Лютая охота

– Это был мой личный автомобиль, патрон, – заметила Самира.

– А почему вы взяли свою личную машину? – поинтересовался окружной комиссар, нахмурив густые черные брови.

– Потому что уже давным-давно никто не заботится сменить защитные щитки на полицейских машинах, и стоит опустить щиток от солнца, на нем сразу видна надпись ПОЛИЦИЯ, – ответила Самира в тон начальнику. – Вы ведь знаете, как это бывает…

Сервас увидел, что Шабрийяк нахмурился. Он не любил, когда подчиненные ставили его на место.

– Как прошла встреча с семьей? – спросил он. – Они были не слишком на взводе?

– На взводе? – повторила Самира. – Да они нас обвинили в убийстве!

Шабрийяк побледнел. Должно быть, сказал себе, что если дело, где полицию делают обвиняемой, раздуют СМИ, то вряд ли у кого-нибудь, кроме обычных телекомментаторов, слишком ревностно относящихся к закону и порядку, хватит смелости встать на их защиту.

– А еще мы там обнаружили журналистку, – прибавил Сервас. – Эстер Копельман из «Ля Гаронн». Ушлая особа. Кто-то явно ее навел…

– Как это – навел?

– Она знала о слове на груди у парня, – сказала Самира. – Информация где-то просочилась. Либо здесь, либо в больнице.

По суровому лицу окружного комиссара пробежала тень несогласия.

– Ну все, теперь это будет в СМИ… Паскудство! Придется провести пресс-конференцию. Майор, я на вас рассчитываю. Нужно собрать конкретную и солидную информацию.

Сервас поморщился. Ну конечно, делать ему больше нечего. У него из головы все не шел тот высокий белый чужак, о котором говорила журналистка и с которым встречался Муса.

* * *

Время уже перевалило за полдень, когда они с Самирой и Рафаэлем Кацем явились в лицей Жан-Мермоз, в одно из учреждений среднего звена в Мирее. Мать Мусы объяснила, что после освобождения из тюрьмы ее сын, по приказу старшего брата Шарифа, вернулся в лицей на первый курс социально-экономического отделения.

Их принял директор лицея. Этого речистого маленького человечка с лысым черепом, похоже, очень расстроила гибель Мусы, хотя он и признал, что парень был далек от статуса примерного студента. Он провел всех троих через просторный двор. Студенты и преподаватели с 17-го числа были на каникулах. В кабинете директора Сервас повторил вопрос, который уже задавал по телефону: он хотел бы пообщаться с учителями Сарра.

– Трое преподавателей согласились прийти, думаю, явятся без опоздания. Остальные в отпуске по случаю Дня Всех Святых, кто-то вне зоны доступа…

Сервас удержался от замечания, что, вообще-то, погиб их студент, и просто покачал головой.

– У вас есть их телефоны?

– Конечно.

На столе у директора зазвонил телефон.

– Все пришли, – сказал он, отсоединившись. – Пойдемте.

Он встал и провел их в учительскую, где прием оказался еще «теплее». Первые несколько секунд преподаватели молча, с явной враждебностью их разглядывали. Так смотрят на отряд оккупантов.

Сервас попросил разрешения пообщаться со всеми по одному. Ответа не последовало, и он предпочел расценить это как согласие. Им предоставили маленький кабинет рядом с учительской.

Первый из преподавателей не вымолвил почти ни слова из-под маски. Сервас почувствовал, как в нем закипает гнев.

– Я не понимаю, – произнес преподаватель. – Я думал, что Муса – жертва, а вы о нем говорите, как о подозреваемом…

Его презрение ко всему, что относится к полиции, было очевидно.

– Вы когда-нибудь встречались с Мусой за пределами лицея, в городе? – поинтересовался Сервас.

После секундного замешательства тот взглянул на полицейского свысока:

– Нет. Никогда. А зачем?

– Благодарю, – просто сказал Сервас.

Преподаватель вздохнул:

– И это все?

– Все.

Тот пожал плечами и встал. Женщина, вошедшая за ним, была еще менее общительна: каждый из ее ответов отличался предельной лаконичностью и был произнесен тоном, граничащим с вульгарной грубостью. Сервас все никак не мог с этим свыкнуться. Почему его ремесло вызывает такую поверхностную реакцию у представителей определенных профессий? Он сам был сыном учителя и всегда смотрел на профессию отца как на самую благородную в мире.

Дама заявила, что Муса был средним учеником со средними оценками и что он «не отличался примерным поведением, но что в этом удивительного, когда он вырос в таком квартале: без горизонта, без надежды на перемены, да еще под ежедневным унизительным контролем полиции… Но ведь не это сделало из него преступника, верно?»

Эти слова, подкрепленные весьма выразительными взглядами, заставляли думать о том, что именно полицейские за все в ответе. И снова Серваса захлестнул гнев.

– Да что это с ними со всеми? – спросил Кац, когда дама вышла из кабинета.

Самира хихикнула:

– Добро пожаловать в полицию…

Следующую учительницу звали Мона Дьялло. Она преподавала историю и географию. Лет ей вряд ли было больше тридцати, и она имела прелестный овал лица, очень темную кожу, а живой и внимательный взгляд за стеклами очков без оправы был начисто лишен враждебности. Она выглядела очень взволнованной.

– Расскажите нам о Мусе, – сказал Сервас, наклонившись над рабочим столиком.

– В последнее время Муса чего-то боялся, – сразу ответила она.

Сервас выпрямился:

– Боялся? В каком смысле? Чего боялся?

– Не знаю…

– А что вас заставило так подумать?

– Я не знаю, – повторила она, и глаза ее потемнели. – Язык тела, его манера себя держать… Это читалось в его глазах в классе: у него был затравленный вид. Он вообще стал какой-то не такой, как всегда. Я знала Мусу с детства, мы из одного квартала. Какая трагедия…

– М-м-м… Поскольку вы его хорошо знали, вас не затруднит рассказать еще что-нибудь?

Она по очереди оглядела Серваса и Самиру, сидевшую напротив, в то время как Рафаэль стоял чуть поодаль у окна.

– Муса был из тех мальчишек, кто обладал множеством качеств, но воспринимал все в каком-то извращенном виде, как и многие здесь…

– То есть?

Мона Дьялло пожала плечами:

– Я уверена, что для вас это не новость: вы уже изучили его документы…

– Это так… Однако все учителя, которых мы опросили перед вами, утверждают, что он был «нормальным» мальчиком, без всяких историй…

Мона Дьялло вздохнула и запнулась в нерешительности:

– Все, что я сейчас вам скажу, не должно выйти за пределы этих стен, договорились? Если меня будут потом спрашивать, я от всего откажусь…

Сервас кивнул и вдруг насторожился.

– В этом лицее, как и во многих других, существуют учителя, которые защищают свободу самовыражения и, невзирая ни на что, борются против обскурантизма. Однако многие из моих «белых» коллег боятся, что их заподозрят в расизме, и по отношению к этим мальчикам проявляют особого рода «толерантность». И это ни в коем случае не их вина, что бы они ни делали. Это вина общества, либерализма, расизма, полиции, наконец…

– И вы не считаете, что они правы? – подала голос Самира, удивленная таким поворотом разговора. – Думаете, что если бы эти мальчики выросли в других местах, вдали от гетто, от наркотрафика, от легких денег, в условиях такого же воспитания и с теми же шансами, что и другие дети, то тех, кто выбрал прямую дорогу, среди них было бы больше?

Мона Дьялло, не смущаясь, прямо взглянула на Самиру.

– Я в этом уверена, – твердо сказала она. – Но некоторые из моих коллег реагируют таким образом не из соображений самой жизни, а из соображений идеологии. Во имя идеологии, которую они в больших дозах впитали еще в университете, они готовы извинить тяжкие преступления, оправдать насилие изначальной несправедливостью к этим парням, выросшим в таких районах и не являющимся белыми.

– Наследие Франца Фанона[18], – сказал Рафаэль Кац.

Мона Дьялло, казалось, только что обнаружила его присутствие и согласилась:

– Для многих моих коллег то, что Франция по своей структуре расистская страна – непреложный факт. И поэтому она в неоплатном долгу по отношению к потомкам рабов или колонизированных народов, то есть к таким, как я. Они не понимают или не хотят понимать, что первыми жертвами теперешней ситуации станут не белые буржуа из благополучных кварталов, а те, кто обитает здесь: здешние девочки и мальчики. Чтобы их не заподозрили в экстремизме, они постоянно выхолащивают свою речь и манеру мыслить… Знаете фразу Камю: «Называть вещи не своими именами…

– …означает увеличивать несчастья мира, – закончил Кац.

Она пристально посмотрела в глаза белокожему полицейскому:

– В этом лицее есть юноши, утверждающие, что надо сжигать гомосексуалистов… А девочки рассуждают о превосходстве черной расы… И буквально в сотне метров отсюда есть спортзал, куда не пускают евреев и женщин. Мой брат туда был записан. Он рассказывал, что, когда туда пришла женщина, ей ответили, что не выдают абонементов. Ему пришлось уйти из этого спортзала из-за того, что в раздевалках говорили про евреев всякие гадости. Во многих учебных заведениях есть список предметов, которые запрещено преподавать, без того чтобы не подвергнуться угрозам со стороны учеников и их родителей: это, конечно, Холокост, но в тот же список попали эволюция денежных средств, возникновение Вселенной, половое воспитание, происхождение видов…

Сервас кивнул. Как и весь мир, он испытал шок, узнав о том, что случилось с преподавателем Самюэлем Пати десять дней назад, а еще больше был потрясен реакцией тысяч подонков, устроивших овацию в соцсетях, и некоторых политиков. Труп учителя еще не остыл, а они, позабыв об элементарных приличиях, погрязнув в трусости и приспособленчестве, принялись напоминать о том, что он, возможно, больно задел некоторые категории населения.

– Я каждый день сталкиваюсь с родителями, отказывающимися от своих обязанностей. Когда их чадо плохо себя ведет, они говорят: «Наказывайте его, это ваша работа». Если учитель белый, они обвиняют его в расизме. Если же я оказываюсь перед отцом, перед мужчиной, бывает, что он делает мне замечание: мол, не мое это дело указывать ему, как воспитывать сына. А бывают и такие, кто отказывается пожать мне руку. Муса мог бы стать хорошим учеником, когда вернулся в лицей. Он был умный мальчик, – прибавила она.

– Его обвинили в изнасиловании…

– Да я слышала эти разговоры… Не знаю… Но знаю точно, что он был замешан в сбыте наркотиков, а спустя некоторое время, с подачи брата, вступил в контакт с салафитами[19].

– Шариф салафит?

Она кивнула:

– Да. Я состою в организации «Молодость и будущее». Мы пытаемся отвлечь таких ребят и вырвать их из когтей наркодельцов и фундаменталистов с помощью музыки, искусства, дружеских встреч. Мы учим их воспринимать и расшифровывать современность по-другому, а не только сквозь фильтр религиозной, расистской или общинной литературы. Мы объясняем им, почему видео, ходящие по интернету, совсем необязательно отражают действительность. Я пригласила Мусу к нам заходить. Но в последнее время он не появлялся. И все чаще вел женоненавистнические разговоры и рассуждал о расовой принадлежности… Если мы не будем способны предложить этим ребятам что-то другое, кроме существования на свалке, без настоящего будущего, они так и будут уходить к экстремистам…

Она вдруг как-то вся сникла.

– Многие мои ученики хвастаются, что они не французы. Однажды я имела несчастье на педсовете сказать, что горжусь тем, что я француженка. Некоторые из коллег так на меня напали, словно я сказала что-то ужасное. Словно я неоколониалист какой-нибудь, да еще и деспотический. А тип, что преподает философию в университете Тулуза-II, заявил при полной аудитории, что – я цитирую – «важно испытывать враждебность и вообще в жизни, и в существовании рядом с наследниками тех, кто истреблял наших предков». А потом еще прибавил: “Калашников” вернее лука». И этому типу поручили руководить факультетским курсом!

– Мусу несколько раз видели в компании какого-то взрослого человека, явно нездешнего. Вы не знаете, кто это мог быть?

– Нет, не имею ни малейшего представления.

– И вы ведь не поверили в эту историю с изнасилованием? – настаивала Самира.

Мона Дьялло внимательно на нее посмотрела и помотала головой:

– Муса, конечно, святым не был. Он попадал в разные переделки. Но это изнасилование… нет, на него не похоже. Разве что кто-то его на это толкал.

Она взглянула на них поверх очков:

– Но одно я знаю совершенно точно: в последнее время Муса чего-то боялся.

11

Было пять часов пополудни, когда Сервас вошел в конференц-зал, предварительно умывшись холодной водой. Сколько же часов он не спал? Они все сейчас были измотаны, но на лицах не читалось ни малейших признаков усталости: атмосфера в зале была наэлектризована до предела. Расследовать такое дело – все равно что разыгрывать Кубок мира по футболу в национальной сборной. Никто не желал сидеть на скамье запасных.

– Вам всем предстоит много работы, – сразу заявил Сервас, – и придется поторапливаться.

Группу еще усилили. К ней присоединились ребята из отдела по борьбе с наркотиками, из отдела финансовых преступлений и из комиссариата Мирея. Объявили, что республиканский прокурор назначил предварительное судебное расследование. Следствие будет вести судья Ногаре, он сегодня дежурит. Услышав это, Сервас поморщился. Ногаре был известный карьерист, член синдиката весьма политизированных магистратов, и в довершение всего он ненавидел сыщиков.

– Прежде всего вот что: с завтрашнего дня эта история появится на страницах региональных и даже национальных газет. В ней содержится все, чем так любят полакомиться пресса и телеканалы. Во дворце правосудия состоится пресс-конференция прокурора. Необходимо любой ценой контролировать информацию. Это означает, что каждый из тех, кто сидит за этим столом, должен внимательно следить за тем, что он говорит и кому говорит.

Он обвел взглядом обращенные к нему лица. Сколько таких совещаний он провел? Сколько расследований завершил, сколько тайн разгадал?

Ему удалось поймать самого опасного серийного убийцу из всех, кого знала эта страна, студентов и детей-убийц, чудовищную супружескую пару, любителя змей, астронавта-убийцу… Иногда ему хотелось все бросить, и пусть кто-нибудь придет на смену. Но что еще он умел делать?

– Я не сказал вам ничего нового: на этой стадии наше дело – выявить и изучить как можно больше следов, и ни один из них мы не должны пока рассматривать как главный. Никто не знает, где, когда и каким образом был похищен Муса. Все, что нам известно, – это что семья его видела в последний раз в четверг. И что никто из опрошенных нами с тех пор его не видел. Нам необходимо реконструировать все его действия с четверга до ночи с воскресенья на понедельник, когда за ним гнались на автомобиле…

Парень из Управления судебной полиции что-то быстро набирал на клавиатуре ноутбука, и на стене за его спиной появилась карта департаментов Верхняя Гаронна и Арьеж. На ней были обведены округ Мирей, расположенный к западу от Тулузы, и тот небольшой участок департамента Арьеж, где нашли тело Мусы Сарра.

– Несомненно, здесь встает вопрос мотива, – продолжал Сервас. – И слово ПРАВОСУДИЕ на груди Сарра, возможно, может навести на след… Как вам известно, на счету у Мусы Сарра сорок грабежей, обвинения в изнасиловании и причастности к наркотрафику. Поэтому я сначала предоставлю слово отделу по борьбе с наркотиками.

Представитель отдела встал. Это был маленький, коренастый, ясноглазый парень в кожаной куртке, с наголо бритой головой. Он чем-то напоминал копа из американского сериала «Щит».

– На самом деле, – начал он, – случай Мусы Сарра далек от того, чтобы считаться исключительным. Юнцов его возраста, живущих вдали от городов, с десятками преступлений в активе, семнадцатилетних мальчишек, садящихся за руль без прав, зато с судимостями за неповиновение и даже за ношение оружия, – таких на улицах пруд пруди…

Сотрудник снова забарабанил по клавиатуре, и на стене появился светящийся план Тулузы. Два округа были обведены: Изард и снова Гран Мирей.

– Наркотики вертят городами. Мальчишки с двенадцати лет стоят на стреме за сто пятьдесят евро в день. Легкие денежки… В восемнадцать они охраняют ящики с выручкой и имеют при себе оружие. А в двадцать уже зарабатывают по двадцать тысяч евро в месяц. Тюрьмы они не боятся и часто рискуют жизнями в драках за контроль над территорией.

У сыщика из отдела по борьбе с наркотиками был бычий затылок, а кожаная куртка топорщилась из-за накачанных трапециевидных мышц. Наверное, целые часы проводил в спортзале. Сервас вспомнил, как он однажды поймал наркоторговца в туалете при дискотеке, когда тот пытался «нюхнуть дорожку» у всех на виду. Пришлось его треснуть физиономией о раковину, да так, что раковина стала алой.

– Наркотики – причина всех разборок, но здесь мы теряем позиции: бо`льшая часть городских насилий связана с наркотрафиком, отмывание денег подрывает реальную экономику, и большинство местных депутатов отказываются тревожить эту подпольную экономику и стараются не привлекать внимания СМИ, потому что больше всего хотят, чтобы в их городе было спокойно.

Он пожал плечами:

– Похищения – привычное дело для городов, каиды[20], мелкие местные князьки, не колеблясь, похищают детей у своих врагов. Однако в случае Мусы я не думаю, что речь здесь идет о сведении счетов. Эта… погоня в лесу – явно что-то новое и необычное. Я никогда не видел ничего подобного, – добавил он и нахмурился. – Местные заправилы не станут мараться и устраивать такие спектакли: очередь из «калашникова» на парковке – и прости-прощай. Время от времени они кого-нибудь мучают, но я никогда не видел, чтобы они занимались такими вещами. Кроме того, Муса «соскочил», ему удалось от них удрать.

Техник склонился над ноутбуком, и на стене появилось лицо. Жесткий взгляд, остриженная прямоугольником борода, плотно сжатые губы. Шариф Сарр.

– Но у него есть брат, который якшается с салафитами, Шариф. Тоже опытный правонарушитель. Еще Мохаммед Мера[21] говорил, что проповедь и сбыт товара тесно связаны между собой.

Следующей поднялась с места женщина лет тридцати: массивные очки, впалые щеки, сухие, тусклые волосы. Она была доцентом университета Тулуза I Капитоль, написала много работ по социологии наркотрафиков во Франции и по идентифицирующим группам, и ее уже не в первый раз приглашали в качестве консультанта.

– В городах, – начала она, – каиды, которые держат в своих руках наркотрафик, финансируют фундаментализм. Продажа транквилизаторов безбожникам считается законной, ибо она дает финансовую поддержку и ослабляет врага. Главной мишенью фундаменталистов обычно становятся подростки. Их стараются объединять в группы, насаждая в городских кварталах шариат и выстраивая культурно-социологическую границу, отделяющую их от остального населения Тулузы. Салафизмом пропитана половина тулузцев. Шариф Сарр занесен в FSPRT[22]. Она насчитывает двадцать две тысячи человек, принадлежащих к разным разрядам по степени радикализации. Если разряд высок, то надзор осуществляет Генеральная дирекция службы информации. Но Шариф к разряду особо опасных не принадлежит. Скорее, к разряду умеренных. Однако если Шариф Сарр посещает мечеть, известную своими радикальными прихожанами, то это не означает, что ее посещает и Муса. Насколько мы знаем, Муса там не бывает.

Сервас вспомнил Коран, найденный в комнате Шарифа. Женщина-доцент сделала знак технику, и на стене появилась оленья голова, а потом арбалетная стрела, торчащая из плеча Мусы.

– Кроме того, я не вижу никакой религиозной символики в этом преступлении. Конечно, его можно расценить как ритуальное, как, впрочем, и любую охоту. Но если бы я должна была с чем-то связать эту ритуализацию и слово ПРАВОСУДИЕ, то связала бы их с некой группой людей, увлекающихся французскими правилами и традициями. Охотой на оленя занимаются по большей части те, кого мучает ностальгия по эпохе, где главенствовали старинный уклад и старинные традиции. В то же время в данном случае они не случайно выбрали себе цель. У них должны быть какие-то сведения о Мусе.

– Информация о его освобождении появилась в газетах, – раздался чей-то голос.

– Несомненно. Но почему именно он, а не кто-нибудь другой?

– Прекрасный вопрос, – сказал Сервас. – Что касается ритуала… – Тут он повернулся к директору научного подразделения. – Оленью маску подвергли анализу?

– Да. Я показал ее специалисту по оленям из Национальной ассоциации охотников на крупную дичь. Нет никаких сомнений, что это голова благородного оленя, Servus elaphus. Маска сделана из шкуры и части рогов, укреплена кожаными вставками, снабжена молнией на затылке и ремешком под подбородком. Вещь уникальная, стопроцентно ручной работы.

Глава технической и научной полиции оглядел присутствующих.

– Шестьдесят тысяч, – сказал он. – Это количество благородных оленей, ежегодно истребляемых во Франции. Шестьдесят тысяч… Но не думайте, что популяция на столько же сокращается. По мнению специалистов, олень сейчас обитает более чем в половине французских лесов, а тридцать лет назад обитал менее чем в двадцати процентах. Вопреки мнению некоторых специалистов, охота на крупную дичь быстро распространяется. Такого давно не наблюдалось. Другое дело, что очень сложно, почти невозможно выяснить, где прошел олень, и найти место, где он был убит и когда именно.

«Скверная новость», – подумал Сервас. Он надеялся, что оленьи следы куда-нибудь их приведут. Зато с облегчением констатировал, что группа работает быстро. Значит, у них была мотивация.

– Но кое-что у нас есть, – прибавил шеф научного отдела, и звук его голоса просто не мог не привлечь внимания. Все взгляды обратились на него.

– Выкладывай, – сказал Сервас.

– У нас есть еще один возможный источник ДНК: волос, застрявший сзади в застежке молнии на маске. Жертве он не принадлежит. Но не хочу тешить вас напрасными надеждами: ДНК волоса, как вы знаете, может обмануть, волос – это не то что кровь, сперма, слюна или даже зубы и кости. У волоса ДНК содержится в луковице, а сам стержень мертв. Так что вероятность удачного результата не более десяти процентов.

– А откуда ты знаешь, что волос не принадлежит жертве?

Шеф научного отдела улыбнулся под маской:

– Ожидая, пока появится более точная информация, мы называли его обладателя Рыжим.

12

В этот вечер Сервас вернулся домой совершенно измученный. Пресс-конференция полностью соответствовала законам жанра: предоставила минимум информации о расследовании, зато создала впечатление, что дело движется. Эстер Копельман, попавшая в зал по случайной выборке журналистов (никого из-за пандемии не впустили), подняла руку:

– Каково ваше мнение: идет ли речь о преступлении расистского толка?

Ну вот. Жребий брошен. В памяти сразу возник брошенный металлический шар.

Мартен обнял Леа, которая сидела в гостиной с книгой.

– «Нетерпеливые», Джаили Амаду Амаль, – сказал он, бросив взгляд на обложку книги. – Это о чем?

– Об ужасающих условиях, в которых живут женщины в Сахеле[23]: о полигамии, о насильственных браках, побоях и изнасилованиях, о домашнем насилии и патриархате…

– Опять Африка: на прошлой неделе ты читала «Ребенок фульбе»[24].

Она улыбнулась. Мартен прошел по коридору до двери в комнату Гюстава и тихонько ее приоткрыл. Его сын спал на боку, засунув большой палец в рот, скрестив ноги и отпихнув от себя теплое одеяло.

«Как мы все-таки хрупки, – подумал он. – Миллион всяких событий может произойти миллионом способов. Здоровье, мир и согласие труднодостижимы, и зарабатывать их надо каждый день. Насилие, ненависть и война, в сущности, состояния пораженческие».

На стене возле кровати висел детский рисунок: женщина в белом халате, с длинными рыжими волосами, и внизу подпись: Мама. Сервас почувствовал, как глаза заволокло влагой. На самом деле все не так: Леа не была настоящей мамой Гюстава, и он начал ее так называть только через несколько месяцев. Ничего удивительного. Леа Деламбр умела находить общий язык с детьми: она работала в детском центре при больнице Пюрпан в Тулузе, в отделении гастроэнтерологии, гепатологии и питания. Она вошла в жизнь Мартена два года назад, а Гюстав – за год до нее[25].

После развода он так долго жил один, что к пятидесяти двум годам ему и в голову не приходило второй раз в жизни обзавестись семьей.

Он прикрыл дверь и постоял в нерешительности. Надо было принять душ. Но его мучил один вопрос.

Вернувшись в гостиную, он обнаружил, что Анастасия, их няня, опять забыла на столике свои наушники. Позавчера, еще до того как его разбудили среди ночи телефонным звонком, они с Леа пошли на концерт Национального оркестра Капитолия, который начался в шесть вечера из-за комендантского часа. Концертмейстер оркестра был их соседом по лестничной площадке и по совместительству отцом Анастасии.

Поджав под себя ноги и повернувшись спиной к книжному шкафу, Леа сидела на диване, углубившись в чтение. На ней был просторный и мягкий белый пеньюар. Рыжие волосы рассыпались по белой ткани. Пеньюар был распахнут ровно настолько, чтобы заметить, что под ним ничего нет, кроме черных трусиков «Кэлвин Кляйн». Обычно одной только мысли об ее стройном горячем теле хватало, чтобы он пришел в возбуждение, но не сегодня.