Между счастьем и бедой

– Вы должны это сделать. Жду вас у себя после операции. До свидания.

Я вышла на негнущихся ногах. Муж ждал в машине.

– Давай заедем домой за моей спортивной формой, а потом отвезёшь меня в «World-class». А я тебе всё по дороге расскажу.

Володя не спорил и не переспрашивал. Он рулил, ловко лавируя в потоке машин, и вскоре подвёз меня к моему спортклубу.

Я ходила в этот клуб с самого его открытия. Когда-то мы приезжали сюда с подругами, прихватив совсем маленьких детей. Они галдели и шалили, бегая между тренажёрами, а молодые мамы оттачивали фигуры и шикали на них по очереди. Дети выросли, а мамы продолжают заниматься. Аэробика стала частью жизни.

Мне захотелось почувствовать, как тело слушается меня. Я встала поближе к зеркалу, в первый ряд. Мои руки и ноги привычно двигались в ритм, подчиняясь командам инструктора Светочки. Я видела себя в зеркале напротив. Упражнения вполне мне удавались. Я не один год выстраивала эту фигуру, я любима, я так хочу жить! Я хочу жить!

Тело звенело, как обычно, после занятий. Струился такой солёный, здоровый пот. Какое удовольствие стоять под душем, обтираться чистым полотенцем! Медленно одеваясь в раздевалке, я думала, что вновь приду сюда нескоро. А, может, уже никогда не приду?

Из клуба я направилась к матери. Пешком, по узкой улочке вдоль трамвайных путей. Я несла свою беду, словно холодный чугунный шар. Хорошо бы разбить его об асфальт на мелкие кусочки. Но это было невозможно. Беда вцепилась в меня крепкой хваткой, без хирурга не обойтись.

Дверь открыл отец. Мать возилась с рассадой, производя какие-то очень важные манипуляции с дохлыми зелёными росточками. Ей было не до меня. Я откашлялась и вкратце изложила свою историю. Мать молча рылась совком в пластиковом ящике. Потом медленно сказала, поучительно растягивая слова:

– Тебе надо очень серьёзно заняться собой, Зоя. Это очевидно. Не тяни резину.

Потом она пожаловалась, что баклажаны совсем хилые взошли.

– Не то, что в прошлом году, не то, – сетовала мама, качая аккуратно уложенной головой. – А вот помидорки меня радуют! Сильные росточки взошли! Помнишь, какие были мясистые осенью? В этом году я посажу еще новые сорта. Не дождусь мая. Скорее бы!

Садовница она была знатная. В мае моя мать словно расправляла крылья и уносилась на свои земельные угодья. А меня в мае должны прооперировать, и я совсем не представляла себя после этого.

Я уже надевала обувь в прихожей, когда отец спросил, выглядывая из другой комнаты:

– Ты что так скоро? А чаю? Мать пироги пекла.

– Я сыта, папа. И очень спешу.

– У меня руки в земле! – прокричала мать. – Отец закроет за тобой. Звони!

Отец суетливо сунул мне пакет с пирогами для Володи, и дверь родительского дома закрылась.

Я опять шла пешком. Теперь уже домой. Пешие прогулки меня всегда успокаивали. Справа и слева пробегали нарядные парочки. Весна. Любовь. Жизнь. А я рядом, но словно в футляре. Легкий весенний ветерок все-таки немного бодрил. Мысли медленно упорядочивались, выстраивались по значимости.

Я вспомнила, что моя мать издавна делила болезни на приличные и неприличные. Например, вполне пристойно в обществе сказать: «У меня, знаете ли, небольшая сердечная недостаточность». А тут разве скажешь вслух, что у твоей дочери? Такое рычащее слово из трех букв, от которого веет смертельным холодом и сковывает ужас! Этак ведь всех знакомых напугаешь. Не эстетично. Никакой элегантности в общении! Бедная моя смешная мама. Я простила её в тот свежий весенний вечер, не успев толком обидеться.

Теперь было самое время подумать о главном: я ведь не умру сразу. Я еще поживу. Я еще что-то успею. Надо как-то поддержать свой дух. Слезами не поможешь. А что пишут маститые психологи в своих популярных книжках? Решено! Иду в книжный магазин. Давно, кстати, не заходила. Порыться на полках – такое удовольствие!

Муж удивленно вскинул брови, когда увидел меня на пороге с охапкой книг, брошюрок и пакетом пирожков.

Я выпила только свой зелёный чай, а Володя набросился на тёщино угощение. Наверно, не ел целый день. Я чувствовала себя эгоисткой, но мне было необходимо срочно заняться только собой! Разве не это присоветовала моя мать? А я всегда была послушной девочкой.

Я взяла карандаш, ручку, все купленные книжки, простую школьную тетрадку и закрылась в спальной. Главное – овладеть ситуацией. Не позволить страхам и жалости затмить разум.

Я не знаю, сколько прошло времени, но приблизительно к полуночи в моей тетрадке появились первые записи:

Постановка цели: выздоровление!

Представить цель зримо, как уже достигнутую. Я вижу, как покидаю больницу, прощаюсь со всеми, кто мне помог. Я дарю им подарки! Я счастлива! Я чувствую свои розовые здоровые слизистые оболочки! Все отлично!

Я не буду терзаться сомнениями! Я буду терпелива и мужественна!

Я постараюсь пройти через то, что мне предстоит, как сквозь чистилище, не потеряв себя, и извлеку опыт из всего. Я познаю запредельное и больше не вернусь туда. Я отнесусь ко всему, как к фильму про другого человека.

Нужно наблюдать за всем происходящим, будто это не я, а другой человек.

Нужно взлететь над суетой сегодняшнего дня, мысленно подняться вверх, в небеса, представить себя большой белой птицей, летящей над миром.

Я – большая белая птица. Я лечу над миром. Я люблю этот мир. Я прощаю всех за нелепость и суету. Я приемлю этот мир, таким, каков он есть. Я только попробую послать сверху ещё больше добра на землю.

Володя спал на диване. Я укрыла его теплее и пошла укладываться сама. Новые книжки, безжалостно исчирканные в поисках нужных мыслей, лежали стопочкой у кровати. Тетрадку пристроена тут же. Большим белым птицам тоже надо спать.

Глава 4

Быть Богом

В жизни каждого мужчины есть несколько значимых для него женщин. Он может любить их, безумно желать, осыпать подарками, но так до конца и не понять милых его сердцу дам. У доктора Пушкаревского в жизни было очень много женщин. Он их понимал. Он их тонко чувствовал. Он их видел насквозь. Он знал, как ранимы и уязвимы даже самые сильные из них. Он умел их лечить. Он чинил их, как сломавшихся кукол. Он продлевал им жизнь. Это было главным делом онколога Пушкаревского.

Вот только долгих разговоров и объяснений доктор терпеть не мог. Оперативки проводил коротко. Обход не затягивал. Старался как можно быстрее перейти к самому важному делу дня. Поэтому сам Пушкаревский никогда телефонную трубку не снимал, избегал досужих диалогов. А звонков было очень много!

Приходилось старшей медсестре Рае выполнять роль секретаря. Она знала, когда шефа лучше не беспокоить. Поэтому доктор был весьма удивлен, когда перед выходом в операционную Раиса попросила его ответить на звонок.

– Это ваши дети, – извиняющимся голосом сказала она. – Вдруг что-то срочное.

– Папа, папа! – прокричал в трубку двенадцатилетний Саша. – Можно мы с Анькой возьмем домой щеночка?

– На улице подобрали? – строго спросил отец.

– Нет, это щеночек соседский. Он такой хороший, чистенький и красивый! Мы обещаем, что будем сами за ним смотреть! Разреши, папа!

– Главное, чтоб не мешался у меня под ногами. И живёт пусть в вашей комнате, – коротко распорядился отец. – Всё у вас?

Спасибо!

– Еще звонили из мэрии, – раздался робкий голос Раи.

– Еще откуда? Говори быстрее!

– Еще из мусульманского управления. От муфтия Таджутдина.

– По каким вопросам? – голос Пушкаревского становился все более раздраженным.

– Не пояснили, сказали – перезвонят.

– Ну и пусть звонят попозже, после семи вечера. Все, меня нет!

Артисту, чтобы сыграть роль, удивить искусством, необходимо перевоплотиться в свой персонаж, взлететь над суетой. Хирургу тоже нужно отрешиться от всего мелкого, земного, почувствовать силу рук, решимость, ясность ума, уверенность. Стать ненадолго Богом.

Через пять минут Сергей Алексеевич стоял в операционной. Женщина, лежавшая перед ним, была ему важна и значима в тот момент больше чиновников, религиозных деятелей и даже собственных детей.

Операций в тот день запланировали три. Последнюю проводил Руслан. Пушкаревский наблюдал. Когда уже было ясно, что все идет своим чередом, без непредвиденных осложнений, он покинул операционную.

В узком больничном коридоре, рядом с его кабинетом стояли человек пятнадцать посетителей, не меньше. Пушкаревский выставил вперед согнутую в локте правую руку, словно щит. Так и проделал путь до своей двери. Потом развернулся, строго спросил:

– Это что же, за прооперированными столько набежало ухаживать? Вы будете мешать, господа хорошие, работе медсестёр. А сестрички наши свое дело знают. Попрошу очистить помещение и остаться по одному человеку на больную. Вашим близким нужен покой.

– А можно узнать о состоянии? – неуверенно спросил кто-то. Этот вопрос Пушкаревский слышал по десять-двадцать раз за день.

– Отвечаю всем сразу: тяжелых больных сегодня не было. Состояние у всех такое, какое и должно быть. Для каждой дамочки сделано всё, что возможно.

С этими словами он удалился в кабинет. А к нему уже спешила верная буфетчица Дуся с подносом в руках.

На обед был гороховый суп. Густой, наваристый. На второе – гречка с тефтелями. Ароматные мясные шарики с подливкой развалились вальяжно, гарнира не видно. А на третье – кисель. Рядом хлебушек – свежий, ноздрястый. Больничная еда – самая полезная.

– Ну, Дусенька, куда ж так много?!

– Ешьте, Сергей Алексеевич. С устатку хорошо пообедать – милое дело, – суетилась буфетчица.

– Да, устал, есть немного. Но если такими порциями поглощать твою еду, то я работать не смогу, спать потянет. А мне еще в поликлинику на приём.

– А вы поспите полчасика, – вкрадчиво посоветовала Дуся.

– Ой, Дуся! Ну, да иди уже, корми больных. Поди, ходячие наши дамы гремят там ложками в столовой. А я и вправду отдохну минут двадцать. И вперед!

* * *

Вот уже второй десяток лет Пушкаревский вел первичный приём с одной и той же акушеркой – Алевтиной Николаевной. Когда он только пришел сюда молодым врачом-интерном после института, она уже была опытной медичкой и работала с его наставницей – известной в своё время доктором Французовой. Годы шли. Французова давно на пенсии. Пушкаревский заменил ее, стал завотделением. А Алевтина Николаевна так и осталась тем, кем была. Время текло, как вода, наука развивалась, но очереди на прием становились все больше.

– Снился мне сон, Алевтина Николаевна, что пришли мы с тобой в этот кабинет, а принимать некого. В коридоре пусто, – пошутил Пушкаревский, быстро что-то записывая в карточке больной.

– Роздыху пока нам не предвидится, Сергей Алексеевич. Тянутся страдалицы со всех концов.

– Давай, приглашай следующую дамочку.

– Там рвется одна, говорит из Балтачево. Без направления.

– А-а…пришла колхозница! Давай, заводи ее, – Пушкаревский вспомнил свою утреннюю попутчицу.

– Ну, куда же ты с такими сумками? – возмутилась Алевтина Николаевна, глядя на странную пациентку. – Неужели нельзя оставить в гардеробе?

– Она без сумок никуда! – засмеялся Пушкаревский. – Я с ней немного знаком.

– Я здесь в уголок их поставлю, – бойко затараторила больная.

– Гляди, в кресло не прыгни с сумками, кенгуру, – ворчала акушерка.

– А мне к Пушкаревскому было надо! – выпалила деревенская молодка. – Где он принимает?

– Ну, ты, девка, совсем! – приструнила Алевтина Николаевна. – А это кто же? Фамилию давай свою говори, год рождения да ложись в кресло.

– Муфтахова Оксана. Двадцать восемь лет.

– Погоди, не пугай ее, Николаевна, – улыбаясь, сказал доктор.

– А я не боюсь. Только примите. А я в долгу не останусь!

– Да-да, ты нам с Алевтиной Николаевной мяса, мёда привезешь. Сахара еще из совхозной столовой притащишь.

У акушерки вытянулось лицо.

– Я отблагодарю, не сомневайтесь, – продолжала свою песню пациентка.

– Все, молчать! Не мешай мне работать. Лежи смирно! – прервал ее Пушкаревский.

Ненадолго воцарилась тишина. Послышалось чириканье воробьев за окном, да шарканье прогуливающихся во дворе больных.

Минутами позже доктор сказал:

– Коровы не хватит со мной рассчитаться. Пузырный занос у тебя. Последствия безобразно выполненного аборта. Можешь в суд подавать на тех, кто тебе аборт делал.

– Ну, какой уж там суд! – запричитала Оксана. – Лечиться скорее надо. Возьмёте меня к себе?

– Возьму, – Пушкаревский уже заполнял документы. – Звони домой, говори, что остаешься у нас недели на две. Надо срочно начинать курс химиотерапии. Справятся дома без тебя? Дети маленькие?

– Мальчишке семь, а девчонке три. Так еще две коровы у меня, – шустрая Муфтахова не терялась.

– С тобой можно болтать до утра про твоих коров, – остановил её доктор. – Иди на третий этаж, к медсестре Кате. А за коровами теперь уж муж пусть смотрит.

– Так разошлась я с мужем недавно! – весело сообщила пациентка.

– С мужем разошлась, но забеременеть сумела. И на аборт сбегала. Ладно, мы с тобой еще обсудим твою личную жизнь, времени у нас будет много, – рассмеялся Пушкаревский.

Вечернее солнце щедро струило розовое золото в чисто промытые окна. Все процедуры закончены, назначения выполнены. Коридоры опустели. Наступил час сериала – роскошное развлечение и эмоциональный допинг в однообразной больничной жизни.

Столовая превратилась в кинозал. Буфетчица Дуся и санитарка тетя Галя, строго чтя местные традиции, пресекали всяческие попытки новеньких переключить «с этой мути на что-нибудь посодержательней». В отделении давно утвердились свои вкусы. Да и то верно – в чужой монастырь со своим уставом не лезь. Бывали тут продвинутые пациентки, лежали со своими телевизорами. Но вскоре убеждались, что вместе следить за развитием сюжета, сливаться в едином ахе или охе куда как интереснее и полезней для психики, чем сидеть в одиночестве в палате, просматривая тревожные новости. И индивидуальные телевизоры либо замолкали, либо служили службу, если столовая совсем уже не вмещала всех желающих, и женщины делились по группкам.

Перед началом сеанса из уважения к временно отсутствующим по поводу операции и вновь вернувшимся в ряды товарок, кратко излагалось содержание предыдущих серий. Затем разговоры стихали, отключались сотовые телефоны, и только редкие негромкие возгласы раздавались в больничных стенах.

Которую неделю смотрели бразильский сериал «Семейные узы». Роскошная актриса Вера Фишер, игравшая главную героиню Елену, стала всеобщей любимицей. Из бессовестных газет знали про ее порочную личную жизнь, но все прощали за трепетный образ на экране. Дочь Елены, Камилла, вышла замуж за красавца Эдуардо. Радость омрачилась известием о том, что у молодки лейкемия, рак крови. На протяжении нескольких серий Камилла боролась с недугом, проходя курс химиотерапии. У нее выпадали волосы, ее тошнило – все точь-в-точь, как у многих пациенток отделения. Кому-то там, за стенами больницы этот безрадостный поворот сюжета мог показаться неинтересным. В гинекологическом отделении онкологического диспансера считали незатейливый бразильский фильм очень близким к правде жизни, и потому хорошим. Все происходящее с Камиллой воспринимали с большим пониманием.

Пушкаревский неслышно прошёл до столовой, встал сзади у стеночки. Экранные страсти доктора не волновали. Он с грустной улыбкой смотрел на затылки и плечи своих подопечных. Отметил про себя, что больные теперь одеты гораздо лучше, чем лет десять, даже пять назад. Этакие модные халатики! Даже какие-то удобные мягкие костюмчики из бархата наблюдаются. А какое разнообразие тапочек! Какие кокетливые парики на некоторых надеты! У двоих модные яркие банданы на бритых головах. Сотовые телефоны торчат из карманов. В общем, во внешнем облике женщин явный прогресс, чего не скажешь о здоровье. Тревожнее всего, что молодые женщины стали болеть чаще. Почти половина пациенток не старше тридцати лет. Диспансер работал, как конвейер, без простоя.

Пушкаревскому оставалось сделать описания операций. Потом можно и домой. Но трезвонивший телефон отвлекал, не давал сосредоточиться. Раиса уже ушла. Пришлось снимать трубку самому.

Слушаю, – глухо отозвался завотделением.

Говоривший долго и церемонно представлялся. Пушкаревский поморщился, понял, что это кто-то из мэрии, но позволил себе прервать его:

– Я не очень разбираюсь в чинах. В чем суть вопроса?

– К вам из нашей поликлиники направлена сотрудница, руководитель отдела внешнеэкономических связей. Хотелось бы, чтоб вы позаботились о ней. Отдельная палата, уход, питание. Лекарства мы вам достанем, какие потребуются.

– Отдельных палат нет, —сухо и устало сообщил доктор. – И не предвидятся пока. Больных очень много. Даже часть столовой и ординаторской у нас давно разгорожены под палаты. Люди лежат по десять человек. Тяжёлые – по четверо. Насчет лекарств – спасибо. Обратимся, скромничать не будем. Уход обеспечим.

– Но вы понимаете, это вам не просто пациентка… – упорствовал голос в трубке.

– У меня тут равенство, дорогой товарищ, – спокойно ответил завотделением, – Органы, с которыми я имею дело, устроены у всех женщин одинаково, независимо от социального статуса. Онкология не жалует ни старых, ни молодых, ни простых, ни высокопоставленных.

– Мне рекомендовали вас, как приличного человека, уважаемого хирурга, – чиновник начал раздражаться.

– Я дорожу только репутацией специалиста в своей области. Если резок – извините, каков есть. А дамочка пусть подходит. Обработаем в лучшем виде, не извольте беспокоиться. До свидания.

На этом помехи не закончились. Следующий звонок был из мусульманского Управления.

– Так случилось по воле аллаха всемогущего… – витиевато и певуче заговорил красивый баритон на том конце провода.

«Этого еще только не хватало! Спокойно завершить работу сегодня не дадут!» – подумал Пушкаревский, вслушиваясь в пафосную речь и нетерпеливо поглядывая на часы.

– Я не религиозен, господин, как вас там, – наконец удалось ответить ему. – Попрошу вкратце и попроще изложить дело.

Оказалось, что у взрослой замужней дочери муфтия обнаружена небольшая опухоль. Требовалось обследование, возможно, операция. И в который раз пошёл разговор об особых условиях. Требования касались не только палаты, но и того, чтобы рука мужчины-врача не коснулась тела правоверной. Палату, операционную и инструментарий должен был освятить мулла.

Пушкаревский в своей ироничной манере заявил:

– Ну, в палату я вашего аллаха ещё допущу. А в операционной я сам Бог и господин, так что извините, уважаемый. Подойдите в день, назначенный вам, с вашей принцессой. Посмотрим, что там у неё припухло.

– Сергей Алексеевич! – это уже из-за двери раздался голосок дежурной медсестры Кати. – Вы здесь?

– Здесь я, здесь, – пробурчал Пушкаревский, не вставая из-за стола.

– Вы мне расход обезболивающих не подписали, – прозвучало из-за двери.

– Катюша, на полчаса оставь меня в покое. Я зайду к тебе сам.

– Девочки, кто завтра к операции готовится – приглашаю в клизьменную, – Катин милый голосок послышался уже в отдалении, звеня где-то в коридоре. – Девочки, клизьмиться, пожалуйста, пройдите.

Дом встретил тишиной, безлюдьем и легким беспорядком. Скинул куртку в коридоре. Долго мыл руки душистым мылом. Включил электрочайник. Есть не хотелось. Дуся накормила плотно.

Хлопнула входная дверь. Легким шагом вошла жена.

– Серёжа! Ты дома, – то ли обрадовалась, то ли удивилась она. – Устал? Голоден?

– Да нет, Лена, я бы чайку крепкого с лимончиком и медом выпил.

– Сейчас организуем, – жена Лена закружилась по маленькой кухне, тесноватой даже для двоих. – А мы с ребятами наскоро поужинали яичницей, да я побежала к соседям. Димка у них заболел. Укол сделала.

– А дети где?

– Собаку пошли уже выгуливать. Ты же им разрешил стать собаководами! Ешь варенье, клубничное. Соседка Зинаида презентовала. А у тебя как дела?

– Все, как всегда, Лена. Ты расстели мне постель. Я прилягу.

– Как всегда – это значит всё нормально, Серёжа, – утешительно – резюмировала жена.

Уже засыпая, в полудреме, Сергей Алексеевич слышал, как вернулись дети. Топот в коридоре, негромкий смех, шиканье Елены. Тонкий щенячий лай нового члена семьи. Когда жена юркнула к нему под одеяло, он уже крепко спал.

Глава 5

Илья Муромец в белом халате

Очередь тянулась, как путь в бесконечность. Я заняла за женщиной в сером жакете и погрузилась в вязкое томительное ожидание.

Где-то там, в конце узкого длинного коридора вершил высший суд доктор Пушкаревский. Не верилось, что сегодня всё закончится и разрешится. Немного обвыкнувшись, я начала ориентироваться. Половина присутствующих людей – сопровождающие. Мамы привели дочек, дочки поддерживают мамочек. Даже несколько мужчин застыли в скорбном молчании. Видно, привезли на приём каких-то дорогих им женщин.

Прямо на полу у стены расположились глазастые цыганки, похожие на стайку птиц с ярким опереньем. Они сидели на каких-то сумках или баулах, коротали время, переговариваясь вполголоса. Значит, этих вольных людей недуги тоже не жалуют, но не все же они больны. Цыганки, видимо, привыкли к таборной, коллективной жизни и им было странно отпустить свою товарку одну. Для меня же потянулись тягостные минуты одиночества и тревожных раздумий.

Прошло часа три, не меньше, когда я наконец-то вошла в небольшой кабинет. Мои документы лежали на столе. Незнакомый, чужой человек в белом халате, мужчина, похожий на немолодого Илью Муромца, бегло и устало листал карточку.

– Дети есть? – почему-то спросил он.

– Сын.

– Хорошо! Необходима операция. Ольге Викторовне я доверяю, но позвольте мне еще самому взглянуть.

Я повиновалась.

– Да, я так и думал. Подойдите недельки через три. А лучше сразу после майских праздничков, одиннадцатого мая. С вещичками в приемный покой. Все документы будут там.

– А оперировать будете вы?

– У вас несложный случай. Вполне справятся мои коллеги. У меня слишком плотный график более серьёзных операций. Есть еще вопросы?

– Да, – еле слышно сказала я. – А после этого живут?

Хирург холодно и досадливо взглянул на меня, потом на акушерку. Пожилая акушерка легонько подтолкнула меня в спину, направляя к выходу. Предательские слёзы набухали, застилая глаза. Уже у двери она коротко и чётко сказала мне в самое ухо:

– Не будь дурой.

Спасибо, неласковая женщина. Мне помогли эти три слова. Я поняла, что за место на операционном столе надо драться, как и за всё хорошее в жизни.

* * *

Я – золовка, она сноха. Она – сноха, а я золовка. Слово то, какое! Что в корне – зло или золото? Что имел в виду наш мудрый народ?

Мы сидим друг против друга на кухне. Так уж сложилось, что у нас нет никого ближе и родней. Между нами разница в десять лет, но нам это не мешает.

Мы пьем терпкий зелёный чай со смородиновым вареньем. Ей рожать через несколько дней, мне чуть позже на операцию, после которой уже не бывает детей. Роды – это больно, но естественно. Это продолжение жизни. Когда же тебе предстоит прижизненное вскрытие, чтобы иссечь что-то внутри – это страшно своей непредсказуемостью. Я так мечтала помочь ей с ребенком в первый месяц, а оказалось помощь потребуется мне самой.

– Итак, мы две здравомыслящие женщины, – заявила моя умница сноха. – Какие у нас исходные данные?

– Нам нужно попасть под нож обязательно к доктору Пушкаревскому. Но его операции расписаны далеко наперед. Он только смотрит вновь поступивших и берет сложные случаи, – ответила я.

– Будем писать список тех, кто мог бы нам помочь. Действуем по японской системе – не отсекаем даже малозначительных и невнятных персонажей, – руководила процессом Лена.

Список получился небольшой. Фролов Алексей – потомственный гинеколог в горбольнице № 18. Лёша – сын друзей моих родителей. Его мама принимала у меня роды. А сам Алексей принимал у Лены первую дочь. Может, врач врачу не откажет в просьбе. Если, конечно, Лёша согласится замолвить словечко. Лена добавила свою знакомую Лялю, гинеколога, у которой наблюдалась. Лялина подруга знает этого Пушкаревского лично. Вместе мы дописали Римму Петровну. Она терапевт с большим стажем, в городе знает многих. Добавили еще журналистку из Ленкиной редакции, которая брала когда-то у Пушкаревского интервью для местной газеты по проблемам онкологии. Не густо, но уже что-то.

– Действовать начнем уже сегодня. Я всех обзвоню сама, – продолжала Лена. – У тебя голос сейчас очень жалкий, хотя держишься ты молодцом. А ты пока старайся спать, есть нормально и много не думать.

Видно, Лена была убедительна, или люди в нашем списке оказались очень отзывчивыми, но Пушкаревскому позвонили все. Даже журналистка Эльза, которая видела его всего-то один раз, очень настойчиво просила за меня. Каждый отзвонился моей снохе и сообщил результаты переговоров. Пушкаревский отвечал всем примерно одно и то же. Из его слов трудно было понять, как же он поступит со мной.