровнем правительственного обвинения Нечаева. Но среди молодежи находились и такие, которые со своей стороны охотно приписывали Нечаеву самые невероятные поступки и даже «легенды».

К числу таких «легенд» относится неизвестно кем пущенный слух, что в конце января 1869 года Нечаев не был арестован, что версию об аресте он распустил сам, дабы в глазах студенчества придать себе авторитет человека, пострадавшего уже за свои политические убеждения. Что Нечаев действительно был арестован и каким-то образом бежал из-под ареста, в этом никто не сомневался из близко стоявших к Нечаеву лиц. Слухи о якобы мнимом аресте его распространялись значительно позже, уже после побега Нечаева за границу. По свидетельству Веры Засулич, привлекавшейся по нечаевскому делу, эти слухи распространялись студентом Негрескулом, «страшным врагом Нечаева, ведшим против него всю осень (1869 г.) самую усиленную агитацию»[4].

В своих воспоминаниях Вера Засулич говорит, что Негрескул «встретился с Нечаевым в Швейцарии, поссорился с ними, возвратившись в Россию, рассказывал всем и каждому, что Нечаев шарлатан, что арестован он никогда не был, а вздумал разыграть на шаромыжку политического мученика, что его следует опасаться и не верить ему ни в одном слове. Он писал также Успенскому, предостерегая его от Нечаева, но получил холодный ответ».

Из дальнейшего изложения деятельности Нечаева станет видно, почему Нечаев разошелся с Негрескулом; пока можно отметить, что пущенный Негрескулом слух о ложном аресте Нечаева сам по себе был ложью со стороны Негрескула. Нечаев действительно был арестован 29 января 1869 года.

Это подтверждают и архивные материалы, ставшие достоянием истории после революции 1917 года.

К числу подобного рода возводимых на Нечаева обвинений нужно отнести и утверждение, что распространяемое в свое время стихотворение «Студенту», посвященное «молодому другу Нечаеву», в котором сказано, «что кончил жизнь он в этом мире, в снежных каторгах Сибири», – написано было самим Нечаевым. Между тем, как теперь каждому известно, что это стихотворение принадлежит Огареву, и посвящено было Огаревым, по совету Бакунина, не «молодому другу Астракову», как хотел автор, а «молодому другу Нечаеву».

Подобных «легенд» можно привести несколько.

Все они только свидетельствуют о наличии какого-то раздражения против Нечаева со стороны авторов этих легенд. Но из всех «легенд» самой злобной является, конечно, та, которая утверждает, что в своей деятельности Нечаев всегда прибегал к мистификации, ко всякого рода лжи и обману, что руководствовался он только одним положением – «цель оправдывает средства». С легкой руки Бакунина в иезуитстве и в макиавеллизме Нечаева обвиняли не раз; и по настоящее время не снято еще это обвинение.

Например, многие утверждают, что, бежавши из России весною 1869 г. в Швейцарию, Нечаев выдавал себя за представителя какого-то несуществующего в России «революционного комитета», и что, возвратившись в сентябре того же года, он выдавал себя за уполномоченного от Женевского революционного комитета. Все эти обвинения, возводимые на Нечаева, одинаково ложны.

По свидетельству Замфира Ралли, одно время близко стоявшего к Бакунину, «Нечаев, познакомившись с Михаилом Александровичем, на первых порах был почти что совершенно правдив и только преувеличивал количественно круг своих связей в России, относительно существования какой-либо партии не говорил ничего определенного, что, однако, Бакунину казалось похвальной тактикой хорошего конспиратора».

Что же касается второго обвинения, что Нечаев возвратился в Россию самозванцем, то это утверждение опровергается документальными данными. При обыске у Успенского среди бумаг было найдено удостоверение за подписью самого Бакунина «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза», на котoрoм «Alliance révolutionnaire européenne Comité général».

Анализ отношений к Нечаеву представителей современной ему народнической молодежи представляет тот интерес, что он дает возможность вскрыть классово-буржуазную сущность ее и выявить ряд общественно-политических противоречий, во власти которых находилась тогдашняя молодежь.

Являясь политической противницей Нечаева, она склонна была приписывать ему целый ряд самых различных измышлений.

Перебирая воспоминания революционеров, относящиеся к ранней поре их деятельности, приходится отметить, что редко какое воспоминание обходится без упоминания о Нечаеве и о нечаевском движении.

У каждого современника нечаевское движение зафиксировалось, как представление о «зловещей полосе русской жизни», как о какой-то кошмарной «нечаевщине», насквозь пропитанной иезуитской тактикой. По свидетельству Дебагория – Мокриевича, тогдашняя молодежь в своих спорах против централистических теорий организации прибегала часто к определению централизма, как «нечаевщины», и считала это определение «одним из веских аргументов» против централизма начинавшихся складываться радикальных кружков.

«С понятием о централистической организации связывалось представление о бесконтрольности, а следовательно, и о полном просторе для обмана.

Слово «нечаевщина» сделалось нарицательным и стало употребляться в тех случаях, когда желали охарактеризовать какую-либо дутую затею, построенную на обмане товарищей».

Не менее любопытное утверждение находим мы и у Драгоманова, который отмечает, что «нечаевщина» произвела было самое отталкивающее впечатление на современную русскую молодежь тотчас после опубликования процесса нечаевцев в 1871 году».

Аналогичное утверждение можно найти и у Аптекмана: «Здесь (в Петербурге. А. Г.), как и в Харькове, – говорит О.В. Аптекман, – отношение молодежи к Нечаеву и к тому, что мы прозвали «нечаевщиной», было принципиально отрицательное». А И.С. Джабадари говорит: «Нечаевский процесс нас интересовал, но не увлекал; убийство студента Иванова всех возмущало; культ любви, в котором нас воспитывали, не мирился с убийством».

Подобных замечаний можно было бы привести несколько.

Все они достаточно ярко свидетельствуют, что со стороны народнической молодежи нечаевское движение встретило заведомо враждебное отношение.

Да это и понятно. По свидетельству современников, большинство народнической молодежи начала 70-х годов было настроено далеко не революционно.

Далекая от коренного преобразования тогдашней России, народническая молодежь также далека была от тех методов политической борьбы, какие выдвигались задачей социальной революции.

Смутные этические представления ее, «неоплатный долг перед ограбленным русским крестьянином» – бессильны были организовать ее революционную волю и направить ее против единственного источника кошмарного положения России – против самодержавного гнета царей.

По примеру своих отцов, молодежь продолжала еще верить в возможность мирной работы.

В воспоминаниях О.В. Аптекмана по этому поводу есть довольно любопытное признание: «Масса молодежи в целом вовсе не была тогда революционно настроена, а потому призыв к революции, заговору и т. п. пугали ее и далеко отбрасывали ее от революционного пути на путь мирной работы.

«Поэтому, – заключает он дальше, – я смотрел на «нечаевское дело», как на вредную революционную попытку того времени, как на недозволенный революционный опыт и считал его тяжелым кошмарным эпизодом в нашей истории революционного движения. И по сие время я стою на этом».

Поэтому нет ничего удивительного, что страстный призыв Нечаева к непосредственному революционному действию мог только запугать и оттолкнуть представителей народнической молодежи.

В этом отношении утверждение Веры Засулич, что, Нечаев явился среди них человеком другого мира, как бы другой страны или другого столетия», находит самое яркое подтверждение высказанной мысли. «Во всяком случае, – говорит далее Вера Засулич, – ясно одно: Нечаев не был продуктом нашей интеллигентной среды. Он был в ней чужим».

Что Нечаев не был продуктом тогдашней интеллигентской среды – в этом не может быть особенных сомнений. У Нечаева не было того «прошлого», из-за которого приходилось бы ему, каяться» перед народом.

Нечаев был сыном простого мещанина, незадолго до освобождения крестьян выкупившегося из крепостной зависимости. По своему классовому происхождению он значительно ближе стоял к народу, чем выходцы из дворянских сословий, а такими выходцами и было большинство «радикальной» молодежи начала 70-х гг.

В данном случае «чужим» являлся не сам Нечаев, который действительно был «человеком другого столетия», начатое им движение. Буржуазные историки революционного движения склонны рассматривать «нечаевское дело», как движение, не имевшее корней ни в прошлом русской жизни, ни в последующих этапах развития революционной борьбы.

Изолируя нечаевское движение от социально-экономических корней пореформенной России, буржуазные историки невольно должны были признать его «эпизодическим» фактом. Первый, кто признал «эпизодичность» нечаевского движения, был небезызвестный немецкий историк русского движения, профессор Тун.

В «Истории» Туна слишком много исторических неточностей. Тун несколько поторопился написать свою «Историю». К числу подобного рода «затонений» относится и его утверждение, что «нечаевский заговор представляет собою замечательную попытку энергичного агитатора раздуть в широкое пламя тлеющую в недрах общества искру.

Но попытка не удалась. Все предприятие имело характер эпизодический».

Вслед за Туном эту мысль начал горячо развивать другой, теперь уже русский, историк – Богучарский, с тою только разницей, что Богучарский пошел значительно дальше Туна.

В неожиданности своих выводов Богучарский даже оригинален, но об этом ниже. В своем «Активном народничестве» Богучарский категорически заявляет: «В истории русского освободительного движения «нечаевщина» была лишь эпизодом характера совершенно исключительного».

Не менее замечательным определением исторической роли Нечаева нужно признать и утверждение Веры Засулич: «Таких исключительных характеров не появлялось больше в нашем движении и, конечно, к счастью.

Несмотря на всю революционную энергию Нечаевы не усилили бы революционных элементов нашей интеллигентной молодежи, ни на шаг не ускорили бы ход движения, а могли бы, наоборот, деморализовать его и отодвинуть назад, особенно в ту раннюю пору».

Последнее утверждение Засулич, данное ею в конце своей работы о Нечаеве, как-то не вяжется с начальной фразой той же самой работы, открывающейся словами, что «Кара-козовское дело», конечно, займет в истории нашего движения гораздо более скромное место, чем нечаевское».

Противоречие между первым и вторым положениями невольно бросается в глаза. Для того, чтобы показать обратное, т. е. что нечаевское движение имело прямое влияние на дальнейший ход развития революционного движения в России и даже ускорило ход этого движения, необходимо будет обратиться к историческим фактам.

До нечаевского процесса молодежь в целом не имела стойких революционных воззрений. Политическая сторона событий слабо затрагивала внимание тогдашней молодежи. Только после нечаевского процесса в среде молодежи начинается усиленная тяга к вопросам политического характера. Что это так, достаточно указать на отношение народнической молодежи к такому крупному мировому событию того времени, как Парижская Коммуна 1871 года. Тогдашняя народническая молодежь не обнаружила достаточного понимания разворачивавшейся на ее глазах героической попытки парижских коммунаров.