Небо и Земля

– Не знаю, – пробормотал Энди. – Училище… Выше ногу, курсант…

– Да что ты! – лейтенант рассмеялся. – Это же космическое! Там второй принцип термодинамики работает вовсю. И ребята отличные, гарантирую.

– Я по возрасту не подхожу… – робко заметил Энди.

– Сделаем, – отмахнулся лейтенант.

– А вы там преподаёте?

– Да нет. Подбираю себе экипаж из выпускников. Меня на учебную базу загнали временно. Так сказать, в воспитательных целях. За грубость и нетактичное поведение. Но я это училище знаю. Поверь, там вполне можно жить. Кормят от пуза, отдельные комнаты, и, я повторяю, очень приличный народ. По-моему, это для тебя шанс.

– Я хотел бы ещё подумать, – сказал Энди.

– Три дня. Потом я уеду. У тебя деньги-то есть? Ты вообще когда ел последний раз?

– Погодите, господин лейтенант, – попросил Энди. Он спрятал лицо в ладони и несколько минут, сопя, просидел неподвижно.

Лейтенант спокойно ждал.

– Всё правильно, – сказал Энди, убирая руки от лица, которое оказалось красным и слегка дёргалось. – Всё правильно. Я пойду с вами.

– Ты быстро соображаешь для своих лет, – заметил лейтенант. Он поднялся, Энди тоже встал. – Попомни мои слова, даром тебе это не пройдёт.

– То есть? – не понял Энди.

– Не быть тебе адмиралом, – объяснил лейтенант. – Впрочем, как и мне.

У дверей училища Энди внезапно остановился.

– Все нормально, – улыбнулся лейтенант. – Я с тобой. Все будет ОК.

– Да нет, – сказал Энди. – Я хотел спросить… Вы мне помочь решили, потому что я тоже русский?

– Ничего себе! – улыбка лейтенанта растянулась чуть ли не до ушей. – А кому ещё помогать-то на этой вонючей планете? Ладно, не дури, Andrey. Какая разница, кто ты по крови… Тебе было плохо. Как я мог пройти мимо?

– Извините, – пробормотал Энди.

– Ерунда, – сказал лейтенант. – Я, наверное, за свою жизнь раз двадцать вот так сидел один-одинёшенек и впадал в отчаяние, как ты сегодня…

Энди ждал продолжения, но его не последовало. Тогда он не удержался и спросил:

– И к вам подходили добрые люди?

– Ни-ког-да! – рассмеялся лейтенант не без гордости. Он поставил ногу на ступеньку и хитро подмигнул Энди. – Выше ногу, курсант Вернер, – сказал он. – И выше нос. Путешествие началось. Poyehali!

– Poyehali! – откликнулся Энди.

* * *

За последующие годы Энди впадал в отчаяние не двадцать раз, как лейтенант Успенский, а всю тысячу. Он безумно тосковал по родителям и никак не мог понять, отчего судьба жестоко обошлась с ним. Но никогда больше не терял самообладания на людях. Военному астронавту такая роскошь не полагалась.

В навигаторы он не прошёл из-за слишком высокой нервной возбудимости. На отделение систем управления огнём его тоже не взяли – реакция оказалась не та. Расстроенный Энди сидел на подоконнике и с тоской рассматривал свой билет в Европу, когда к нему подошёл старший преподаватель отделения технической поддержки. Он за шиворот снял абитуриента с подоконника и пять минут с ним поговорил. «А откуда ты здесь вообще?» – «Меня привёл лейтенант Успенский», – ответил Энди. «Да ну! – преподаватель рассмеялся. – Узнаю друга Алекса. Его наш ректор до сих пор без дрожи в голосе не вспоминает. Пошли, астронавт. Считай, я тебя зачислил без экзаменов. И если ты через год не будешь лучшим на курсе, я тебе за лень и раздолбайство голову оторву!»

К четвёртому курсу за Энди укрепилась репутация блестящего специалиста. Постепенно он входил во вкус: работа с механизмами и электроникой боевых кораблей оказалась не менее тонкой и увлекательной, чем нейрохирургия. Корабли тоже были по-своему живыми, они нуждались в качественной диагностике, и тут Вернеру не было равных. На пятый курс он перейти не успел: за ним приехал знаменитый капитан Успенский, встречать которого выбежало во двор пол-училища. «Poyehali?» – спросил капитан. «Poyehali!» – ответил Энди. Ему вне очереди вручили нашивки энсина, и Успенский забрал Энди на свой дестроер «Хан Соло». Два сезона патрулирования в Поясе энсину Вернеру засчитали как дипломную практику. Без малого половина экипажа «Соло» была из таких мальчишек, уже со знаками различия мичмана, но ещё без официального сертификата. Как Успенский протаскивал их на борт, Вернер до конца не разгадал. Но зато тинейджерский экипаж, не обременённый излишней привязанностью к жизни ввиду отсутствия детей и жён, буквально творил чудеса. Ордена и медали сыпались на дестроер как из рога изобилия. Гоняя пиратов и контрабандистов, «Соло» производил манёвры, невозможные для судов такого типа, и подолгу ходил с ускорениями, под которыми в других экипажах никто не мог шевельнуть рукой.

Потом Энди тонул на «Фон Рее». Потом затыкал своим телом пробоину на скауте «динАльт». Потом вляпался в большие неприятности на десантнике «Рик Декард», где дважды был контужен и чуть не сгорел. Взрывался на бэттлшипе «Эндрю Виггин». И эта последняя история оказалась концом его славной карьеры. Лейтенант Вернер приобрёл дурную репутацию везунчика. Человека, который выпутывается из смертельно опасных ситуаций. И человека, которого эти ситуации находят, что называется, без долгих уговоров. Его никто не хотел брать в экипаж. Даже сам Успенский, теперь уже коммандер Рашен. Во-первых, у Рашена на «Тушканчике» был полный комплект, а во-вторых, у Вернера в результате многочисленных психических травм здорово испортился характер и он Рашену несколько раз основательно нахамил.

Вернера забраковал лично Задница, тогда ещё не адмирал. Он посмотрел его личное дело, покрутил костлявым носом и сказал: «Этого типа списать под благовидным предлогом. Жаль мужика, но он беду притягивает. Бывают такие люди, к сожалению…» И мастер-техник Эндрю Вернер не прошёл очередную медкомиссию, обнаружившую у лейтенанта критический уровень нервной перегрузки. В принципе комиссия была недалека от истины, и Эндрю это признавал. Он только обиделся, что ему даже капитана не дали на прощание. Так и загремел в космодромную обслугу: тридцатилетний лейтенант с Пурпурным Сердцем и редкостным послужным списком.

По идее это было к лучшему. После катастрофы на «Виггине» Эндрю окончательно возненавидел космос, где царит второй принцип термодинамики и, как ни упирайся, всегда найдётся кретин, готовый ни за что ни про что угробить боевой корабль с тобой на борту.

Но с другой стороны, Вернер, спустившись вниз, погрузился в тоскливое и беспросветное одиночество.

Эндрю чинил станции наведения, менял женщин как перчатки и галлонами хлестал самогон, который механики добывали из гидравлической жидкости. Так он и просидел на Земле всю страшную вторую марсианскую кампанию – работал, пил, трахался, издевался над старшими по званию, совершал эксцентричные поступки и ходил к психоаналитику. В конце концов руководство базы невзлюбило Вернера до такой степени, что стало подыскивать более или менее легальный способ от него избавиться. И тут очень кстати подоспел «Горбовски», куда требовался специалист экстра-класса. А руки у Вернера ещё не дрожали. Работать он мог.

«Горбовски» был прототипом, кораблём принципиально новой системы, на котором хотели обкатать старую как мир идею «нуль-Т». Предполагалось, что, сгенерировав вокруг себя некое замысловатое поле, эта штуковина сможет проколоть пространство, раствориться на границе Солнечной и выскочить незнамо где. Детали работ по «Горбовски» были строго засекречены, но о самой идее буквально орали все сводки новостей, подавая затею как безусловно героическую и эпохальную. Особенно журналисты напирали на фантастическую смелость экипажа, смакуя блестящие эпизоды боевого прошлого испытателей-добровольцев.

Некоторых из этих людей Эндрю знал и обоснованно полагал сумасшедшими. А начальство полагало сумасшедшим его, лейтенанта Вернера. И стало подъезжать с настойчивыми советами пойти в испытатели. В ответ Вернер грязно выражался по-русски и делал неприличные жесты. Его вроде бы оставили в покое, но в один прекрасный день, когда Вернер, мучаясь с похмелюги, брёл на службу, лейтенанта нагнали механики и стали громогласно поздравлять. Вернер кинулся к ближайшему терминалу, вывел на монитор блок новостей и опешил. С экрана глядела его угрюмая физиономия, а чей-то голос взахлёб расписывал, какой великий специалист и настоящий герой подал заявление на должность старшего техника «Горбовски». У ворот базы уже толпилась пресса.

Вернер нехорошо посмотрел на механиков, и ему тут же сунули флягу с бормотухой. Эндрю основательно похмелился, здорово упал духом и внезапно потерял над собой контроль.

Журналистов спасло от фатальных увечий незыблемое правило: никаких спецкостюмов за воротами базы. Да наземному персоналу спецкостюм и не положен. Но пару челюстей Эндрю всё-таки свернул. Драться он не умел и поэтому бил так, чтобы уж наверняка. Потом разогнал спешивший к месту побоища наряд военной полиции, ворвался в кабинет начальника базы, закатил ему истерику, вышиб зуб, сломал ребро и оттаскал за волосы.

И угодил под трибунал.

Какую дурь подсыпали в выпивку и что потом сказал исполнителям начальник базы – интересно было бы узнать, конечно.

Позже Эндрю рассказывал эту историю Рашену и Боровскому смеясь. Выходило, что ему действительно крепко повезло. Могли поставить к стенке, могли загнать на урановую каторгу, что в принципе одно и то же. Но либо Эндрю чего-то недоговаривал, либо его счастливая звезда в те дни горела особенно ярко.

По словам Эндрю, первым и единственным, кто навестил его в камере, оказался капитан Риз, командир «Горбовски». «Пошли с нами, лейтенант, – сказал капитан. – Тебя же эти сволочи шлёпнут. А так хоть какой-то шанс. Хрен ли нам, смертникам?» – «Не понял?..» – «У меня половина экипажа из-под трибунала, – объяснил капитан. – А остальные – долбанутые. Разве нормальный человек согласится по доброй воле быть первым испытателем нуль-Т-корабля? Но с твоими руками мы эту хреновину так гениально сломаем, что испытания лет на сто затянутся!»

Эндрю почесал в затылке. Капитан Риз начинал ему нравиться.

«Будем себе болтаться вокруг орбитальной верфи и заниматься саботажем, – продолжал капитан. – Всё равно эта нуль-транспортировка – бред. Не верю я в неё. Такой мастер, как ты, считай, для нас спасение». – «А если я не смогу?» – усомнился Эндрю. Капитан пожал плечами. «По большому счёту всё равно, – сказал он. – Нам так и так идти за Цербер. А за границей Солнечной кто нас заставит делать то, чего мы не хотим? Ты не сомневайся. Они думают, я настоящий псих и жду не дождусь, как бы рвануть в подпространство. А я всего-навсего обычный алкаш. Трус я и сука. Ходил на десантнике, бросал ребят на поверхность. А однажды нажрался до глюков и своего навигатора, хорошую бабу, взял да удавил. Показалось мне, что не туда рулит. Сел за управление, стал отворачивать и собственным выхлопом три десантных бота спалил. Ну, думаю, молодец, долетался. И тут как осенило меня. Выхожу на связь и говорю начальству: извините, не могу больше воевать с мирным населением, свободу Марсу и так далее. Только что в знак протеста сжёг три сотни героических десантников, туда им и дорога, кровавым убийцам… А самого хохот безумный разбирает. Меня – бац! – в психушку на экспертизу. И что ты думаешь, нашли какое-то поражение чего-то там в башке. Допился, судя по всему. Поэтому и не убили. Но три года в палате – та же могила, разве что светло. Вот с таким командиром ты пойдёшь, лейтенант. Командир-то я хороший. Тем более не пью вообще ни капли – вылечили. Ну что, согласен?»

Эндрю не глядя подписал бумаги, согласно которым исполнение смертного приговора откладывалось на неопределённый срок. Под усиленным конвоем его переправили в закрытый тренировочный центр. Он как раз внедрился в компьютер системы охраны и готовил побег, когда за ним приехал флаг-адъютант группы F капитан Мозер с секретным предписанием Адмиралтейства. Приговор скостили до пятнадцати лет условно, звание и награды вернули. Оказалось, что на флагмане группы F произошла безобразная драка, и старший техник капитан Скаччи, весь в слезах и соплях, на коленях стоял перед адмиралом, умоляя не отправлять его вниз. А Рашен обратился в строевую часть Адмиралтейства и спросил, где сейчас лейтенант Вернер. «Да он сидит», – ответили ему. «За что?» – удивился Рашен. «Нападение на старшего по званию. Кажется, съездил по морде начальнику базы». – «За такое ордена полагается давать, – небрежно сказал Рашен. – Найдите мне его. А я пока с адмиралом флота переговорю и улажу формальности».

Теряясь от смешанного чувства стыда и восторга, Эндрю ступил на борт флагманского корабля, не зная, что сказать Рашену и как его благодарить. Эндрю по-прежнему не любил космос. Но понимал, что единственное его спасение – работа. И как минимум был в долгу перед адмиралом. Которому он зачем-то остро понадобился.

Уже через сутки на «Тушканчике» Эндрю буквально расцвёл. Ему поставили безумную по сложности задачу. Но зато адмирал не держал на него зла, а вокруг были отличные люди, элита группы F. И прелестная женщина-навигатор, которой Эндрю вроде бы тоже понравился. Жизнь наполнилась смыслом. А то, что Вернер оказался в сердце настоящего антиправительственного заговора, его пока не волновало. Он не верил, что это может плохо кончиться, и убеждал себя, будто Рашен, как обычно, старается предусмотреть даже невозможное, и правильно делает, но ведь он где-нибудь на полпути найдёт разумный выход.

Эндрю не был глуп. Просто он был неисправимый романтик и открытая душа.

Как раз таким людям больше всего доверял Рашен. Такие не любили умирать и поэтому старались не совершать ошибок. Ещё их не тянуло на подвиги. С героями Рашен боролся всеми доступными способами. Недаром его начальником штаба был известный буквоед, задница и саботажник контр-адмирал Задница, лучшим разведчиком считался отпетый перестраховщик Эбрахам Файн, а за состоянием техники следил клинический зануда Боровский. Отчасти этим объяснялись успехи группы F во второй марсианской кампании. Опираясь на таких, мягко говоря, странных людей, Рашен воевал ювелирно. Задница обеспечивал абсолютную тактическую грамотность операций, Файн ни разу не дал заключения на основе недостаточных данных, а Боровский гнал на верфи любой мало-мальски побитый корабль. В итоге Задница получил орден, у Файна проявилась в лёгкой форме паранойя, Боровский слёг в больницу. Рашен имел кучу неприятностей в Адмиралтействе, но задачи были выполнены, а экипажи группы F – целёхоньки.

И Эндрю Вернер, все боевые подвиги которого были делом чисто вынужденным, такое положение вещей от души приветствовал. Под крылом у Рашена он отогрелся и почувствовал себя человеком, которого в беде не бросят. Взамен он работал как проклятый. А ночами ему снилась блондинка с зелёными глазами и обворожительной улыбкой. Мастер-навигатор Кендалл. Милая Кенди.

* * *

Вернер после работы забежал в душ и теперь слегка опаздывал. Поэтому он спешил и, выскочив из-за угла, чуть не сбил с ног весьма представительного господина, одетого в парадную форму военного астронавта: сплошь пуговицы, галуны и прочая бижутерия.

– Ты куда так разбежался? – хмуро спросил его флаг-адъютант капитан Мозер. – К бабе, что ли?

– Извини, – сказал Вернер и потянулся было поправить сбившийся набок аксельбант, но Мозер деликатно вырвался. – А чего у тебя аксель не пришит? Оторвут ведь.

– Когда пришит – некрасиво, – авторитетно заявил Мозер, приводя себя в порядок.

– И пуговица вот на честном слове болтается…

– Тише, ты! Да не дёргай! Ну же, Энди! Отпусти!

– Да я так… попробовал. Ты вообще откуда взялся такой красивый?

– Снизу, – устало объяснил Мозер, приваливаясь к стене. Видно было, что он не особенно спешит и рад возможности почесать языком.

– Ну, и как там, внизу?

– Ты что, новостей не видел?

– Мне по Сети бродить некогда, – заявил Вернер. – Я в основном по центральному стволу летаю. Вот тебя бы туда со всеми твоими… причиндалами.

– Ладно, ты, слесарь хренов… Короче говоря, последний опрос показывает – скорее всего, на Собрании Акционеров для роспуска военного флота не хватит шести процентов голосов.

– Так отлично! – просиял Вернер. – Это же просто здорово!

– Здорово-здорово, а ни хера не здорово, – неожиданно зло высказался стихами Мозер. – У соседа моего отымели борова!

Вернер опешил. О существовании такой лихой баварской поговорки он, судя по всему, не слыхал. Даром что был немец только по фамилии.

– Ты чего?.. – с опаской спросил он.

– Да ничего. Видишь, стою, дурака валяю, а дальше идти – боюсь. Мне сейчас твоего папочку в парадку одевать. Бляху ему драить, башмаки чистить и всё такое…

– Что-то случилось? – посочувствовал Вернер. – В Адмиралтейство, к Дяде Гуннару на пистон?

– А то… Слышал, «Рипли» к Церберу послали?

– Даже видел. И правильно сделали, что послали.

– Я не знаю, правильно или как, только денежки на бустер твой обожаемый Рашен хапнул из резервного фонда. Никого не спросясь, без серьёзного обоснования. Накорябал записочку для отчёта… И какая-то сволочь из штаба Задницы, ясное дело, капнула вниз. А знаешь, что внизу бывает за разбазаривание средств? В лучшем случае припаяют самоуправство. И Рашена теперь – на вздрючку. Ладно, ему не впервой. Только вот если информация выйдет из стен Адмиралтейства и попадёт в Сеть… Найдётся ведь зараза, раззвонит на всю Солнечную. А Рашен, может, последний вояка, которого на Земле ещё с дерьмом не смешали. И плакали твои шесть процентов голосов. Он же эти бабки, считай, украл! А главное, зачем?!

– Во-первых, не «твои шесть процентов», а наши, – поправил его Вернер. – Или ты уже не наш, а, крыса штабная?

– На себя посмотри, жертва радиации. Таракан реакторный!

– А во-вторых, ничего ему не будет, – продолжил Вернер твёрдо. – Ты же сам знаешь, почему Файн пошёл к Церберу. Наоборот, Рашена хвалить надо. Он же работает на опережение. Защищает мир от внешней угрозы.

– Это, что ли, от чужих? – спросил Мозер с нескрываемой издёвкой.

– А от кого ещё?

– Знаешь, Энди, ты, конечно, мужик что надо, но дурак редкостный. Мой тебе совет – про чужих ни слова.

– Погоди… Ты в них что, вообще не веришь?

– В чужих никто не верит там, – Мозер ткнул пальцем себе под ноги. – Согласись, в таком контексте уже неважно, что думаю я. Стоит Рашену только заикнуться о своих идеях, и он всему флоту кинет подлянку. Тебе сказать, как ведущие психиатры внизу трактуют активные действия по розыску чужих? Или сам в курсе?

– Болезненная тревожность, – мрачно кивнул Вернер, опуская глаза. – Хотя нет, активные действия – это уже симптом мании преследования. Вот дерьмо!

– Они, конечно, тормозят, – сказал Мозер, – но я их понимаю. У Совета Директоров сейчас есть чёткая задача – развалить флот и высвободить деньги. Вот они её и выполняют. А если чужие прилетят и врежут, это будет уже совсем другой разговор. И другая политика.

– Интересно, какую он придумал отмазку, – пробормотал Вернер, имея в виду Рашена, который в Адмиралтействе о чужих, разумеется, не заикнётся. Понять это было обидно.

– Придумает что-нибудь. Он же русский всё-таки. Хитрожопый.

– Как дам в лоб! – пообещал Вернер. – Не посмотрю, что целый капитан.

– Ой-ой-ой! – рассмеялся Мозер. – Напугал. Главное, не расстраивайся. Ты же к бабе шёл? Вот и думай о хорошем. А то ещё не встанет…

– Фу! – Вернер брезгливо сморщился. – Что за слова… Будто и не астронавт вовсе. Говоришь, словно всю жизнь внизу ползал. Стыдно.

– На себя посмотри, – всерьёз обиделся Мозер. – Тоже мне, понимаешь, орденоносный герой, весь в шрамах и без пиписки…

– А ты ведь боишься, – неожиданно спокойно заметил Вернер. – Ты же наверняка присмотрел себе местечко в наземных службах. Дал на лапу кому следует… Распустят нас или нет, тебе в любом случае ещё лет на десять жирный кусок гарантирован. Интересно, с какой рожей ты подпишешь распоряжение о сдаче «Тушканчика» на слом… Что, угадал?

– Да пош-шёл ты! – почти крикнул Мозер. Обвинение было довольно серьёзным. В случае роспуска флота его наземные службы автоматически превращались в контору по инвентаризации всего, что от флота осталось, затем – эксплуатации того, что ещё могло летать под коммерческим флагом, а потом и утилизации оного. Неписаный кодекс чести не позволял лётному составу участвовать в таких мероприятиях. Считалось, что это предательство.

– А если Рашена вниз спишут, – продолжал зловеще Вернер, – то ведь и твои акции здорово упадут, правда? Это ты сейчас крутой, ходишь адъютантом при самом лихом адмирале. А так ведь – ноль без палочки. И внизу тоже никому не будешь нужен.

– Знаешь, это ведь я тебе в лоб звездану, – прошипел Мозер. – Тоже не посмотрю, что ты всего лейтенант. Не пожалею нищую сиротинушку, психически травмированную да условно освобождённую…

– Попробуй, – сказал Вернер. – Только учти, что я не хотел тебя обидеть. Я просто констатировал факты. И знаешь… Мне тебя жаль.

Мозер неожиданно сник. Ударить Вернера он, конечно, не рискнул бы. А в перепалке у него шансов выиграть не было, потому что Вернер угадал всё правильно.

– Злой ты стал, – только и сказал Мозер. – И что-то очень уж нос задрал. Ты сейчас тоже у Рашена в фаворе. Но были времена, когда ты вёл себя по-другому. Попомни мое слово, он тебя снова выжмет, как тряпку, и выбросит. Чисто русская модель поведения: себя не жалко и других не жалко, я эти штучки знаю. Сегодня ты ему нужен, а завтра… И вообще, Энди, не забывай, где я тебя видел и как плачевно ты в этот момент выглядел.

– Я же не герой, – мирно сказал Вернер. – Я так… просто астронавт.

Повернулся и ушёл.

Мозер дёрнулся было с намерением сказать вслед гадость, но передумал. На любое его обидное слово Эндрю уже сто раз мог предложить Мозеру, допустим, нырнуть в Юпитер. Или посидеть в тюрьме. Но ведь не предложил.

– Дурак ты, – сказал Мозер уныло.

В тюрьме, куда Мозер за ним приехал, Эндрю выглядел далеко не плачевно. Был в этом человеке какой-то удивительный несгибаемый стержень. В любой кризисной ситуации Вернер быстро соображал, компетентно действовал и никогда не терял головы. На взгляд Мозера, он был отличный профессионал и настоящий герой. А то, что в обыденной жизни Вернер оказался рохлей и сейчас таскал позорные для своего возраста лейтенантские нашивки, Мозера не удивляло. По его мнению, это как раз была характерная примета героя. Флаг-адъютант Мозер по-чёрному завидовал своему однокашнику, которого другой герой – Успенский – прямо с четвёртого курса забрал в космос.

Мозер тяжело вздохнул, сунул руки в карманы и отправился по своим абсолютно негероическим делам. В этом и заключалась разница между успешным и состоятельным Мозером и ободранным неудачником Вернером. Эндрю на каждом шагу подстерегала возможность блестяще проявить себя. Да, это было опасно для жизни, но как красиво выглядело! И планка Сердца на рабочей куртке Вернера всегда будет волновать девичьи сердца. А все нашивки и галуны Мозера говорили только о респектабельности и добропорядочности, но никак не об умении выживать и спасать других, которое так ценят женщины.

Конечно, Мозер тоже неоднократно имел возможность красиво выступить. Но на совсем другом поприще, штабном, а это дело особое, для людей надёжных, умных и дальновидных, только вот, увы, неспособных держать перегрузку и мгновенно принимать решения. Единственным в группе F «штабным», которого по-настоящему уважали боевые офицеры, был контр-адмирал Задница, успевший по молодости отмочить такой подвиг, что не смог больше водить корабли.

А флаг-адъютант Мозер с детства бредил космосом и очень хотел совершить где-нибудь в Пространстве настоящий героический поступок. Можно даже с травмой, физической, а лучше ещё и психической, что уже совсем круто, ведь кости срастутся, а душа никогда… Прийти на выручку, спасти коллег, разнести врага в мелкие клочья, уползти домой на разбитом отражателе и, ступив на твёрдую землю, с облегчением сказать: «Я сделал всё, что мог!» Но, увы, как раз сделать всё, что в его силах, прожить отрезок жизни на пределе возможного и вернуться из смертельного боя живым Мозер оказался неспособен. И до сих пор страдал по этому поводу. А по пьяни даже горько расстраивался. Хотя по большому счёту не был ни в чём виноват.

Молодую смелость флаг-адъютанта хватил столбняк пятнадцать лет назад. Мозер, тогда ещё лейтенант, ждал на орбитальной базе погрузки на скаут «динАльт», куда был приписан вторым навигатором. И увидел заходящий на стыковку легендарный круизер «Лок фон Рей», совершивший фантастическое погружение в Юпитер. Мозер знал нескольких ребят с «Фон Рея», в том числе Эндрю Вернера, и поспешил к шлюзу, благо офицерское звание позволяло ходить везде и совать нос в чужие дела.

А из шлюза выплывали бесчувственные тела в запечатанных спецкостюмах, смотанные между собой электрическим шнуром, чтобы ветром не сносило. Второе, третье… Когда Мозер досчитал до пятидесяти, ему стало плохо. А когда вслед за телами вышли на своих ногах, с трудом цепляясь подошвами за магнитный пол, десять относительно здоровых астронавтов, Мозер не рискнул подойти к ним.