Собрание сочинений. Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Тем временем Потаповы и Сергей закончили молиться. Сергей знал, что лучше не смотреть в глаза этих людей будущего – это было бы жутким, последним наказанием, ибо во многих этих глазах было столько необъяснимой ненависти такой концентрации и напряженности, что он невольно холодел всем телом.

После молитв решили покушать. Разложили нечто, что дали, и стали есть потихоньку. Это вызвало у толпы дикий хохот. Казалось, реакция, движения толпы были совершенно неадекватны.

– Что смешного в том, что мы едим? – спросила наконец Дашенька у родителей. Те только пожимали плечами.

Безобразие в толпе не утихало, принимая все более уникальные формы. Стражи порядка стояли в стороне и равнодушно позевывали.

– Сережа, ты бы нам хоть почитал прекрасные стихи. Много наизусть знаешь, сынок! – заметил Иван Алексеевич.

– Сядем поближе друг к другу, чтоб не слышно им было, а то от них всего ожидать можно. Разорвут еще клетку, – проговорила Полина Васильевна.

И Томилин стал читать вразброс Пушкина, Гумилева, Блока, Есенина… Стихи лились, и воздействие их настолько очаровало сидящих в клетке, что они позабыли, где находятся. Это было опасно.

Неожиданно Дашенька попросила:

– А вы спойте что-нибудь, Сергей.

Сергей, тронутый просьбой Даши, взял и запел, и довольно громко.

Он абсолютно не отдавал себе отчета в том, где находится. Тем более, Даша попросила. Да и старшие Потаповы оцепенели от такой песни.

– Да не пойте такую песню тут, – опомнилась Полина Васильевна. – С ума сойдешь! Душа не выдержит.

Между тем они не заметили, что это пение, эти звуки оказали странное воздействие на толпу, к которой, кстати, подсоединялся прибывающий народ. Толпа замерла, затихла, вслушиваясь, и вдруг волна нечеловеческой безумной ненависти захлестнула ее.

Люди бросались на клетку, рвались, грызли ее зубами, визжали, как будто их поджаривали.

Потапов прошептал:

– Нельзя петь! Ведь и молитву, и стихи мы читали шепотом!

Стражи порядка яростно расталкивали людей, колотя увесистыми дубинками с шипами. Главный охранник, который вез «пришельцев» сюда, подскочил наконец к клетке и жестами показал, что петь нельзя.

Ошеломленный Сергей и так прекратил пение.

– Однако какие они чуткие, – пробормотал он, обращаясь к Даше. – Такие дикие, страшные и все-таки вибрируют.

– Задело их это до крайности, – мрачно вымолвил Потапов. – Ишь как все чуют…

– Чуют, что их гибель в красоте небесной, – прошептала Даша. – Такие стихи для них яд.

– Звуки-то, интонации они чувствуют! – добавил Сергей.

– Да они и слова чуют, и душа ранена этим. Вагилид говорил, что у них в глубине психики есть некая особенность… тонкость такая, которая тут же вибрирует на все необычное, великое, но враждебное им. И тогда они впадают в ярость. Вагилид говорил мне, что поэзия здесь была запрещена, о ней давно забыли, но маленький намек на ее существование тем не менее карается.

Понемногу толпа редела. Пробежит какой-нибудь мальчуган, почешется, укусит прутья решетки – и был таков. Где-то вдали кричала большая птица…

Наконец появилось нечто новое: группа людей, не похожих на предыдущих, холеные, толстые, с глазами мертвых рыб.

«Этих ничем не проймешь, – подумал Томилин. – Читай стихи при них или молись – их ничто не коснется, ничто не сдвинется».

Люди эти молча и тупо, недвижно смотрели на «пришельцев», как в пустоту, и почему-то все время жевали. Полина Васильевна прошепчет молитву, а они жуют.

Так, в неподвижности, прошло минут 20 по старому времени.

Сергей не заметил, как они ушли. А ушли они важно и без единой эмоции.

Томилин нетерпеливо ждал конца этого представления. И вот под самый конец у решетки возникли другие. Сергей сразу узнал их по описанию Вагилида. Это были те, которые считали, что они не существуют.

Пришли они гуськом и разом стали безучастно смотреть на «пришельцев». Глаза их на худых лицах были наполнены прозрачной пустотой. Глядя в них, можно было в сущности видеть, что происходит за спиной этих «несуществующих».

Глаза эта смотрелись как коридоры, ведущие в никуда.

Люди стояли тихо и незаметно, и была это не тишина тупости, как у предыдущих, важных, а тишина полного отсутствия.

Потаповы так и застыли, на них глядючи.

Странно, что посетители, но особенно охранники, относились к ним с уважением. «Ишь, не существуют», – говорил взгляд каждого охранника, направленный на этих людей.

Даша вздохнула, несуществующих не стало.

Зашевелилась охрана, подгоняя домой посетителей. Когда опустело, как на каком-то бредовом кладбище после гулянки, открылись двери клетки, и добродушно, но с кнутом в руках охранники загнали «пришельцев» из России в машину, и вскоре, уже ночью, они вернулись к себе.

Не было никаких объяснений. Пока Потаповы и Сергей страдали в зоопарке, Валентин оставался дома один. Ему сразу стало не по себе: один, после конца света, в чужом, в сущности, доме. Кругом ничего, кроме страха. Но он постарался подавить тревогу, не мучить себя кошмаром реальности.

Понемногу он успокоился, отпил у Потаповой в кухне какого-то сладенького напитка и задремал в подобии кресла.

«Везде можно жить», – заключил он. Но сон его был чуток.

Разбудила его крыса, просто своим присутствием. Она немного приподнялась на задних лапках и смотрела в сторону от Уварова на потолок, словно потолок был небом. Крыса, тяжелая на взгляд, огромная, поставила передние лапки на пол и замерла. Уваров поразился ее некоторой отрешенности от крысиной сути, точно она уже была не она, не совсем крыса.

Сердце его билось, и он знал, что тело его хочет жить. И вдруг крыса, как-то извращенно повернувшись и изогнув голову, впилась сама в себя, точнее, в свой живот. Зубы у нее оказались острыми, точно уже побывали в аду, и сразу же брызнула кровь, кровь крысы конца времен (или после конца, как угодно). Крыса пожирала сама себя. Она была жирная, аппетитная и беспощадная.

Валентин замер в своем кресле. «Нет никаких объяснений, – подумал он. – Этот мир вне любых понятий». Крыса пищала, но жрала. А потом вдруг изогнулась и побежала вон из дома, оставляя кровавый след. Откуда-то выскочившие крысы понеслись за ней. И тут Валентин окончательно оцепенел, он увидел, что в углу комнаты, у окна, сидит на корточках молодая девушка с распущенными длинными волосами и пристально смотрит в направлении убежавшей крысы, на кровь ее и куски тела на полу. Уваров решил, что с него хватит, и закрыл глаза. Но этот уход во мрак продолжался, может быть, несколько секунд.

Девушка подскочила и дотронулась до его лба рукой.

Валентин закричал. Кто она? Ведьма этих времен? Или любовница Вагилида? Но перед ним было лицо человека, его, Валентина, эпохи – знакомые черты, движения…

Девушка отпрянула и заговорила на русском языке:

– Не правда ли, добрый друг, картина из рая, та, которую вы видели… кровь, крыса… и, знаете, кто-то хохотал в углу. Не слышали? – И девушка стала танцевать. Танцуя, она беспрерывно говорила: – В раю так обожают танцы… Вы знаете, я считаю, что мир, в какой мы попали, – чистый рай… Да, да, не возражайте… Кстати, вы откуда? Из Москвы? А я из Питера… Только не бойтесь меня… Я вижу, вы меня боитесь… Почему? Мы же в раю и всегда там были… Смотрите, как я танцую… Не хуже ангелов… Здесь все жители, если вглядеться, ангелы… Не смейтесь… Я не сумасшедшая…

Но Валентин и не думал смеяться. Он вообще ни о чем не думал уже. Просто смотрел на танцующую девушку, и ему вдруг показалось, что он действительно в раю. Петербург, русская девушка, XX век, звуки родной речи. Но не только, не только… Валентину показалось, что еще один миг, скажи эта девушка что-нибудь такое… – и все будет кончено, он сойдет с ума. Валентин испугался, он чувствовал приближение безумия и усилием воли взял себя в руки. Россия – далеко, и кто эта девушка, в самом деле?

А она продолжала танцевать, парить легко и непринужденно, точно она могла улететь, свободно двигаясь по колесу времени.

А она не умолкала:

– Приходите ко мне пить чай… Вы хотели бы жить на небесах?.. Эта крыса, что съела себя, думаю, сейчас тоже на небе… Духовном, конечно… Неглупый способ, правда, съесть самого себя?.. Вы не ищете такой путь? Напрасно… Крыса умнее нас, – и она запела, медленно кружась по комнате.

Валентин более или менее пришел в себя.

«Лишь бы не удавила», – мелькнуло в уме. Он спросил:

– А как вас зовут все-таки?

Девушка остановилась.

– Юлей, Юлечкой, – нежно добавила она.

– Юля, вы слышали когда-нибудь о сдвигах во времени? О возможности оказаться в прошлом или в будущем?

– Слышать не хочу. Не знаю.

И Юля присела на ближний к ней стул.

– А какую школу вы кончали, институт?

Юлия резко захохотала, так что Валентин опять стал нервничать. Смех ее показался ему хохотом эдакой лунной ведьмы.

– Что вы там бредите? – спросила она. – Какая школа, какой институт? Вы видели когда-нибудь здесь школу?.. Я и так вижу свой разум… Ха-ха-ха! А как вы считаете? – и она подпрыгнула к Валентину, заглянув в его глаза, точно в колодец. – Как вы думаете, этот мир, где мы находимся, вполне разумен? Или нет?.. Молчите, – она округлила глаза. – А я уверена, этот мир в высшей степени разумен… Здесь кроме разума, собственно, ничего и нет… Деревья – полувампиры, черная луна, короткая жизнь, сексуальная истерия, бесы, двойники, самоканнибализм… Разве это не разумно?.. Да, да, – девушка отбежала в угол комнаты, – мой разум бежит от этого, он в ужасе… Так ему и надо. Пусть он познает собственный ужас! – И она опять стала кружиться, странная, как потерявший себя ангел. – А для другого разума, не моего, все это нормально… Знаете… да, как вас зовут?

– Валентин.

– Валентин, вы знаете, если мы доживем до земного рая, то мы будем питаться запахом цветов… Понюхали и напились, набрались энергии… Никаких мерзких органов выделения… Иное тело… Вы хотели бы так жить?.. Все будут такие нежные друг с другом… У меня было так в детстве, я была в детском лагере летнего отдыха, под Новгородом… И там почему-то все мальчики, девочки относились друг к другу так искренне, нежно и ласково, как будто в раю… Это было чудо какое-то, ангелы, наверное, нам послали… Я, наверное, вовек не забуду это время…

Валентин в смятении посмотрел на нее: «Она умница, она говорит нормально, – думал он, глядя на нее, – но что такое опять?»

Глаза девушки потемнели и стали еще красивей. Она снова приблизилась к Валентину.

– Но Бог лишил нас этого… И мне осталось только петь и парить… И хохотать… Нет, нет, я никогда не буду пожирать себя… Хотя некоторые просят меня об этом… Должна вам сказать, Валя, дорогой мой, что я научилась разговаривать с чертями… Здесь это неизбежно… Никуда от них не денешься. Когда во мне слабеет жизнь, они тут как тут… Но, признаюсь, общий язык с ними трудно найти… Я вам не мешаю?!. Я уйду… Наслаждайтесь вместе с вампирами… Здесь все пожирают друг друга, и себя в том числе. И тот разум это принимает… Мой поцелуй ему…

И она исчезла. Валентин остался, думая, что он умер.

После мысль о том, что он умер, прошла. Он встал, вышел в сад. Было тепло.

– А вообще непонятно, что здесь: лето или зима, ночь или день. Днем темно от бесконечных темных облаков, а дождя нет. Ночью светлее, чем днем… Где я, кто я теперь?

Когда послышался шум, сердце дернулось от радости. «Вернулись»… Он сразу же спросил о Юле. Потаповы даже рты разинули: «Неужели она пришла? Должны были вернуть дней через 20».

– Кто она такая? – спросил Валентин у Томилина, когда ложились спать.

– Безумная, – был ответ. – Живет в саду, в маленьком домике, недалеко отсюда, одна.

Глава 6

Через два дня явилась Танира. Красивая, но совсем из другого ряда человеческого. Не такая, как все «они», но в то же время из «них», родившаяся после конца мира. Глаза как черные звезды. Блестят светом жизни и смерти. Губы слегка дрожат от какого-то внутреннего состояния. Она довольно бесцеремонно отозвала Валентина в сторону.

– За вами пришла машина, – сказала она. – Поедем в город, в столицу, в Рипан. Я буду вас сопровождать и переводить на русский, когда необходимо. Валентин, не волнуйтесь, ваша безопасность гарантирована. И моя – тоже. Как – это не ваше дело.

– Для чего, зачем?

– Молчите и все. Увидите.

И они медленно поехали мимо печальных холмов, на которых массами совокуплялись голые люди. Какие-то шумнокрылатые существа проносились над ними и каркали. Потом опять пустынно – ни кроликов, ни вампиров, ни людей. Танира молчала. Охранники полуспали. Валентин глядел и глядел в окно, надеясь увидеть хоть что-нибудь родное. Напрасно. Впереди слева показались здания окраины огромного города. Машина стремительно въезжала в него. Валентин отшатнулся. Здания походили на небольшие горы с норами, ведущими вглубь, где, видимо, и располагались квартиры. Где окна, где двери, Валентину трудно было распознать. Он заметил улыбку на губах Таниры.

– Удивляетесь, – тихо сказала она, – у вас тысячелетия назад было все по-другому.

– Танира, я еще не могу прийти в себя. Дайте мне точку опоры, чтобы мой разум не покинул меня.

– Точка опоры во мне. Смотрите на меня, и вы не погрузитесь в черное безумие, не сойдете с ума… Избегайте смотреть в окно, – вдруг тревожно проговорила она…

Какая-то сила удержала Валентина от того, чтобы взглянуть. Мельком он увидел только тень, возможно какого-то животного. Все исчезло, они продолжали двигаться во тьму по городу, потом вдруг – свет. Валентин увидел людей, бегущих неизвестно куда. Он спросил Таниру:

– Что это, куда они бегут?

Она ничего не ответила. Они продолжали ехать мимо домов все медленней и медленней. Валентин увидел дом странной формы, кругловатый.

Танира сказала:

– Это Дом первого безумия.

– Что это такое? – спросил Валентин.

Она не ответила. Немного спустя – другой дом тоже странной формы. Она проговорила:

– Это Дом второго безумия.

Валентин спросил:

– Что значит безумие: болезнь, сумасшествие?

– Нет, нет! – она покачала головой.

Все дальше и дальше, и потом машина почти совсем остановилась. Они въезжали на площадь. Валентин услышал некий гул, странный гул живых голосов. Наконец машина остановилась, и Валентин понял: площадь была покрыта морем людей. Кто-то сидел, кто-то стоял, кто-то двигался, и все это море выло, выло нечеловеческими голосами – теми странными голосами, которыми владело это человечество. Они выжили, и Валентин думал: что это? Молитва, или это просто вой отчаяния, или это вой безумия, вой дикой радости – было непонятно, какой оттенок во всем этом. Он стал вслушиваться. Танира молчала, ее лицо стало сухим и несколько жестким, она тоже глядела в окно, Валентину показалось, что этот вой не говорит об отчаянии и не говорит о радости, он говорит о чем-то другом, каком-то неведомом чувстве, которое доисторическому человечеству не было известно. Он опять взглянул на Таниру, и ему показалось, что вот-вот еще минута, еще секунда, и она сама завоет. Танира повернулась лицом внутрь машины, что-то сказала по-своему, и машина медленно двинулась прочь. Они выехали за пределы площади.

– Скоро мы подъедем, – сказала Танира.

– Куда же мы едем, в конце концов, Танира, скажи! – Валентин посмотрел прямо в ее глаза. Танира улыбнулась:

– Ничего страшного. Мы едем помочь одному очень важному человеку, и ты можешь это сделать. Вот так.

Наконец они остановились. Тихая улица, особняк. Дом такой формы, которая напомнила Валентину о его времени. Они вышли из машины, прошли угрюмую, ничего не выражающую ни жестом, ни лицом охрану, прошли внутрь мимо пустынного дворика и наконец попали в дом. Около дома было еще несколько непонятных строений. Сам дом оказался довольно большим, вытянутым в глубь сада. Они остановились в вестибюле этого дома, если это можно назвать вестибюлем, скорее зал, где никого не было.

Наконец навстречу вышел человек, одетый в черное. Он повел Таниру, и они скрылись в маленькой комнате. Валентин оказался один вместе с вошедшим охранником. Наконец Танира вышла и сказала Валентину:

– Пойдем на второй этаж, охранник остается здесь, пойдем вместе с этим человеком.

И она указала на того, с кем вошла в маленькую комнату. Этот человек в черном сопровождал их на второй этаж. В коридоре был диван, все показалось Валентину каким-то нормальным. Они уединились, а человек в черном отошел в сторону по знаку Таниры, и она, обернувшись к Валентину, сказала:

– Теперь я расскажу, слушай внимательно. Этот человек, его зовут Тувий, очень важная персона, но он при смерти, он болен, и вылечить его очень трудно, но кое-что помогает, и знаешь что? Как ты думаешь?

Валентин оторопело посмотрел:

– Я не сведущ в медицине, тем более в медицине после конца света.

Танира улыбнулась:

– Кое-что помогает, но в частности, как ни странно, ему помогают звуки вашей речи. В его душе что-то меняется тогда.

– Нашей речи?

– Да-да! Русской речи, той, на которой говоришь ты и на которой умею говорить я благодаря моему отцу, великому жрецу и ученому.

Валентин развел руками:

– Каким образом?

– Сначала я случайно по какому-то наитию вдруг стала при нем говорить по-русски, вернее, читать ему. Я помню наизусть ваши стихи. И вдруг он повернулся ко мне, лежа в постели, и лицо его изменилось. Точно какая-то сфера покоя объяла его. Он улыбнулся. Этот человек никогда не улыбался вообще. Он улыбнулся и сказал мне: «Откуда эти звуки?»

Я объяснила ему. Все это было довольно рискованно, потому что есть закон, по которому чтение поэзии карается смертью. Но это старый закон. Он возник сразу, когда мы, вернее, наш народ зарождался. Сейчас этот закон не применяется, потому что никто не знает, что такое поэзия. Все забыли об этом. Но Тувий сказал: «Смотри, Танира, мы, конечно, над законом, мы элита, но то, что ты произнесла, – это преступление, но такое преступление очень помогает мне. Читай». И я стала читать. На что я обратила внимание? Я обратила внимание вот на что…

Валентин прервал ее:

– Ну хорошо, я-то при чем, ты же знаешь наш язык и можешь сама читать ему стихи по-русски.

Танира покачала головой:

– Да, но все дело, я думаю, в звуке. Мы же говорим не так, как ты. Твои интонации подействуют на него еще сильнее. Я думаю, ваш язык обладает каким-то магическим свойством. Понимаешь, когда говоришь ты, – это мелодия, это музыка, это то, что у нас запрещено под страхом смертной казни. Ведь это твой родной язык, язык доисторического человечества. Если ты будешь читать ему стихи, я обещаю что тебя не коснется никакая угроза.

Упоминание об угрозе не подействовало на Валентина устрашающе, он и так часто подумывал о том, что хорошо, если Бог пошлет ему освобождение, но, конечно, не искусственным путем. Он смотрел в сторону и не знал, что сказать.

– Да, я согласен, – наконец выговорил он. – Я согласен. Пойдем. Где он?

Танира не встала, не пошла, она продолжала сидеть.

– И еще я тебе должна сказать. У нас есть религия, но это религия не для черни. Наш народ вообще не знает, что такое религия, и не думает об этом. Он знает, что есть невидимый мир как часть видимого мира, не больше, но есть особая вера, очень странная для вас. Это вера относится только, ну как тебе сказать, к тем, кто у власти, но среднего уровня – это вера в Понятного.

– То есть как, – спросил Валентин, – в какого Понятного?

– Очень просто, – в понятного им Бога. Может быть, это не Бог в их сознании, но Некто. Пусть он Некто, и вот этот Некто – Понятный, и они молятся Понятному.

Валентин проговорил:

– Я не знаю. Мне нечего сказать. Я растерян.

Танира продолжала:

– Но есть вера в Непонятного. Эта вера касается только избранных, иногда верхов, тех, кто правит. Есть храм Непонятного. И вот Тувий, он представляет очень высокий уровень правления страны, он иногда поклоняется Непонятному, это просто небольшое замечание, чтоб ты знал об этом. Все-таки он умирает, поэтому ты должен немного знать о нашей религии. Хотя, скорее, это вовсе не религия.

Они встали, и Танира медленно пошла по коридору. Валентин пошел за ней. Огромная дверь оказалась перед ними. Деревянная. Массивная. На дверях – лица странных существ. Охранник открыл дверь. Они вошли в почти круглую комнату. В глубине – кровать, на кровати Валентин увидел маленького человека. Собственно, видна была только его голова, голова, которая виднелась из-под одеяла, тело же под одеялом странно двигалось. Он был маленький, впрочем, как и большинство этих людей.

Голова этого человека показалась Валентину не только маленькой, но и какой-то синенькой, похожей на какой-то неописуемый овощ, выросший где-то на другой планете, тем не менее это была голова: глаза блестели, рот был раскрыт и вел в черную бездну.

Танира сказала что-то по-своему. Он сделал жест рукой, и Танира указала Валентину на стул рядом с постелью, сама придвинула другой стул, такой же легкий, и села около Валентина. Она сказала ему:

– Ты помнишь, конечно, свои стихи, стихи твоего народа. Если даже не помнишь, просто говори, говори что хочешь. Главное, говори своим языком, ты слышишь?

Валентин, оцепеневши, молчал, и потом она бросила взгляд на Тувия, который лежал неподвижно, и взгляд его был устремлен прямо на Валентина. Он не сводил с него глаз, глаза были недвижимы, как смерть. Тогда Валентин собрался с духом и стал читать стихи, те, что приходили в голову. Он начал с Пушкина, потом вдруг Тютчев, Есенин, Блок, Лермонтов. Он помнил наизусть по крайней мере пятнадцать-двадцать стихотворений, но его настигло смятение. Он переходил от одного четверостишия к другому, читал какие-то отрывки, тем не менее произносил их с душой, вкладывая в эти звуки себя так, как будто бы он читал это там, далеко, тысячелетие назад в каком-нибудь кругу любимых им людей. Танира улыбалась, она была довольна, и глаза ее, обычно темные, залились каким-то чуть-чуть нежным светом. Звуки русской речи лились и лились. Валентин уже произносил не стихи, а говорил что-то отрывочное, как в сновидении, лишь бы сказать.

Глаза Тувия посветлели, но бездна, которая была выражена на его лице, не сходила, и постепенно в эту бездну падал какой-то покой, падало то, чего не было и не могло быть в этом мире. Его тело стало немного вибрировать, чуть-чуть дрожать, но это была дрожь успокоения, даже какого-то легкого наслаждения.

Наконец рот закрылся, он улыбнулся, сказал:

– Хватит, – и обратился к Танире на своем языке: – Танира! Это напомнило мне о Непонятном, но мне стало легче. Этот пришелец нужен мне. Мы договоримся с тобой, когда его привозить. Я скоро умру, но я хочу, чтобы последние дни мои я слушал эту речь. А теперь идите, меня должны проводить в Храм Непонятного, туда, где мы обращаемся к нему, в тот маленький зал, и никому ни слова, конечно, о том, что делал этот человек. Он – человек…

Танира воскликнула:

– Да, да! Он человек, он пришелец из той страны, из того времени!

– Все может быть, все может быть, потому что мир создал Непонятный, поэтому может быть все, все, абсолютно все, что для нас непостижимо вообще! – Старик прикрикнул при последних словах, рот его, ведущий в черную пропасть, открылся, он задрожал, посмотрел на Валентина и крикнул Танире: – Я не хочу умирать! Вообще не хочу, но пусть он приходит, я хочу слышать звуки эти, хочу слышать, идите! Идите!

Танира резко встала, и они с Валентином вышли из зала.

…На обратном пути машина с Валентином и Танирой остановилась у развилки дорог на окраине. Дикая, огромная стая детей лет двенадцати-четырнадцати, вооруженных в основном железными прутьями, напала на машину. Искаженные злобой лица, уродливые от абстрактной ненависти… Но Танира увеличила скорость, и удалось избежать опасности.

Глава 7

– К Непонятному меня, к Непонятному, – завыл Тувий на следующее утро, как только проснулся.

Его снова отнесли в домашний храм Непонятного. Тувий выл, стоя на коленях. Потом стучал кулаками об пол. Обессиленного, его унесли в постель, и он заснул. Но не совсем, больше дремал, и в уме вдруг опять зазвучал отзвук доисторической русской речи…

– Валентин… Его имя Валентин, – прошептал Тувий.

Вдруг опять… поднялась ярость. Он позвонил.

– Звони Фурзду и попроси его приехать, – приказал вошедшему хромому человеку.

Фурзд, громадный и толстый, сидел в одном из своих тайных кабинетов в подземном особняке. Он гладил свой живот и думал. Завтра доклад Правителю, самому Террапу. Нужно выбрать то, что вызовет у Правителя судорогу наслаждения. Он изменчив, но есть основа. Пора… пора!

А что точно пора, Фурзд еще не знал. «И даже Танира не знает этого, – подумал он, – главное, не смотреть в зеркало».

Зеркала были запрещены во всей стране, по всей Ауфири. За нарушение – если кто-то хранил зеркало – выжигали глаза. Этот старый закон был принят давно, ибо считалось, что, если человек смотрит на себя в зеркало, он начинает сомневаться в своем существовании. Когда еще зеркала не были запрещены, многие ауфирцы, когда видели свое отражение в зеркале, начали сомневаться, что это они. Они начинали особым образом выть, сомневаясь в своем существовании. Это приближало их к несуществующим, но несколько в другом ключе. Началась настоящая эпидемия несуществования, и поэтому возник запрет на зеркала. Но люди власти сделали исключение для себя, как ауфирцев сильной воли. Им было разрешено, но не рекомендовано.