Чрево Парижа. Радость жизни

Тетушка Шантмесс решилась наконец купить двенадцать пучков репы. Она держала их в переднике, на животе, отчего ее полная талия стала еще круглее, и не уходила, а все продолжала разговаривать своим тягучим голосом. Когда она ушла, госпожа Франсуа снова подошла к Флорану и сказала:

– Этой бедной старухе Шантмесс по меньшей мере семьдесят два года. Я была еще девчонкой, когда она уже покупала репу у моего отца. И ни души родных у ней; приютила она у себя какую-то бродяжку, и та порядком ее изводит… А ведь вот перебивается, торгует вразнос зеленью и зарабатывает по сорок су в день. Доведись мне, я ни за что не могла бы день-деньской топтаться на тротуаре в этом проклятом Париже! Да еще, добро, была бы тут хоть какая-нибудь родня!

И так как Флоран ничего не отвечал ей, она спросила:

– Но у вас-то есть в Париже родные?

Он сделал вид, будто не слышит. К нему вернулось прежнее недоверие. Бедняге мерещилась полиция, сыщики, подстерегающие его на каждом шагу, женщины, которые продают чужие тайны, выпытав их у несчастных.

Госпожа Франсуа сидела с ним рядышком; правда, эта женщина, со спокойным широким лицом, в фуляровом платке в черную и желтую полоску, казалась ему вполне порядочной. Ей было лет тридцать пять; довольно полная, с мужественным выражением лица, несколько смягченным черными глазами, сочувствующими и ласковыми, она отличалась той красотой, которую придает жизнь на свежем воздухе. Конечно, госпожа Франсуа была очень любопытна, но под ее любопытством скрывалась сердечная доброта.

Не обижаясь на Флорана за его молчание, зеленщица продолжала:

– А у меня племянник в Париже; вышел он парень неудачливый и запутался в долгах… А хорошо, когда есть где остановиться. Ваши родные, пожалуй, удивятся, увидев вас, обрадуются?

Она говорила, не спуская с него глаз; крайняя худоба Флорана, вероятно, внушала ей сострадание; она чувствовала, что, несмотря на жалкие лохмотья, он, должно быть, «из господ», и не смела сунуть ему в руку серебряную монету.

Наконец она робко добавила:

– Может быть, пока вы разыщете своих, вам что-нибудь понадобится?..

Но он отказался с тревожной гордостью: нет, у него есть все необходимое и он знает, куда идти. Госпожа Франсуа обрадовалась и повторила несколько раз, успокоившись за его судьбу:

– Ну тогда вам нужно только дождаться утра.

Над самой головой Флорана, на углу павильона, где торговали фруктами, зазвонил большой колокол. Его медленные, равномерные удары, разливаясь все дальше и дальше, казалось, спугнули сон, царивший на площадке. То и дело проезжали возы с провизией; окрики возчиков, щелканье бичей, стук обитых железом колес и конских копыт по мостовой постепенно усиливались; повозки двигались с остановками, выравниваясь гуськом, и тянулись дальше в сероватом сумраке утра, теряясь вдали, там, откуда поднимался смутный гул. Вдоль всей улицы Пон-Нёф шла разгрузка; повозки были придвинуты к самому краю мостовой, а лошади, тесно прижавшись друг к другу, стояли неподвижно в один ряд, точно на ярмарке. Флоран обратил внимание на громадный воз великолепной капусты, который с большим трудом осаживали назад, к тротуару; гора кочанов поднималась выше фонаря с газовым рожком, торчавшего рядом и ярко освещавшего груду широких листьев, которые заворачивались, точно полы из темно-зеленого бархата, гофрированные и узорчатые по краям. Маленькая крестьянка, лет шестнадцати, в казакине и в голубом полотняном чепчике, влезла на воз и, утонув по плечи в капусте, стала брать один кочан за другим и бросать их кому-то, стоявшему внизу в тени. Порою девушка, поскользнувшись, совсем исчезала, заваленная внезапно обрушившейся на нее капустой, но потом ее розовый носик снова показывался в густой зелени: она хохотала, а кочаны капусты опять принимались летать, мелькая между фонарным столбом и Флораном. Он машинально считал их. Когда телегу разгрузили, ему стало досадно.

Теперь штабели овощей на панели тянулись до самой мостовой. Огородники оставляли между ними узкий проход для людей. Широкий тротуар был весь завален, от одного конца до другого, темными грудами зелени. При движущемся свете ручных фонарей из темноты выступала то пышная связка мясистых артишоков, то нежная зелень салата, то розовый коралл моркови, то матово-желтая белизна репы. Эти краски словно вспыхивали перед глазами и мелькали вдоль всей груды овощей, когда мимо них проходили с фонарями. Тротуар наполнялся людьми; они оживленно ходили среди товара, останавливались, разговаривали, окликали друг друга. Чей-то громкий голос кричал вдали: «Эй, салат цикорий!» Решетчатые ворота павильона овощей только что открылись. Торговки из этого павильона, в белых чепчиках, в косынках, повязанных поверх черных кофт, с подколотыми булавкой юбками, чтобы не запачкать подол, запасались товаром на день и нагружали свои покупки в большие корзины носильщиков, поставленные на землю. Эти корзины все быстрее мелькали от павильона к мостовой, среди толкотни, крепких словечек и галдежа покупателей и продавцов, которые по четверть часа торговались чуть не до хрипоты из-за какого-нибудь су. Флоран не мог надивиться тому спокойствию, какое сохраняли загорелые огородницы в полушелковых платках среди этой болтливой суматохи рынка.

Позади него, на тротуаре улицы Рамбюто, продавали фрукты. Самые разнообразные корзины, плетенки и корзинки с ручками, прикрытые холстом или соломой, вытянулись в ряд. В воздухе стоял запах перезрелой мирабели. Нежный, неторопливый голос, который Флоран слышал уже давно, заставил его обернуться. Он увидел очаровательную брюнетку небольшого роста; молодая женщина торговалась, сидя на корточках:

– Ну как, Марсель, продашь за сто су?

Человек, закутанный в плащ, не отвечал ни слова, и покупательница спустя добрых пять минут начала сызнова:

– Говори же, Марсель, сто су за эту корзину и четыре франка вот за ту, – отдаешь за девять франков обе?

Снова молчание вместо всякого ответа.

– Ну, так сколько же тебе дать?

– Ведь я уже сказал: десять франков… Чего же еще?.. А куда ты девала своего Жюля, Сарьетта?

Молодая женщина засмеялась, вынимая из кармана пригоршню мелочи:

– Жюль поздно встает… Он считает, что мужчинам не надо работать.

Она расплатилась и унесла обе корзины во фруктовый павильон, который только что открыли. Центральный рынок все еще представлялся легким, повисшим в воздухе черным остовом с тысячами светящихся на жалюзи полос. В больших крытых проходах мелькали люди, но дальние павильоны по-прежнему пустовали, между тем как на тротуарах движение все росло. На площади перед Святым Евстафием булочники и виноторговцы снимали ставни с окон; вдоль сереющих домов темноту пронизывал багровый свет газовых рожков, освещавших лавки. Флоран смотрел на окна булочной на улице Монторгейль, слева, наполненной товаром и золотившейся румяными свежевыпеченными булками прямо из печи. Казалось, до него доходил, раздражая обоняние, приятный запах теплого хлеба. Была половина пятого утра.

Между тем госпожа Франсуа распродала весь товар. У нее оставалось всего несколько связок моркови, когда Лакайль снова появился со своим мешком.

– Ну что, уступаете по одному су? – спросил он.

– Я была уверена, что вы опять придете, – спокойно ответила зеленщица. – Берите-ка остаток. Тут семнадцать связок.

– Значит, семнадцать су?

– Нет, тридцать четыре.

Они сговорились на двадцати пяти. Госпожа Франсуа спешила уехать. Когда Лакайль отошел, она сказала Флорану:

– Вот видите, он подстерегал меня; этот старик торгуется до сипоты по всему базару; он дожидается иногда последнего удара колокола, чтобы купить товару на четыре су… Ах уж эти парижане! Готовы спорить чуть не до драки из-за двух грошей, а в винном погребке им не жаль пропить все, что у них есть за душой.

Зеленщица отзывалась о Париже с насмешкой и пренебрежением; она говорила о нем точно о каком-то очень отдаленном городе, смешном и достойном презрения, куда можно было заглянуть разве лишь ночью.

– Ну, теперь я могу отправляться, – продолжала она, снова подсаживаясь к Флорану на овощи соседки.

Флоран опустил голову: он только что совершил кражу. Когда Лакайль ушел, он увидел на земле морковку, поднял ее и зажал в правой руке. Связки сельдерея и кучки петрушки издавали за его спиной раздражающий запах, который застревал в горле.

– Мне пора ехать, – повторила госпожа Франсуа.

Она жалела незнакомца, неподвижно сидевшего на тротуаре, чувствовала, что ему тяжело. Зеленщица снова предложила свои услуги, но Флоран вторично отказался с еще большей гордостью. Он даже поднялся и немного постоял, чтобы показать, какой он бодрый. А когда зеленщица отвернулась, он положил морковь в рот; но ему пришлось подождать есть, несмотря на страстное желание тотчас же разжевать ее. Госпожа Франсуа снова взглянула ему в лицо; она расспрашивала его с добродушным любопытством. Чтобы не открывать рта, он отвечал кивками головы, а затем потихоньку, медленно съел морковь.

Зеленщица совсем собралась уезжать, когда громкий голос возле нее произнес:

– Здравствуйте, госпожа Франсуа.

Перед ней стоял худощавый малый, с большой головой, ширококостный, бородатый, с очень тонким носом, с маленькими светлыми глазами; на нем была черная фетровая шляпа, измятая и порыжелая, и широчайшее, застегнутое наглухо пальто, когда-то нежно-каштанового цвета, теперь же вылинявшее; от дождей оно пошло зеленоватыми полосами. Немного сутулый, он весь как-то беспокойно, нервно дергался, что, должно быть, вошло у него в привычку. Он был в толстых зашнурованных башмаках, а из-под коротких панталон виднелись синие чулки.

– Здравствуйте, господин Клод, – весело ответила зеленщица. – Знаете, я вас в понедельник ждала, а так как вы не приехали, то убрала вашу картину; я повесила ее на гвоздь в своей комнате.

– Вы очень добры, госпожа Франсуа; я приеду к вам на днях кончать этюд. В понедельник я не мог… А что, скажите, с вашего большого сливового дерева еще не облетают листья?

– Конечно нет.

– Видите ли, я хочу изобразить его на своей картине, слева, у курятника, получится неплохо; я всю неделю обдумывал это… Гм… нынче утром отличные овощи… Я нарочно вышел пораньше, предвидя, что восход солнца будет великолепно освещать эту шельму капусту.

Он указал жестом на груду овощей. Зеленщица продолжала:

– Однако мне пора. Прощайте… До скорого свидания, господин Клод!

Трогаясь с места, она представила Флорана молодому художнику.

– Постойте-ка, вот этот господин приехал, кажется, издалека. Он совсем не узнаёт вашего противного Парижа; может быть, вы дадите ему полезный совет.

И госпожа Франсуа наконец уехала, радуясь, что оставила их вдвоем. Клод с участием смотрел на Флорана; эта длинная фигура, тонкая и неуверенная, казалась ему оригинальной; рекомендации госпожи Франсуа было для него вполне достаточно; с фамильярностью человека, любящего слоняться, привыкшего ко всяким случайным встречам, он спокойно сказал:

– Я пойду с вами; вы куда?

Флоран смутился. Он не знакомился с людьми так легко; но с самого приезда у него вертелся на языке один вопрос. Беглец собрался с духом и спросил, боясь услышать неблагоприятный ответ:

– А что, улица Пируэт еще существует?

– Ну конечно, – ответил художник. – Это очень любопытный уголок старого Парижа. Улица эта кружится, как танцовщица, а дома похожи на животы беременных женщин… Я сделал с нее довольно сносный офорт. Когда вы зайдете ко мне, я его вам покажу… Так вы туда?

Флоран успокоился и приободрился, узнав, что улица Пируэт сохранилась, но тут же стал божиться, что ему не надо туда идти, и уверять, что вообще никуда не спешит. Настойчивые вопросы Клода вызвали в нем прежнее недоверие.

– Ничего не значит, – сказал тот, – пойдемте, так и быть, на улицу Пируэт; ночью у нее, знаете, такой колорит!.. Идем, ведь это в двух шагах.

Флоран вынужден был пойти за ним. Они шли рядом, как два товарища, шагая через корзины и овощи. На тротуарах улицы Рамбюто возвышались горы цветной капусты, уложенной удивительно ровно, точно пирамиды ядер.

Белая и нежная сердцевина, похожая на исполинские розы, выглядывала из мясистых зеленых листьев, и кучи капусты напоминали букеты новобрачной, расставленные в громадных жардиньерках. Клод остановился, громко восхищаясь этим зрелищем.

Дойдя до улицы Пируэт, он стал показывать и описывать каждый дом. На углу горел единственный газовый фонарь. Дома теснились, покосившись на сторону, выпячивая свои навесы, «точно беременные женщины – животы», по выражению художника. Крыши их оседали назад, и здания как будто опирались одно на другое. Но три или четыре из них, забившиеся подальше в тень, казалось, наоборот, вот-вот упадут ничком. Газовый фонарь освещал один из белых домов, заново выкрашенный, похожий на сгорбившуюся, разжиревшую старуху, сильно напудренную и размалеванную, словно молодящаяся женщина. Далее изломанная линия домов, покрытых плесенью и зелеными потеками от проливных дождей, терялась, утопая в непроглядном мраке; беспорядочное смешение красок и очертаний рассмешило Клода.

Флоран остановился на углу улицы Мондетур, напротив предпоследнего дома с левой руки. Все три его этажа – каждый с двумя окошечками без жалюзи, с белыми, тщательно задернутыми изнутри занавесками – спали. Вверху, под крышей, на шторе узкого оконца, двигалось взад и вперед отражение света. Но лавка под навесом, казалось, необычайно взволновала Флорана. Ее как раз открывали; хозяин лавки торговал вареными овощами. В глубине, у задней стены, блестели большие лохани; на прилавках стояли в мисках круглые, с остроконечной верхушкой паштеты из шпината и салата цикория с воткнутыми сзади маленькими лопаточками, от которых виднелись только ручки из белого металла. При виде этой лавки Флоран замер на месте; он, очевидно, не узнавал ее и, прочитав на красной вывеске фамилию владельца «Годбеф», совсем растерялся. Руки у него опустились, и он стал рассматривать паштеты из шпината с безнадежным видом человека, которого поразило страшное несчастье. Между тем окно под крышей открылось, и оттуда высунулась голова старушки; она посмотрела сначала на небо, а потом на видневшийся вдали рынок.

– Однако мадемуазель Саже – ранняя пташка, – сказал Клод, подняв голову. И, обращаясь к своему спутнику, прибавил: – У меня в этом доме жила тетка. Тут настоящее гнездо сплетен… А вот и Мегюдены зашевелились – на третьем этаже свет.

Флорану хотелось его расспросить, но художник в выцветшем широком пальто внушал ему недоверие. И он пошел за ним, не проронив ни слова; а тот рассказывал ему про Мегюденов. Сестры Мегюден торговали рыбой; старшая была пышной красавицей, а младшая – светлая блондинка, продававшая речную рыбу, – напоминала среди своих карпов и угрей одну из мадонн Мурильо. Про Мурильо Клод сердито заметил, что тот рисовал как настоящий повеса. Потом, внезапно остановившись среди улицы, он спросил:

– Ну, куда же вы наконец идете?

– В настоящее время – никуда, – сказал измученный Флоран. – Пойдемте куда хотите.

Когда они уходили с улицы Пируэт, Клода окликнул чей-то голос из винного погребка на углу. Художник вошел туда и потащил за собой Флорана. Ставни были сняты только с одной половины окна; в зале, которая, казалось, еще спала, горел газ. На столах валялись вчерашние меню, забытая пыльная тряпка; сквозной ветер, врываясь в растворенную настежь дверь, освежал застоявшийся, нагретый воздух погребка. Хозяин Лебигр, в одном жилете, в измятом воротничке, еще не выспавшись хорошенько, со следами усталости на бледном, широком, довольно красивом лице, прислуживал посетителям. Мужчины с заспанными глазами, стоя группами перед стойкой, пили, кашляли и отхаркивались, окончательно просыпаясь от белого вина и водки. Флоран узнал Лакайля, мешок которого был теперь до отказа набит овощами. Лакайль с приятелем, пространно рассказывавшим, как он купил корзину картофеля, пили уже по третьей рюмке. Осушив стакан, Лакайль пошел поговорить с Лебигром в маленькую застекленную комнатку в глубине погребка, где газ не был зажжен.

– Чего вы хотите выпить? – спросил Клод у Флорана.

Войдя в погребок, он пожал руку человеку, пригласившему его зайти. Это был плечистый, красивый малый лет двадцати двух, не больше, бритый, с маленькими усиками, молодцеватый, в широкополой шляпе, запачканной мелом, и в вышитом жилете поверх голубой блузы. Клод называл его Александром, хлопал по плечу и спрашивал, когда они отправятся в Шарантон. Они говорили о большой прогулке в лодке по Марне, которую совершили вдвоем, после чего вечером ели кролика.

– Ну, так чего же вы хотите выпить?

Флоран в сильном замешательстве посмотрел на стойку. Там, с краю, на голубовато-розовом пламени газового прибора подогревались окаймленные медными ободками чайники с пуншем и горячим вином. Наконец он признался, что охотно выпил бы чего-нибудь горячего. Лебигр подал три стакана пунша. Возле чайника в корзине лежали только что принесенные сдобные булки; от них еще шел пар. Но другие не брали булок, и Флоран выпил свой пунш без хлеба. Он чувствовал, как горячий напиток льется ему в желудок, точно струйка расплавленного свинца. Заплатил за угощение Александр.

– Славный малый этот Александр, – сказал Клод, когда оба они снова очутились на улице Рамбюто. – За городом с ним превесело. Он показывает фокусы; кроме того, великолепно сложен, каналья, – я видел его раздетым. Вот если бы он согласился позировать мне на открытом воздухе для рисунков с натуры… Ну, теперь, если хотите, мы можем обойти Центральный рынок.

Флоран безучастно шагал за своим спутником. Яркий свет в конце улицы Рамбюто возвестил наступление дня. Гул человеческих голосов на рынке становился слышнее; иногда этот все усиливавшийся шум прерывался звоном колокола в отдаленном павильоне. Клод со своим новым приятелем вошли в один из крытых проходов между павильоном морской рыбы и павильоном живности. Подняв голову, Флоран стал разглядывать высокий свод, деревянные части которого блестели между черным кружевом чугунного остова. Когда он вошел в большой средний проход, ему показалось, что он попал в какой-то странный город с кварталами и предместьями, укрытый от дождя под навес по какой-то прихоти великана. Тень, дремавшая в углублениях крыш, увеличивала лес пилястр, расширяла до бесконечности тонкие перекладины, резные галереи, прозрачные жалюзи; а над городом уходила в темную глубину чудовищная, пышная растительность из металла, как будто разветвляющиеся стволы и изогнутые, узловатые сучья покрывали легкой листвой вековой дубравы целый обособленный мирок. Отдельные кварталы еще спали за запертыми решетками. В павильонах для продажи масла и живности были ларьки, отгороженные друг от друга, меж ними тянулись пустынные закоулки с вереницей газовых фонарей. Павильон морской рыбы только что открылся; женщины проходили между рядами белых каменных прилавков, на которые пятнами ложилась тень от корзин и от брошенных тряпок. Там, где торговали овощами, цветами и фруктами, шум и говор постепенно усиливались. Все ближе чувствовалось пробуждение, оно охватывало весь городок: от кварталов попроще, где наваливают груды капусты с четырех часов утра, до ленивых и богатых кварталов, где не раньше восьми вывешивают перед лавками пулярок и фазанов.

Жизнь все приливала в большие крытые проходы. Вдоль тротуаров по обеим сторонам еще стояли огородники – мелкие земледельцы, съехавшиеся из окрестностей Парижа; они раскладывали на корзинах то, что было собрано ими накануне вечером: связки овощей, пригоршни фруктов. Среди беспрерывно сновавшей взад и вперед толпы под своды въезжали возы, замедляя гулкий шаг лошадей. Две повозки, поставленные поперек, загородили улицу. Чтобы пройти вперед, Флоран должен был упереться в один из сероватых мешков, похожих на мешки с углем, под громадной тяжестью которых гнулись оси; от этих мокрых мешков шел свежий запах морских водорослей; из дырки в одном из них темной массой сыпались крупные ракушки. Теперь нашим приятелям приходилось останавливаться на каждом шагу. Свежая морская рыба все прибывала. Одна за другой следовали тележки с высокими деревянными клетками; они были набиты закрытыми корзинами, в каких доставляются по железным дорогам продукты океана. Желая посторониться, чтобы пропустить телеги с морской рыбой, торопливо въезжавшие под навес и загромождавшие дорогу, Флоран и Клод рисковали попасть под колеса возов с маслом, яйцами и сыром – больших желтых фур с цветными фонарями, запряженных четверкой лошадей. Рыночные носильщики снимали ящики с яйцами, корзины с сырами и с маслом и относили их в павильон, где происходили торги: там чиновники в фуражках при свете газа делали пометки в своих записных книжках. Клод восхищался этой суетой; его увлекал то какой-нибудь световой эффект, то группа блузников, занятых разгрузкой воза. Наконец они выбрались на простор и снова пошли по большому проходу; внезапно вокруг них повеяло благоуханием, оно словно сопутствовало им. Молодые люди попали на рынок срезанных цветов. На тротуарах, справа и слева, перед квадратными корзинами, полными роз, фиалок, георгин и маргариток, сидели цветочницы; пучки цветов темнели, точно кровавые пятна, или нежно белели серебристо-серой окраской необыкновенной мягкости. Возле одной из корзин стояла зажженная свеча, и при свете ее из окружающего мрака выступали яркие тона цветов: пестрые головки маргариток, кровавый пурпур георгин, лиловые оттенки фиалок, живой румянец роз. Трудно было представить себе что-либо более милое, более напоминавшее весну, чем эти нежные ароматы, ласкавшие обоняние после острых запахов морской рыбы и тлетворной вони масла и сыров.

Бродя без цели, Клод с Флораном постояли у цветов и повернули обратно. Они остановились из любопытства перед торговками, продававшими связки папоротника и пучки виноградных листьев, одинаково сложенные и перевязанные, по двадцать пять штук в пучке. Потом новые приятели свернули в конец почти пустынного крытого прохода, где их шаги гулко отдавались, точно под сводами церкви. Здесь они увидели крошечного ослика, запряженного в тележку не больше тачки; он, должно быть, соскучился и при виде их принялся кричать до того громко и протяжно, что громадные крыши рынка задрожали. Ему ответило ржанье лошадей; поднялся топот, начался переполох; разрастаясь, гул прокатился по всему зданию и замер в отдалении. На улице Берже Клод и Флоран очутились перед растворенными настежь складами комиссионеров; здесь, между голыми стенами, ярко освещенными газом и испещренными столбцами цифр, написанных карандашом, возвышались целые горы корзин и фруктов. Остановившись, молодые люди увидели нарядно одетую даму: она забилась в приятной истоме в уголок фиакра, попавшего в самую гущу возов на мостовой и потихоньку пробиравшегося между ними.

– Золушка возвращается к себе домой без туфельки, – с улыбкой заметил Клод.

Продолжая разговаривать, они повернули теперь обратно к рынку. Художник заложил руки в карманы и, насвистывая, рассказывал о том, как он любит это изобилие съестного, привозимого каждое утро в самый центр Парижа. Ему случается иногда бродить по тротуарам целые ночи, мечтая о колоссальных натюрмортах, о необыкновенных картинах. Он даже начал писать одну такую картину и заставил позировать для нее своего друга Маржолена и негодницу Кадину. Только это очень трудно; слишком уж хороши эти дьявольские овощи, и фрукты, и рыба, и говядина. Флоран выслушивал восторженные речи художника, и у него сводило живот. Очевидно, в данную минуту Клод даже и не думал о том, что все эти прекрасные вещи съедобны. Он любил их только за колорит. Вдруг он умолк, привычным жестом затянул потуже длинный красный кушак, который носил под своим выцветшим пальто, и продолжал с лукавым видом:

– Кроме того, я тут завтракаю, по крайней мере глазами; это все-таки лучше, чем ничего не есть. Иногда, когда я позабуду накануне пообедать, у меня на другой день делается расстройство желудка от одного только вида всех вкусных вещей, которые сюда привозят; в такое время по утрам мне бывают всего милее мои овощи… Нет, знаете ли, досаднее и несправедливее всего то, что такую прелесть съедают негодные буржуа.

И Клод рассказал про ужин, которым один приятель, получивший изрядный куш, угостил его у Баратта. Им подали устриц, рыбу, дичь. Но Баратт прогорел; все шумное веселье старого рынка Дезинносан в настоящее время погребено; теперь процветает Центральный рынок, чугунный колосс со своим новым, таким необычайным городком. Пускай дураки толкуют что хотят, но здесь отразилась вся наша эпоха. Флоран не мог хорошенько разобрать из его слов, что порицал художник: живописную ли сторону современности или хороший стол у Баратта. Затем Клод стал ругать романтизм: ему милее груды капусты, чем ветошь Средних веков, – а кончил он тем, что выругал себя за свой офорт улицы Пируэт как за проявление малодушия. По-настоящему следовало бы срыть все эти старые лавчонки и построить современные здания.