Раубриттер III. Fidem

Семь лет назад в Верчелли замироточила виноградная лоза. Чудо было неприхотливым, не очень-то изысканным, но в восточных землях империи такие неизменно находят популярность среди черни. В Верчеллу устремились паломники, на несколько недель наводнив ее и обеспечив тамошним сеньорам недурной довесок к их прибыли. Лоза мироточила двадцать дней подряд, а на двадцать первый чудо обрело продолжение, причем самого скверного толка. Местный епископ попытался получить чудодейственную святыню в свое распоряжение, здраво рассудив, что той не место на рыночной площади.

У бургграфа Верчелли на этот счет было свое мнение, неудивительно, что их спор, поначалу напоминавший достойную беседу двух почтенных теологов, довольно скоро превратился в ожесточенную пулеметную пальбу. Так как дело происходило в городе, наполненном паломниками, среди которых имелись и рыцари, те не замедлили вступить в конфликт, притом выбирая сторону так поспешно и импульсивно, что в скором времени весь город превратился в одну огромную исходящую дымом руину.

Когда подсчитали ущерб, выяснилось, что явленное виноградной лозой чудо стоило жизни по меньшей мере трем сотням несчастных и четырем рыцарям, ущерб казне же составил десять тысяч денье – больше, чем причинило последнее нашествие лангобардов.

Девять лет назад жители деревни поблизости от монастыря Сакро-Монте-ди-Варалло поведали миру о чудодейственном источнике, что пробился в одной из окрестных скал. Вода, извергаемая из него земными недрами, отличалась удивительным вкусом, а люди, осмелившиеся попробовать ее, уверяли, что помолодели на двадцать лет, излечившись при этом от мучивших их болезней. Весть о «Святой воде Сакро-Монте» облетела Туринскую марку с такой скоростью, будто передавалась не из уст в уста, а самыми мощными радиостанциями Турина во всех направлениях и на всех частотах. Уже к исходу третьего дня монастырь был окружен толпами страждущих, а к пятому их сделалось столько, что забеспокоились при маркграфском дворе – такое стечение паломников неизбежно вело за собой всплески холеры и тифа, не говоря уже о том, сколько среди возбужденной чудесами паствы происходило обыкновенной поножовщины и грабежей.

Люди, дорвавшиеся до чудодейственного источника, алкали из него с такой жадностью, будто в жизни ничего не пили, и даже купались в нем, а некоторые даже и крестились. Чудодейственная вода обнаружила в себе свойства лечить не только чуму и сифилис, но и запущенные генетические болезни, за которые не взялись бы даже придворные маркграфские врачеватели. Гримберт сам видел, как немощные старики, окунувшись в святой источник, отбрасывали прочь костыли и выходили на своих двоих, лучась счастьем и исступленно выкрикивая молитвы.

Чудо закончилось на шестой день, когда Гримберт распорядился провести анализы чудодейственной жижи, бьющей из скалы под монастырем. Результаты их оказались неутешительны. «Святая вода Сакро-Монте» оказалась жидкостью из прохудившегося контура охлаждения монастырского реактора – чудовищно загрязненной и несущей в себе такую дозу радиации, что могла бы свалить коня. Страждущие паломники были немедленно разогнаны, чудодейственный источник запечатан, но пять дней промедления сказались в самом скором времени. Если верить донесениям, не меньше трех сотен человек погибли в первый же месяц от острой лучевой болезни, сколько же их расползлось восвояси, смертельно пораженных и харкающих кровью, никто уже не считал – время чуда закончилось.

Или одиннадцать лет назад, когда чудо сошло на одного отшельника, ютящегося в горах, утверждающего, что видел во сне тринадцать черных козлов и был благословлен самим Иисусом Христом, сделавшись защитником нищих и убогих!.. Дело вполне могло закончиться самым настоящим мятежом, если бы Гримберт вовремя не разглядел источник неприятностей в зародыше и не приказал удавить самозваного святого.

Тринадцать лет назад…

Довольно, подумал Гримберт. Хватит.

Любое чудо тянет за собой целый хвост из событий подобно тому, как комета, чертящая траекторию по ночному небу, несет свой – из раскаленных газов и льда. Вот только далеко не все эти события так же благостны, как породившее их чудо.

Петляя меж монастырских построек, старых складов, рефекториев и цистерн, Гримберт, сам того не замечая, вывел «Серого Судью» к южной оконечности крепостных стен. Здесь было куда меньше монахов и паломников, чем в тех частях, что примыкали к собору, отчего двигаться было легче – не было опасности наступить на кого-то ненароком. Но Гримберту быстро надоело мерять шагами уложенный серой брусчаткой монастырский двор.

Южная башня. Двинувшись к ней, Гримберт обнаружил отсутствие охраны – времена, когда ее стерегли бдительные монастырские стражи, канули в прошлое, как канули в пучины Сарматского моря грозные дредноуты кельтов. Когда они с Берхардом приближались к Грауштейну на пароме, эта башня казалась небольшой, едва выдающейся из общей цепи сторожевых башен, но теперь, подойдя к ее подножию, Гримберт получил возможность оценить ее истинные размеры.

Огромное сооружение из камня предназначалось для того, чтобы его защищали не только люди – человеческая плоть куда слабее гранита, – но и рыцари. Гримберт ничуть не удивился, обнаружив нахоженную исполинскую лестницу, широкой спиралью ведущую наверх, достаточно широкую, чтобы по ней могли пройти два «Судьи» плечом к плечу.

Ему не хотелось разглядывать монастырские фортификации, как и пялиться в воды окружающего его мертвого океана, но обжигающим мыслям, крутящимся в его голове, требовался аккомпанемент в виде тяжелого гула доспеха, гонящего охлаждающую жидкость по своим металлическим венам, и ритмичных шагов. Требовался жар большого тела и его сила.

Была ли смерть Франца трагической случайностью из числа тех, что неизбежно обрамляют собой всякое чудо? Или частью плана, который он, Гримберт Туринский, привел в действие, неосторожно сунувшись в расставленную специально для него ловушку?

Грауштейн – вотчина приора Герарда. Здесь он не просто силен, здесь он всевластен, одно его слово повелевает рыцарской гвардией из закованных в сталь монахов-рыцарей, отпирает двери и заряжает орудия. Если он заподозрил, что под серой броней «Судьи» скрывается его заклятый враг, мог ли он разыграть это представление?

Без труда, вынужден был признать Гримберт, разглядывая истертые каменные ступени, из которых тяжелые ноги «Судьи» вышибали пучки быстро гаснущих искр. Приору Герарду ничего не стоило шепнуть своим некротичным слугам, чтобы те сыпанули в пиво Францу отраву. Какой-нибудь сложный нейротоксин, погрузивший бедного рыцаря в приступ неконтролируемой ярости, амока, отключившего все сдерживающие центры и превратив в пышущую слепой яростью машину из плоти и костей. Прекрасный повод для того, чтобы захлопнуть ворота Грауштейна на время расследования, надежно заперев внутри неосторожных мошек, запорхнувших на запах чуда и мнящих себя лазутчиками.

Скверно. Гримберт рыкнул сквозь зубы, едва не своротив бронированным плечом кладку.

Берхард был прав, забравшись сюда, он подверг себя опасности. Сам отдал собственную жизнь в распоряжение приора Герарда, не задумываясь о том, что станется, если старой карге судьбе взбредет в голову перемешать карты на столе, как она уже сделала когда-то…

Гримберт сцепил зубы, пытаясь настроиться на волну размеренно скрипящего сочленениями «Серого Судьи». Древний стальной воин, тот не знал ни сомнений, ни страха, лишь монотонно шагал, терпеливо таща на себе многотонную ношу, в которую входил и сам Гримберт. Легко же им приходится, этим стальным существам, наделенным лишь малой толикой разума, но не наделенным душой со всем ее скарбом…

Не слишком ли сложно? Если бы приор Герард доподлинно знал, что под броней «Судьи» скрывается Гримберт, он запросто мог бы запереть ворота монастыря одним только своим личным приказом, не пятная Грауштейнского чуда кровавой бойней. Может, он не уверен до конца? Может, только пытается утвердиться в подозрениях насчет него? Ищет подтверждений? Гримберт вздохнул, заставляя свои онемевшие без работы легкие втянуть в себя воздух. Приор Герард заплатил немалую цену, чтобы изолировать монастырь. Его братья погибли, его чудо очернено и, скорее всего, уже не избавится от зловещего ореола. Не слишком ли высока цена за возможность поймать врага в свою сеть, тем более что он в силах был сделать это без подобных жертв?..

Поднявшись на вершину Южной башни, Гримберт ощутил желание удовлетворенно хмыкнуть, как всякий человек, осиливший долгий подъем и вознагражденный за это простирающимся видом. Верхняя площадка башни оказалась изрядных размеров, тут могло бы выстроиться по меньшей мере полдюжины рыцарей классом тяжелее «Судьи» и даже не мешать друг другу плечами. Здесь не было бартизанов, не было тех маленьких башенок, что часто прицепляются к своим большим товаркам подобно гнездам ласточек, не было нависающих машикулей и прочих ухищрений фортификационного искусства, которыми хвалятся друг перед другом многочисленные крепости франков. Одна только ровная округлая площадка, ограниченная невысоким рядом зубцов-мерлонов – зримое подтверждение того, что лазариты в бытность свою хранителями севера уповали не столько на прочность камня, сколько на мощь своих орудий.

Стальные великаны, стоящие на башнях, молотили тяжелыми мортирами по боевым порядкам кельтских кораблей, преломляя надвое десантные баржи, круша дредноуты и превращая корабли поддержки в огромные стальные склепы, стремительно уходящие под воду вместе со всем своим экипажем…

Франц. Гримберт поймал эту мысль, точно ошибку в информационном протоколе, цифру, выбивающуюся из прочих. Франц Бюхер, тучный теленок и молодой дурак, искренне считавший себя рыцарем и не замечавший тех насмешливых взглядов, что бросали на его дородную фигуру все прочие. Франц Бюхер, превратившийся в окровавленное чудовище и кончивший тем, что оторвал себе голову. Он…

Гримберт вызвал в памяти остекленевший взгляд Франца, и кровь, стекающую по его подбородку из прокушенного языка. Ему приходилось видеть воздействие многих смертельных ядов и нейротоксинов. Некоторые были разработаны в лабораториях Турина не без его участия и сделались смертоносным оружием его собственных шпионов в их извечной войне с графом Лаубером.

Гримберт вновь ощутил, что ухмыляется. Кто кроме Паука знаком с ядами?..

Кальциклудин, добываемый из яда какой-то зеленой змеи, которая никогда не водилась в землях франков. Достаточно невообразимо крохотной дозировки, чтобы надежно и необратимо блокировать высокопороговые кальциевые каналы в мозжечке, превратив человека в пускающий слюни полутруп, не способный ни к какой нервной деятельности.

Метилртуть, куда более хитрый и опасный яд. Этот не действует мгновенно, он накапливается в тканях на протяжении месяцев, обращая свою жертву в безвольную сомнамбулу, лишенную зрения и слуха, а затем и разума.

Самандарин, удивительный алкалоид небелковой природы, проявивший себя как изобретательное и надежное оружие. Впрыснутый под кожу жертвы, он убивает ее через полчаса так же надежно, как это сделал бы топор палача. Сперва приходит удушье, неконтролируемые судороги и чудовищная аритмия. Потом нервные центры, выжженные ядом, начинают отказывать один за другим, а давление в клокочущих венах делается таким, что у некоторых, говорят, лопались сосуды, точно разорванные изнутри. Что-то подобное, кажется, было и у Франца…

Циклозарин, прозванный «Ангельской чумой», амитон, бич Александрии, трижды проклятый зонгорин, безжалостный батрахокостин…

Гримберт перебирал известные ему яды и токсины, мысленно примеряя их к искаженному в страшном рыке лику безумного Франца. Все не то. То, что он видел в монастырском рефектории, не было свойственно ни одному известному ему нейроагенту. Если только не…

Назад, вспомнил Гримберт, иссекая взглядом медленные волны мертвого моря, тянущиеся до горизонта, сколько хватало зрения «Судьи». Это я крикнул им: «Назад! Назад, дураки!» Потому что понял… Еще там, рефлекторно, вдруг понял, что сейчас произойдет и во что превратится Франц. А понял потому, что…

Гримберт заставил орудия «Серого Судьи» быстро переключиться между несколькими воображаемыми целями. Механическим членам не требовались упражнения, чтобы держать себя в форме, силовым кабелям, играющим роль жил, не нужны были упражнения. Это ему, человеческому существу, запертому в бронированном коконе, нужен был отдых – и возможность занять болезненные мысли хоть каким-то занятием. Но…

…взрыв лопнул так внезапно и оглушительно, что «Тур» не успел полностью приглушить входящий аудиоканал, заставив Гримберта дернуться всем телом. Рыцаря на перекрестке больше не было. Бесформенный остов бронированного корпуса лежал, припорошенный медленно оседающей землей. В проломе шлема было видно запутавшуюся в амортизационном коконе оторванную руку в рыцарском гамбезоне. Кто это был? «Божественный Гнев»? «Извечный Иней»? Гримберт уже не помнил. Еще одна пиктограмма на его планшете, мигнув, не появилась вновь.

– Дьявол! – рыкнул он, не в силах найти подходящую мишень для клокочущего внутри гнева. – Ты видел это, Магнебод?

– Видел, мессир, – хмуро отозвался старший рыцарь. – Это «Керржес». Уже третий за последний час. Чертовы еретики опьяняют себя настолько, что не чувствуют ни боли, ни страха…

– Мне плевать, что они чувствуют! Высылать пехоту вперед! Не сметь отсиживаться за рыцарской броней! Марш прочесывать переулки! Трусов я лично прикажу сварить в…

Гримберт вздрогнул, ощутив под языком вкус желчной горечи.

Арбория. Трижды проклятая небом Арбория, из которой он каким-то чудом вырвался живым, потеряв Магнебода, потеряв «Золотого Тура» и преданных людей. Иногда она являлась ему в снах – страшных, наполненных вонью паленой плоти, от которых Берхард пробуждал его пощечинами и после которых ему требовался морфий…

Керржес. Вот это слово, выбравшееся из сна, точно плотоядное насекомое, выбирающееся из трупа. «Керржес». Грубое лангобардское наречие, и слово тоже гадкое, похожее на осколок снаряда с зазубренным краем. Лангобарды, чувствуя приближение смерти, опьяняли себя каким-то чертовым снадобьем, превращавшим их на время в безумные машины для убийства, хохочущие и призывающие боль, точно та сделалась неизъяснимым блаженством.

«Керржес».

Дрянь.

Арбория, напомнил себе Гримберт, три года назад. Над империей франков дуют самые разные ветра, но вряд ли какой-то из них способен подхватить лангобардский нейротоксин на одном ее краю и перенести далеко на северо-запад, в Грауштейн.

С другой стороны… Достаточно вспомнить, какими ветрами на протяжении этих трех лет носило нас с Берхардом из одного конца в другой, подчас так хаотично, что утром, проснувшись, мы не всегда сами знали, где очутились. Будет забавно, если здесь, в Грауштейне, меня настиг призрак из прошлого – такой же призрак, как сам приор Герард, но явившийся уже по мою душу…

Некоторое время Гримберт молча наблюдал за водой. Сарматский океан нес свои волны спокойно и равнодушно, не встречая ни препон, ни препятствий. И даже в тех местах, где эти волны касались изъеденного серого камня, они не рождали плеска, просто беззвучно разделялись, обходя его.

У Сарматского океана было много времени поразмыслить о всех существующих в мире проблемах. И, судя по его спокойствию, ни одна из этих проблем не представляла причин выходить из себя. Этот океан мог переварить без следа бессчетное множество проблем и волнений. Как когда-нибудь переварит сам чертов остров и монастырь на его спине.

Гримберт отвернулся, чтобы больше не видеть волн. И принялся медленно спускаться вниз.

Часть пятая

Когда-то, должно быть, утренний звон колоколов Грауштейна наполнял души монахов и паломников радостью, возвещая начало утренней службы и начало нового дня. Но Гримберту, привыкшему к сладкоголосому перезвону Туринских соборов, перекликающихся по-утру своими напевными голосами, он показался какофонией, рубленой и грубой, сродни неслаженной артиллерийской канонаде. Может, когда-то здесь и обитали пристойные звонари, да только, видно, сами со временем превратились в серый камень…

Он заставил «Судью» снизить громкость акустических датчиков до минимума, но это не сильно помогло. Колокола Грауштейна своим оглушительным боем рождали в стали и камне вибрацию, которая передавалась ему даже внутри бронекапсулы, рождая в теле болезненное дребезжание. Уму непостижимо, как человеческое существо может выдержать здесь, на острове, несколько лет и не повредиться при этом в уме!

Приор Герард выжил, напомнил он себе, и, судя по всему, доволен жизнью, более того, распалил в своей душе новую страсть, пробужденную чудодейственной пяткой…

– Ждете перемены погоды, сир Гризео? Напрасная трата времени! Мы здесь всего два дня, но мне уже кажется, что в этой части света погода раз и навсегда установлена в единственном положении на все времена.

Приглушенные датчики «Судьи» едва не подавили этот голос, Гримберту удалось разобрать его лишь потому, что говоривший, как оказалось, стоял возле него, в считаных метрах от правой ноги. Стоял, опершись о зубец крепостной стены, и невозмутимо наблюдал за катящимися внизу волнами. По сравнению с многотонной громадой «Судьи», стоящей на самом краю, он казался крохотным, почти невесомым, точно севшая на крепостную стену птица, готовая в любой миг вспорхнуть и улететь прочь, сделавшись точкой в небе.

– А вы ранняя пташка, сир Хуго.

– Не по своей воле. Проклятые колокола вызывают у меня головную боль, – пожаловался Шварцрабэ. – Из чего они их отлили, из старых кастрюль? Я провел в этом каменном мешке всего два дня, а мне уже кажется, будто целую вечность!

– Снотворное не помогает?

– Снотворное? – Шварцрабэ пренебрежительно фыркнул, поправив на голове черный берет. – На протяжении последних лет я испытывал свою нервную систему таким количеством разнообразных химикатов, что никакому снотворному меня не взять, даже лошадиной дозе пентобарбитала. Черт возьми, еще одна такая побудка, и, клянусь, я самолично расстреляю все здешние колокольни из главного калибра!

– С удовольствием составлю вам компанию. Полагаю, у нас выйдет славный дуэт.

Шварцрабэ рассмеялся, похлопав по бронированной ноге «Серого Судьи». Гримберт даже не ощутил этого хлопка, толстокожий «Судья» не имел в своей конструкции достаточно чутких датчиков, способных ощутить столь слабую вибрацию, но ему показалось, будто это ощущение передалось его настоящему телу, заточенному внутри, как эмбрион в бронированном яйце. Еще одно обманчивое ощущение из числа тех, которые предоставляет длительная нейрокоммутация. Берхард прав: чем больше времени он проводит внутри, сросшись со своим стальным телом, тем тяжелее нагрузка на мозг и тем бо́льших мук потребует организм, когда контакт все-таки придется разорвать.

– Я слышал, что добрые новости – лучшее снотворное на свете, сир Хуго. Если так, кажется, у меня есть средство против вашей бессонницы.

Шварцрабэ встрепенулся:

– Добрые новости? Откуда вы их раздобыли, старина?

«Серый Судья», повинуясь приказу своего хозяина, указал стволом одного из орудий вверх – в небо, обложенное тяжелыми, похожими на минеральную вату слоями облаков.

– Радиостанция. Четверть часа назад приор Герард вышел на связь на открытой частоте монастыря и сделал небольшое сообщение.

– Досадно, что я в этот момент был за пределами «Беспечного Беса». В это время по утрам я как раз предпринимаю небольшую прогулку по окрестностям. Спешу полюбоваться видом, прежде чем его испортят прокаженные образины. Кроме того, моей беспокойной душе претит сидеть в бронекапсуле. Мне, в отличие от вас, долгое затворничество не по зубам.

– Вы ничего не упустили, – заверил его Гримберт. – Сообщение было совсем коротким, кроме того, наверняка вы и сами догадываетесь о его содержании.

Шварцрабэ шутливо погрозил ему пальцем.

– Вы нарочно испытываете мое терпение, сир Гризео? Подобает ли это благородному рыцарю? Впрочем… Вы сказали, что новость добрая, а значит…

– Монастырские коновалы закончили разделывать тело бедняги Франца.

– И разумеется, ничего не обнаружили.

Гримберт склонил голову «Серого Судьи», чтобы взглянуть на Шварцрабэ. Заложив руки за спину, тот невозмутимо разглядывал океан. Судя по тому, как внимательно его глаза порхали по волнам, размеренно скользя по ним, как глаза читающего скользят по книжным строкам, Сарматский океан не рождал в душе сира Хуго фон Химмельрейха того экстатического блаженства, которое испытывают монахи, лицезрея лики святых на иконах. Если он и испытывал в этот миг какие-то чувства, для их распознания «Судье» не хватало соответствующих датчиков, а самому Гримберту – жизненного опыта.

– Откуда вы знали? – не сдержался Гримберт.

Шварцрабэ лишь фыркнул:

– Догадался. Я имел удовольствие провести в обществе Франца некоторое время, и, уверяю, мир не видел более никчемного, поверхностного и в то же время наивного существа, чем он. Сущий желторотый цыпленок. Такие, как он, не имеют пристрастия к сильнодействующим зельям. И уж точно он не походил на безумца, терзаемого душевной болезнью, способного превратиться в обезумевшего демона.

– Ваш цыпленок не был так уж невинен, – не удержался Гримберт. – Приор сообщил, в его крови оказалась порядочная доза оксикодона и ацеторфина.

Ему не удалось задеть этим Шварцрабэ, тот лишь приподнял бровь, сохранив на лице благодушную усмешку.

– Еще одно подтверждение тому, что парень слишком рано начал искать рыцарского счастья. Мне знаком этот вид порока. Оксикодон и ацеторфин?.. Едва ли их можно назвать безобидными зельями, но, поверьте человеку, испробовавшего на себе всю фармакопею этого континента, такие вещи не превращают людей в чудовищ, способных оторвать себе голову. Иначе я и сам разгуливал бы сейчас без головы.

– Не превращают, – вынужден был согласиться Гримберт. – В остальном кровь покойного сира Бюхера оказалась вполне чиста. Пониженное количество эритроцитов, следы талассемии и геморрагического васкулита плюс оспа. Обычный букет для раубриттера.

Шварцрабэ поморщился:

– Ни сифилиса, ни гонореи, ни даже завалящего герпеса? Помилуй Господь, какую же скучную жизнь влачил этот парень! Неудивительно, что он посвятил себя разглядыванию чужих пяток! А что насчет его нервной системы? Они ведь вскрыли ему череп, конечно?

– Конечно. Повреждения головного мозга, но незначительные. Точечные инсульты и разрывы мозговых оболочек. Но это скорее следствие приступа, а не самой болезни. Удивительно, как его мозг не сварился вкрутую прямо в черепе.

– Что бы ни привело его к смерти, это было не монастырское пиво, – рассудительно заметил Шварцрабэ, не глядя в сторону «Судьи». – Видимо, какая-то запущенная малоизвестная генетическая болезнь, дождавшаяся своего часа. Что-то сродни мине, которая может лежать в земле годами, но стоит на нее наступить… Что ж, участь Франца, конечно, страшна, однако пожелаем его душе, где бы она ни обреталась, спокойствия и умиротворения. Ну а теперь прочь горести и тревоги! Почтив мертвых, должно озаботиться живыми! Теперь-то приор Герард соблаговолит нас выпустить?

Гримберт заставил «Серого Судью» найти взглядом паром, благо тот был хорошо заметен с высоты Южной башни. Лежащий за монастырскими стенами, он походил на тушу кита, выкинутую на берег и медленно гниющую, опутанную канатами-жилами и силовыми кабелями. Вокруг него Гримберт не заметил особого оживления, какое обыкновенно имеет место вокруг готовящегося отплыть корабля. Трое рыцарей-лазаритов с зелеными крестами на лобовой броне так и стояли на прежнем месте, точно статуи, кажется, они даже не шевельнулись со вчерашнего вечера.

– На этот счет господин приор ничего не сообщил, – вынужден был признать Гримберт. – Но я искренне надеюсь, что сегодняшний день станет последним днем нашего пребывания в Грауштейне. Довольно мы уже наслушались его колоколов! Приор волен углубляться в дебри расследования, если считает, что смерть Франца не была обычным несчастьем, но у него нет права держать в своем монастыре силой свободных рыцарей.

Шварцрабэ потеребил подбородок, что-то обдумывая.

– А этот приор Герард – просто кремень, а? Железный старик. Он сразу произвел на меня впечатление, еще своей проповедью. Знаете, в мире обретается множество святош и некоторые не дураки двинуть хорошую речь, но этот старик… Знаете, сир Гризео, мне кажется, он не так прост, как хочет казаться.

– Что вы имеете в виду?

Хуго фон Химмельрейх улыбнулся, и улыбка эта показалась Гримберту немного натянутой.

– Судьба весьма странно одарила меня при рождении. Я скверно разбираюсь в искусствах, ужасно пою и, без сомнения, ничего не смыслю в рыцарском поединке. Но если я в чем-то и разбираюсь, так это в людях.

– Вот как? – не удержался Гримберт. – Я полагал, ваша сильная сторона – карты.

К его удивлению, Шварцрабэ не встретил эту шутку улыбкой. Напротив, его взгляд немного посерел, будто отражая цвет тяжелой океанской глади.