Рулетка судьбы

– Нет, ридикюль ей вернула.

Подарок для сыска бесполезен – дело не завести.

Городовой вконец устал: девица с шубейкой имела вес немалый.

– Куда ее, ваш бродь?

Эфенбах махнул в угол, отгороженный прутьями. Нельзя же обидеть баронессу, отпустив при ней. Городовой поволок Катю, которая продолжала играть обморок.

Фон Шталь оглядела приемное отделение.

– А где господин Пушкин? – спросила она, старательно скрывая интерес.

– Беда с ним, – трагическим тоном ответил Михаил Аркадьевич, вдыхая аромат женщины.

– Что случилось?! – чуть не вскрикнула баронесса.

– Что ни день – так спит! Служба идет, а он спит, дремучее создание! Никакого с ним понимательного процесса не сладить. Мал пескарь, да пенек не объедешь!

– Совершенно с вами согласна, прелестный Михаил Аркадьевич, – сказала она с видимым облегчением. – Возмутительное поведение. Месье Пушкин совершенно отбился от рук.

– Еще как отбился! Осколков не собрать!

– Ну ничего. – Баронесса надела варежки с меховой опушкой, как доктор резиновые перчатки. – Придется ему ответить за ваши страдания…

– Уже уходите? – спросил расстроенный Эфенбах, уже собиравшийся пригласить даму отобедать с ним.

– Я обязательно вернусь, славный Михаил Аркадьевич, у меня имеются кое-какие интересные сведения… Кстати, где теперь месье Пушкин?

Эфенбах не мог вспомнить, куда делся его чиновник. Пришлось Лелюхину сообщить, что Пушкина вызвали в Арбатскую часть на Большую Молчановку. Баронесса знала эту улицу. Наговорив ворох комплиментов уму и талантам Эфенбаха и мило помахав ручкой чиновникам, она исчезла, как видение. Оставив за собой тонкий аромат духов Брокар: то ли «Царский виолет», то ли «Конец века». Нечто знакомое и волнующее, как тайный поцелуй.

Романтические мечтания разбил Кирьяков. Он спросил, что делать с задержанной: оформлять или отпускать. Эфенбах поморщился: задерживать не за что. Полицейского фотографа в сыске нет, а правильно делать бертильонаж[26] некому. Завести карточку, описать приметы и вытолкать в шею воровку Катю Гузову, всего и делов. Ну и припугнуть, конечно, чтоб в «Лоскутную» больше не смела нос сунуть. Место приличное, Эфенбах порой там обедал. Чиновник отправился исполнять поручение.

А Михаил Аркадьевич мечтательно вздохнул.

– Ах, стрекоза-дереза, чернявка-плутовка! – пробормотал он.

А вот что за мечты вились в его голове, знать не следует.

13

Из ворот выехала санитарная карета, увозившая тело. Дворник проводил ее с непокрытой головой, утерев слезу шапкой. Все, кончились подарки на праздники, нету доброй Анны Васильевны. Господина из сыскной полиции – Прокопий уже знал, кто это, – проводил горестным вздохом. Пушкин не стал спрашивать дворника, видел ли он кого-то выходящим из дома Терновской ночью первого января. Бесполезная трата времени: отмечание Нового года до сих пор не улетучилось из дыхания Прокопия.

В гостиной мало что изменилось. За исключением хозяйки, которая покинула свой дом навсегда. Трашантый закончил новый протокол и доложил, что обыскал где только можно: ключей нет. А потому распорядился, чтобы дворник приладил на входной двери навесной замок, раз врезной сломан окончательно.

– Ридикюль старой моды попадался?

Такой вещи Трашантому не встретилось.

Пушкин ждал, что помощник пристава спросит разрешения уйти. Он подошел к окну и выглянул на улицу. Через дорогу виднелись высокие окна старинного особняка. И будто нарочно глядели прямиком в окна Терновской.

– Кто живет в доме напротив?

Оказалось, что пожилая дама по фамилии Медгурст столь преклонного возраста, что не покидает кресло-каталку. Особняк ей не принадлежит, только снимает, о чем в полицейской книге участка сделана запись регистрации. Без регистрации ни один житель не имеет права находиться в Москве. Что, впрочем, касается добропорядочных обывателей. Обитатели Хитровки и Сухаревки не то что регистрации, документов не имеют. И ничего, живут, пока не сопьются или не получат финкой в бок.

– Как-то зашел к ней для порядка, так она слепая и глухая, – добавил Трашантый, подчеркивая свою старательность по службе.

– Одна живет?

– При ней горничная или экономка, уж не знаю, невзрачная такая…

– Никодим Михеевич, если закончили, не смею задерживать, – сказал Пушкин. Чтобы поскорее остаться без лишних глаз. Которые все доложат приставу.

С большим облегчением Трашантый откланялся.

Пушкин притворил входную дверь и вернулся в гостиную. Рядом располагалась спальня, сразу за ней помещение, в котором стоял шкаф. Размеры резного чудовища черного дуба поражали. Казалось, не шкаф внесли в дом, а дом был построен вокруг него. План дома был привычным: без коридора в линию шести окон. Только у кухни окно выходило в сад. А вот лестница на мезонин была разобрана, проход заколочен. Вторым этажом Терновская не пользовалась. С ее комплекцией подниматься тяжело. Да и зачем одинокой даме второй этаж…

Тот, кто хочет спрятать нечто ценное, находит в доме потаенное место. Хозяин уверен, что никто не догадается, куда засунул драгоценности: за печную задвижку, или под матрац, или в старую шубу в шкафу. Зато воры и полиция знали, как похож выбор секретных мест. Особенно если прячут женщины. Не надо вскрывать половицы, не надо простукивать стены, не надо лезть на чердак. У Терновской, если она решила что-то спрятать, не было времени. Убийца пришел почти сразу: она не успела даже платье сменить на домашнее. Да и ридикюль не везде влезет.

Пушкин начал с кухни. Проверил большие кастрюли, заглянул в шкафчики с запасами и жестяные банки для круп. Не поленился сунуться в остывшую кухонную печь, перемазав руки в саже. Открыл бочку для квашения и порылся в мешке с горохом. Ридикюля не было. Не нашлось его в исполинском шкафу, ни на вешалках, ни среди склада тряпья. Тщательный досмотр спальни (под кроватью, под матрацами и подушками, в ящиках туалетного столика) не дал ничего, кроме пыли.

Он вернулся в гостиную. Проверив занавески, отодвинув кресла и обыскав буфет, Пушкин много узнал о хозяйских привычках Терновской. Даже ознакомился с памятными фотографиями. Но и только. Для очистки совести и руководствуясь привычкой доводить розыск до конца, он поискал в прихожей. Хотя заранее знал результат. Последнее, что вызывало интерес – рабочий стол с этажеркой.

На узком конторском стуле сидеть было крайне неудобно. Пушкин стал аккуратно, чтобы не испортить порядок, вынимать бумаги. Одни за другими.

Интересы мадам Терновской были не сказать чтобы обычные для женщины ее возраста. Анна Васильевна работала со сведениями… по биржевым торгам. В бумагах перечислялись котировки акций с лондонской, парижской, нью-йоркской и даже берлинской биржи. Не говоря уже о петербургской. Судя по записям, Терновская отслеживала графики курсов, как настоящий биржевой маклер. Бегло просмотрев бумаги почти во всех секциях этажерки, Пушкин сделал вывод: Анна Васильевна играла на бирже. И, вероятно, зарабатывала. Но сколько бы он ни искал, не попалось ни одного листка с черными и красными цифрами, какие были в недоставленных письмах. Зато среди бумаг, воткнутая будто случайно, торчала записка. А в ней всего одна строчка, написанная от руки:

«Обещаю, ты получишь то, на что так давно имеешь право. Твоя П.».

Конверта для записки не оказалось. Как и даты, когда была прислана. Пользуясь тем, что некому осудить дурной поступок, Пушкин сунул записку в черный блокнот. И затянул резинкой.

Оставался вопрос, где Терновская хранила купленные акции. Сохранных расписок от банков не попадалось. Неужели еще раз обшаривать дом? Он посмотрел на пол. На паркете виднелась еле заметная полоска, как будто столик часто перемещали. Пушкин встал и немного толкнул столешницу. Столик послушно сдвинулся. В ножках были небольшие колесики. Чтобы с удобством перемещать по конторе. Оставалось толкнуть сильнее.

Этажерка отъехала. За ней в стене открылась ниша, почти целиком занятая сейфом. Старая модель, какую поставили из Германии в конце 50-х годов. Даже нельзя сравнивать с современными английскими или американскими новинками. Они как крепость для денег. Старичок-немец казался скорее ненадежным бастионом. Каким бы древним сейф ни был, но сталь прочна и запросто не сдастся. Терновская могла успеть сунуть ридикюль в него. Оставалось придумать, как это проверить. Пушкин знал один коварный способ. Вернее, он знал странную привычку хозяев сейфов. Просунув руку в узкий проем между сталью и стеной, пошарил и вытащил ключ, висевший на крохотном гвоздике. Ключ мягко вошел в замочную скважину. После трех щелчков-поворотов дверца открылась.

Сейф хранил процентные бумаги. Сталелитейных заводов, бакинских нефтяных промыслов, пороховых фабрик Нобеля и торговых домов. Самые ходовые и выгодные. На глаз трудно оценить, но акции тянули не меньше чем на полмиллиона. Анна Васильевна оказалась чрезвычайно богатой дамой. Мало кто, так успешно вкладываясь в акции, жил столь скромно. Ее выигрыш в рулетку не казался чем-то невероятным. На акциях она заработала куда больше.

В глубине несгораемого ящика лежали пачки сторублевых ассигнаций. Пересчитывать купюры не имело смысла. Судя по толщине – не меньше тридцати тысяч рублей. А то и сорок тысяч. Возник неизбежный вопрос: почему огромное состояние на месте? Или убийца ничего не знал про них? Если Терновская не побоялась впустить его ночью в свой дом, вероятно, человек был ей знаком.

Вернув акции в сейф, Пушкин запер дверцу, засунул ключ в щель и установил рабочий столик на прежнее место. Он вышел в прихожую и толкнул дверь.

Перед крыльцом стояла барышня в короткой кацавейке с шапочкой-пирожком. Под мышкой зажат книжный том. Похожа на курсистку или приходящую учительницу. На Пушкина она взглянула с нескрываемым изумлением.

– Вы кто такой? Что вы тут делаете?

– Сыскная полиция… – только успел сказать он.

Барышня выронила книжку и бросилась бежать. Стремительному бегу не мешала длинная юбка.

14

Как ни странно, но тетушка Пушкина тоже была когда-то молодой. А потому не питала иллюзий в отношении племянника и особенно дочери Тимашева. Молодая барышня, вернувшись из заграницы, сбросив ярмо дядиного присмотра, попадает в Москву. Конечно, она мечтает получить от жизни все, изведать как можно больше удовольствий, поддаться соблазнам и просто весело провести время. Впереди ждет отцовская воля, от которой некуда деться. Мадам Львова знала, что не сможет, да и не имеет права держать Настасью в узде. Для этого родные тетки есть. Но не попробовать было нельзя. Если дочь наследовала характер матери, тут уж держись. Она еще не забыла, что вытворяла Амалия в возрасте дочери.

Дорогой племянник в качестве уздечки мало годился. Ленив, замкнут, вскружить ему голову и закружить так, что про себя забудет, бойкой барышне проще простого. Тетушка была невысокого мнения о стойкости Пушкина. Впрочем, как и всех молодых мужчин. Надо признать, что у нее имелся тайный умысел. Настасья – невеста достойная и богатая, что Пушкину совсем не будет лишним. Такую свадебку тетушка не прочь была бы обстряпать. Но и насильно женить Пушкина не собиралась. Случится – она с радостью будет нянчить его деток. А нет, так и не велика потеря. Москва невестами полна. В общем, тетушка решила нанести упреждающий визит.

Узнав у портье, в каком номере остановились мадемуазель Тимашева с компаньонкой, тетушка поднялась на второй этаж и постучала в дверь с цифрой «21». Она услышала смех, визг и возню, какую устраивают дети, когда в детскую стучит строгая воспитательница и надо спрятать следы шалости.

– Кто там? – наконец раздался девичий голосок.

– Мадам Львова. Откройте, моя милая, – как могла строго сказала тетушка, хотя ей хотелось совсем иного.

Потребовались еще возня и шушуканье, прежде чем дверь открылась. На пороге стояла Настасья, раскрасневшаяся, со сбитой прической. В глазках прыгали лукавые искорки. Девушка была свежа и хороша. Нельзя не пожелать такую невесту любимому племяннику.

Хоть горячая кровь молодости привлекала, тетушка взяла строгий тон.

– Что вы, моя милая, смотрите, будто не узнаете?

Настасья улыбнулась так чисто и беспечно, что не было сил на нее сердиться.

– Что вы, мадам Львова, как можно!

– Так пригласи уж войти… – сказала тетушка и, не ожидая формальностей, вошла сама.

Номер был именно в таком безобразии, какое следовало ожидать от барышень на свободном выгуле. Повсюду разбросаны фантики от конфект, огрызки яблок, апельсиновые шкурки, флакончики духов, платья, туфли и предметы женского туалета. Что и говорить, гардероб Настасья привезла отменный. Что ж, тем лучше, войдет в приданое.

Тетушка сурово, как сумела, разглядывала устроенный разгром и кивнула Прасковье, которая застенчиво отвернулась и принялась подбирать вещи – то есть делать то, для чего ее наняли. Выговаривать чужой горничной мадам Львова сочла неуместным.

Извинившись за небольшой беспорядок, Настасья предложила садиться. Тетушка скинула с кресла летнюю шляпку, довольно миленькую, и опустилась на мягкую подушку.

– Ну, моя дорогая, как проводите время? – спросила она светским тоном.

Настасья отвечала, что они с интересом осматривают Москву.

– Ходите по магазинам?

– Пока еще нет… Вернее, да… были…

– Были на Кузнецком Мосту или в Верхних торговых?

– На Кузнецком, – ответила Настасья и прыснула.

Тетушка отчетливо видела, как из нее пытаются сделать дуру. Чего терпеть не могла. Оправдывалось худшее ожидание: Настасья – копия своей матери. Значит, на самом деле надо надевать ежовые рукавицы. Пока бед не натворили.

– Вот что, моя милая, – ледяным тоном начала Львова. – Ваш батюшка просил присматривать за вами. И я намерена исполнить его просьбу со всем старанием. Вы обещали заглядывать ко мне каждый день? И что же на деле? Не видела вас с тридцатого декабря. Чем занимались эти дни?

– Мы… Просто проводили время…

– Где были на первое января? Почему не приехали, чтобы встретить Новый год у меня?

Барышня потупилась, не ожидая такого допроса.

– Я… мы… рано легли спать… Устали от прогулок…

Тетушка заметила, что Прасковья держится в стороне, но прислушивается. Вот что бывает, когда компаньонке слишком много позволяют. Куда больше огорчила Настасья: будущая невестка врала. Глупо и неумело.

– Простите, но не могу оставить ваше поведение без последствий, – сказала Львова поражаясь, что это говорит она. – Я решила, что с сегодняшнего дня вас будет опекать мой племянник, Алексей Пушкин. Очень серьезный молодой человек, служит в полиции, офицер, коллежский майор, то есть секунд-майор…

При всех достоинствах, она отчаянно путала гражданские и военные чины. Не говоря уже о погонах, родах войск и званиях. Пушкин как-то пробовал навести порядок в ее представлениях, но быстро понял, что бывают задачи неразрешимые. Для тетушки не важны звездочки на погонах, главное, чтоб человек был хорошим.

К счастью, Настасья понимала в различиях чинов еще меньше.

– Секунд-майор – это так мило, – сказала она.

– Сегодня он непременно посетит вас и составит план вашего дальнейшего пребывания в Москве.

Настасья потупилась:

– Благодарю вас, – тихо проговорила она.

Львовой стало стыдно, что она так строга с невинным ребенком, который хочет немного радости. А она предстала гадким мучителем. Чтобы загладить вину, тетушка взяла ее руку и ласково погладила.

– Моя милая, не обижайтесь. Барышни в вашем возрасте часто делают глупости, о которых сожалеют. Поверьте, никто вас не будет сажать в клетку. Что собираетесь делать сегодня вечером?

– Мы приглашены на ужин к тетушке… – Настасья обернулась за помощью к компаньонке.

– Живокини, – подсказал та.

– Да, Вера Васильевна…

Это совсем уж никуда не годится. Забыть имя родной тети? Даже Пушкин себе такого не позволяет. Следует надеяться.

Другое встревожило Львову: она прекрасно знала Живокини, а потому с трудом могла представить, как Вера Васильевна будет развлекать барышню да еще с компаньонкой. Что-то здесь не то…

Тетушка стала прощаться, еще раз напомнив о визите Пушкина, и настрого просила быть у нее завтра. Если сегодня намечен ужин. Настасья обещала непременно.

Стоило мадам Львовой выйти, как за дверью раздался сдавленный девичий смех. Когда зажимают ладошкой рот и нет сил остановиться. Смеялись над глупой старухой, которую ловко провели. Тетушка в этом уверилась. И сильно обиделась.

Она невольно подумала: вдруг Настасья узнала про рулетку? Мысль эта явилась сама собой, без видимых причин. Но напугала сильно. Если это правда, может случиться все, что угодно…

На рулетку надо было отправиться сегодня, не откладывая.

15

От лени дворников случается польза. Если бы не сугробы, зажавшие улицу, барышня имела бы шанс на спасение. Подобрав юбку, она ловко убегала, скользя, но не падая, на каблучках зимних ботинок. И даже немного оторвалась. Но впереди оказался участок глубокого снега, до которого не добралась лопата дворника. На всем ходу она сделала отчаянный рывок через сугроб, зацепилась и плюхнулась. Будто нырнула. Даже ботиночки взлетели вверх.

Пушкин оказался тут как тут. Не запыхался и не слишком спешил. От сыскной полиции еще никто не уходил. Первым делом, прихватив локоть, он помог барышне подняться и заботливо смахнул снег с кацавейки. Лицо ее было облеплено снежными комьями, но прикасаться к нему было невозможно.

– Не ушиблись?

Барышня смахнула с глаз хлопья, но смотрела испуганно.

– Я все отдам… все отдам… С этим пришла… Зачем же полиция… Вот, у меня есть деньги. – Она попыталась найти кармашек, но пальцы не слушались.

– Прошу успокоиться. Вас ни в чем не обвиняют, – сказал Пушкин. – Был бы на моем месте городовой – имел бы законное право выстрелить в спину.

– Я больше не буду, – проговорила она, закрывая лицо ладошками.

– Анна Васильевна потребовала вернуть долг и угрожала полицией?

Она вытащила две смятые пятирублевые купюры.

– Вот… Вот… Извольте…

Пушкин просил убрать деньги. Не хватало, чтоб городовой увидел, как ему суют бумажки. Будет приставу веселье. Мало того, за деревом в начале улицы он заметил женскую фигуру, которая старательно пряталась. Судя по неумелой попытке закрыться стволом, совсем не филер. Неужели Нефедьев послал жену или дочь шпионить? Редкая глупость…

Он мягко взял барышню под руку.

– Пойдемте в дом, там все расскажете… Кстати, раз уж вас не подстрелили, извольте представиться…

– Ольга Рузо, – сказала она, сопя.

Лицо ее нельзя было назвать красивым. Скорее невыразительным. Есть тип барышень, в которых нет ничего отталкивающего. Вроде глаза, губы, ресницы на месте. Черты по отдельности ничем не испорчены. Но собранные вместе не имеют ничего привлекательного. Как пустой лист, который ждет рисунка. Нос ее был длинноват и прям, как указательная стрелка.

У крыльца Пушкин поднял сборник лекций «Теория вероятности» ординарного профессора математики Императорского московского университета П. А. Некрасова. Хорошо знакомая книга.

– Изучаете математику? – с невольной теплотой спросил он.

Рузо тщательно отряхнула обложку от снега.

– Обучаюсь на курсах… домашних учительниц…

Такие познания для обучения детей арифметике явно излишни. Пушкин не стал обращать на это внимание. Он предложил барышне подняться.

Прокопий еще не успел приладить на дверь железную скобу, вывороченный замок свисал, как язык. Рузо это заметила.

– Что тут произошло? – спросила она, обернувшись на крылечке.

– Ключ потерян, пришлось ломать, – ответил Пушкин, ни в чем не соврав.

Отряхнув ботиночки, Рузо повесила в прихожей кацавейку и положила под ней «Теорию вероятности». Пригладив туго уложенные волосы, вошла в гостиную и остановилась, поглядывая на оплывшие свечи, самовар и чашку на столе. Барышня чрезвычайно наблюдательная.

– Позвольте, а где Анна Васильевна?

– Ее нет. Просила, чтоб занялись, чем положено.

– Просила передать через вас? Не оставила для меня письменного распоряжения?

– Разве вчера Терновская не дала указаний?

– Вчера было воскресенье, Анна Васильевна разрешает пропускать.

– Принимайтесь сейчас…

Пожав плечами, Рузо прошла через гостиную и села за конторский стол. Узкий стул был как раз под нее. Совсем не для мадам Терновской. Она открыла чернильницу, вынула из маленького ящика перьевую ручку и только сейчас заметила, что на столе кое-чего не хватает.

– Простите, а почту Анна Васильевна сегодня получала? Она ничего не оставила?

– Ожидаете письма из Висбадена и Монте-Карло?

Проницательность полиции вообще, а подобная тем более, всегда имеет успех. Рузо не нашлась, что сказать, только утвердительно кивнула.

– Какие новости госпожа Терновская желала получить из этих писем?

– Статистические данные, – последовал уклончивый ответ. – Когда можно ожидать Анну Васильевну?

Больше скрывать не имело смысла. Пушкин сообщил, что мадам Терновская умерла. Сыскная полиция исследует некоторые обстоятельства ее кончины. Он ожидал, какая будет реакция. Реакция последовала странная. Рузо схватилась за голову, издала протяжный стон раненой птицы, упала лицом на столик, причем раздался отчетливый удар, после чего резко поднялась и закусила кулачок.

– Несправедливо… Нелогично… Неправильно… Я знала, что так будет, – быстро говорила она. Глаза ее лихорадочно блестели.

Отодвинув стул от стола, Пушкин сел рядом.

– Знали, что она умрет?

– Как иначе… Как иначе… Такая чудовищная глупость. – Барышня волновалась чрезмерно.

– Полагаете, смерть Терновской связана с выигрышем на рулетке?

Рузо сумела развернуть стул, сидя на нем. Под стон и скрежет половиц. Мышцы ее лица мелко подрагивали. Взгляд тяжелый и беспомощный.

– Уже сообщили… Вам сообщили…

– Видели, как она выиграла?

– Да, я была там… В тот недобрый час, – проговорила она с таким драматизмом будто дело шло о потере любимого человека.

– Сколько игроков было за столом?

– Не знаю… Не считала… Какая разница… Десяток… Дюжина… Это все не имеет значения… – отвечала Рузо. Речь отрывистая, голова опущена, думает о своем.

– Если предположить, только предположить, – Пушкин сделал особое выделение, – что Анна Васильевна погибла, кого бы вы назвали виновником?

Она резко вскинула голову.

– Терновскую убили?!

– Я не делал такого утверждения. Вопрос был о другом…

– Кто желал ей смерти? – Рузо недобро усмехнулась. – Далеко ходить не надо. Например, двоюродный племянник Фудель, редкий дурак и пустышка. Или ее двоюродный братец, напыщенный индюк Лабушев… Стая жадных безмозглых воронов… Только бы денег достать… Они и убили… Кто-то из них… Не сомневайтесь… Ворвались ночью и убили… И выигрыш себе прибрали… Волки… Негодяи…

Барышня плохо владела собой, с уголка губ сползла слюна. Еще немного, и набросится с кулаками.

– Чем именно вы занимались у Анны Васильевны? – мирно спросил Пушкин.

Она обмякла, скулы потеряли остроту, плечи опустились.

– Секретарская работа… Мадам следила за курсами акций на многих биржах, я составляла для нее графики движения цены и математический прогноз изменения курса… Надеюсь, это не запрещено…

– Ее интересовали только ценные бумаги?

– Да, она покупала и продавала… Кажется, хотела изучить движение европейских акций, чтобы отправиться играть там…

– Госпожа Терновская играла только на акциях?

– Конечно. Котировки, рост стоимости…

– Для чего ей список выигравших номеров из казино Висбадена и Монте-Карло за последнюю неделю?

Рузо вздрогнула.

– Вы видели письма? Прошу вас, отдайте мне их…

Даже если бы захотел, Пушкин не мог этого сделать. Открытые письма будут положены в конверты и за счет почтово-телеграфной конторы отправлены назад. Чтобы получить их, потребовались бы ходатайства к прокурору.

– Считайте, что их больше нет, – ответил он.

– Все пропало, – проговорила Рузо с таким отчаянием, что иное сердце, не будь оно сердцем чиновника сыска, сжалось от сочувствия. А это даже не дрогнуло.

– В них было нечто ценное?

– Да, исключительно ценное, – со злобой ответила Рузо. – Ценное для меня… Я занималась этими мерзкими графиками, чтобы получать нужные сведения. Терновская рассчитывалась со мной этими письмами… Теперь все кончено… Я не смогу оплачивать корреспонденцию… Моих уроков не хватит…

– Изучаете статистику рулетки?

Рузо встала.

– Будьте любезны, господин полицейский, не вмешивайтесь в частную жизнь…

Пушкин согласился. Он спросил, где проживает барышня. Будущая учительница снимала комнату в общежитии «Общества распространения знаний и образования среди женщин», что в Мерзляковском переулке. Как удобно для секретарской работы: до дома Терновской минут пять неторопливым шагом. Пушкин попросил заглянуть к нему в сыск в ближайшие дни. Могут потребоваться еще разъяснения.