Леди Макбет

Служанка, военный трофей, девушка незнатного, по местным меркам, происхождения – Хавис легко могла бы утратить содержимое своей сокровищницы. Но всё же место при Россиль спасло её – спасло от посягательств пьяных придворных, от их жадных рук. Она девственна, как монашка. Вскоре из них двух она останется единственной девственницей.

У Хавис телосложение норманки: широкие плечи, маленькая грудь, узкие бёдра – значит, ей будет трудно родить детей. Они вместе – воплощение противоположностей. Для платьев с квадратным вырезом пышную грудь Россиль приходится перевязывать – зачем искушать мужчин даже намёком на сокровища? Однако в остальном её тело до сих пор девическое, тонкое, что создаёт неестественный контраст. Отчётливо женские формы выше талии, но ниже пояса – нечто гибкое, обтекаемое и упругое, словно змеиный хвост. Интересно, как отнесётся к этому лорд.

В комнате нет зеркала, только ведро с водой, в котором Россиль видит своё тусклое, рябящее отражение. Вуаль выглядит нелепо, как она и предполагала. Руки и ноги теряются под слоями белого полотна и кружева. Рукава плотно усыпаны жемчугом. Шлейф платья волочится за ней по полу тяжело, словно мокрый. В этом наряде трудно ходить.

– Леди Розали, – обращается к ней Хавис по-анжуйски: вряд ли шотландцы знают этот язык. Во внезапном порыве она тянется к Россиль и сжимает её руку. – Вы самая умная женщина из всех, кого я знаю, самая храбрая…

– Ты словно надгробную речь произносишь, – откликается Россиль, но при этом сама вцепляется в чужую руку.

– Я лишь хотела сказать… Вы переживёте и это.

«И это». Хавис не упоминает вслух тот, первый случай. Но ей и не нужно, они обе знают, о чём речь.

Сквозь толстую дверную створку доносится голос Банко:

– Пора, леди Росцилла.

Первое, что бросается ей в глаза в пиршественном зале, – насколько здесь немноголюдно. Из шести длинных столов ни один не занят полностью, два самых дальних от помоста и вовсе пустуют. Слуги с блюдами беззвучно крадутся вдоль стен, точно бурые мыши. Эта тишина тоже удивляет Россиль. В Наонете в дни пиров поднимался страшный гвалт: барды пели песни, придворные сплетничали, мужчины хвалились своими подвигами, женщины млели от мужского внимания. Стучали шашки по доскам, звякали кружки с элем. Гости поднимали тосты за обильные урожаи и победоносные войны. Женщины надевали самые яркие наряды, мужчины причёсывали бороды.

Сейчас Россиль слышен только тихий ропот голосов: не громче отступившего шороха морских волн. Мужчины сидят за столом, сдвинув головы, так что их слова слышны лишь в этом узком кругу. В зале пахнет элем, но никто не вскидывает кружки в торжественном тосте. Мужчины одеты в простые плащи и килты, как и Банко, и все вооружены. Каждый здесь воин, для которого выхватить меч столь же естественно, как дышать. Здесь нет ни бардов, ни шашек, и – с потрясённым вздохом осознаёт Россиль – нет ни одной женщины.

Пожалуй, это наибольшая странность. При дворе герцога женщины были необходимы. Жёны должны сплетничать и рожать детей, служанки – подавать на стол, кухарки – готовить пищу; нужны даже шлюхи, чтобы обслуживать потребности мужчин, хотя о таких вещах следует говорить с осторожностью. В пути было так темно, что Россиль толком не рассмотрела и не запомнила ближайшее поселение, через которое проезжала их карета. Ей неизвестно, насколько далеко от замка живут крестьяне, которые держат коз и овец (для земледелия эта каменистая земля непригодна, для другого скота здесь недостаточно зелени). Где же мужчины Гламиса удовлетворяют свою жажду удовольствий?

От потрясения она не сразу замечает, что от неё уводят Хавис.

– Постойте! – выкрикивает она задыхающимся голосом, так громко, что все мужчины оборачиваются взглянуть на неё. – Подождите, пожалуйста, Хавис – моя…

Но Банко не оборачивается и не сбивается с шага. Россиль бессильно следит за тем, как он под локоть ведёт Хавис мимо столов, но не успевает различить, куда они направляются, потому что рядом с ней возникает её лорд-супруг.

Она сразу узнаёт его: по исполинским размерам. Его силуэт закрывает ей половину обзора. Ал, прозвали его шотландцы, от «алый», «красный»: за ярко-рыжие волосы и выдающееся мастерство в кровопролитии. Волосы у него собраны сзади ремешком. Шотландцам, вспоминает она, свойственно отпускать длинные волосы. Он моложе, чем думала Россиль, в его бороде пока не видно серебра.

Он по-своему привлекателен, хотя и не в духе бретонских мужчин. Такого она и не ждала, но от этого не легче – у него резкие, грубые черты лица. Мозолистые руки с тыльной стороны покрыты всклокоченной порослью волос, похожей на пучки травы на склонах. Плечи у него массивные, как скалы. Он выглядит порождением этого горного края, плотью от его плоти, словно явился на свет из здешней земли и его мать – почва, а отец – дождь, напоивший её.

– Моя леди-супруга, – выговаривает он с характерной шотландской резкостью.

– Мой лорд-супруг, – отвечает Россиль. Её голос, словно шум ветра в тростнике, почти неслышен.

На ней вуаль, поэтому он может без опаски смотреть ей в глаза. Один его пристальный взгляд уже давит на неё ощутимой тяжестью. Россиль решает, что на данный момент разумнее всего изобразить уступчивость и покорность. В присутствии своих людей он будет ожидать от неё абсолютного повиновения. Она складывает руки перед собой и опускает взгляд в пол.

– Слухи не преувеличили твою красоту, – заключает он негромко. – Идём. Пора начинать.

События следующих нескольких мгновений разворачиваются практически в полной тишине. Жених и невеста подходят к помосту, но, прежде чем Россиль ступает на него, к ней приближаются двое мужчин. Цвета их тартанов те же, что и у лорда, поэтому она предполагает, что это его родичи. Они хватают её под мышки, и Россиль задыхается от страха, вспоминая историю Дурстуса и Агасии, нелюбимой жены, подвергшейся грубому насилию. Но в момент, пока эти двое держат её на весу, ещё один мужчина, молодой, безбородый, с лохматыми льняными волосами, становится перед ней на колени и срывает с неё туфли и чулки. Россиль не успевает вымолвить ни слова, как на её босые ноги выливают ведро холодной воды.

В Бретони тоже есть такой обряд – омовение ног невесты. Но там это делают старшие женщины, обычно вдовы, мягко и бережно, с тёплой водой и ароматным мылом, а служанки, порхающие вокруг, как птицы, дают новобрачной напутствия насчёт супружеского долга. Россиль хватает ртом воздух, холод ползёт вверх по телу. Но ей не оставляют ни минуты пережить потрясение и расстройство. Её, босую, водружают на помост.

Появляется священник – здесь их называют друидами. У священнослужителей Бретони и Франции бритые гладкие головы, напоминающие полированные бусины чёток, – в отличие от них у этого друида длинная седая борода до пола. Во многих местах она перехвачена кожаными ремешками: так девушки иногда перевязывают волосы лентами. У него нет при себе Библии, он знает слова наизусть. Он начинает говорить на латыни (у Россиль так сильно стучат зубы, что она почти его не слышит), затем осеняет крестом сначала её, следом Макбета.

Зубы Россиль выбивают дробь ещё долго, но в итоге она умудряется расслышать, что друид перешёл на шотландский:

– Ныне вступают в брак лорд Макбет, сын Финдли, Макбет МакФинли, Макбетад мак Финдлайх, муж праведный и благородный, тан Гламиса, и леди Росцилла из Бретони, – серьёзно провозглашает он, и его слова гремят в просторном тихом зале.

Куском красной верёвки Россиль связывают с новообретённым мужем: его левую руку с её правой. Шотландец должен держать правую руку свободной на случай, если ему понадобится достать оружие. Из-под плаща лорда виднеется рукоять меча.

– Лорд и леди Макбет, – объявляет друид.

Молодожёнов разворачивают лицом к гостям – исключительно мужчинам. Раздаются разрозненные одобрительные возгласы, хлопки ладоней по столешницам. У Россиль немеют ноги. Ей никак не удаётся взглядом найти в толпе Хавис; куда Банко увёл её?

Макбет садится, утягивая за собой Россиль, словно детскую лошадку на верёвочке. По сравнению с её рукой его кисть кажется ещё более огромной: разбитые костяшки пальцев, пожелтевшие плотные мозоли. Ногти у него обкусаны до мяса. Россиль не могла бы даже предположить в лорде дурную привычку грызть ногти: признак тревожности и неуравновешенности ума. Ничто другое не выдаёт в нём этот порок.

Мужчины поднимают кубки, и Россиль следует их примеру, хоть и несколько неуклюже. Она правша, а сейчас ей приходится удерживать тяжёлый кубок левой рукой. Невнятно произносят тост на старошотландском языке – по ритму он напоминает песню, а слов Россиль не понимает. Затем подают горячую, дымящуюся еду: кусочки мяса в тёмной подливе. Это баранина, а не говядина, как было бы в Наонете. Похоже, догадка насчёт коз и овец оказалась верной.

Но до того, как ей позволят поесть, надлежит испить из куэйча. Двуручная серебряная чаша наполнена янтарной жидкостью – это какой‑то местный крепкий напиток, говорят, он обжигает горло, как огонь. Макбет берётся за одну ручку, Россиль – за другую, и вместе они подносят куэйч к губам. Борода мужа коротко касается уголка её губ, всего лишь лёгкое покалывание на щеке – словно на бегу напороться на колючую плеть ежевики. Россиль едва чувствует вкус спиртного – лишь долгую жгучую боль вместо послевкусия.

Затем куэйч передают по очереди всем в пиршественном зале: от старших и наиболее прославленных воинов – к молодым, ещё не заслужившим свою славу. Некоторые ещё совсем мальчишки, даже моложе Россиль – они отпивают из сосуда неуверенно, как лакающие щенки. Последним чаша достаётся юноше со светлыми, льняными волосами; он поднимает куэйч к губам, сердито краснея. Дурная примета – сделать последний глоток, осушить чашу до дна.

Россиль ест медленно, небольшими кусочками, беря еду левой рукой. Во время трапезы она продолжает наблюдать за окружающими. Все мужчины носят плащи и килты из шерсти серого или серо-зелёного цвета, порой с красными полосками на клетчатой ткани. У кого‑то на плащах меховые воротники: вот лисица с пушистым хвостом и чёрными глазами-бусинками, вот белая зимняя шубка ласки. Ещё Россиль обращает внимание на пряжки на груди у каждого мужчины. Все они, как и у Банко, из простого металла: из железа или чего‑то в том же роде. Никакого золота и серебра, никаких вставок из драгоценных камней. Самые дорогие украшения на собравшихся, какие примечает Россиль, – чей‑то янтарный браслет и её собственные жемчуга. Даже рукоять меча Макбета сделана из тёмной калёной бронзы.

Сотню лет назад король Реута послал гонцов на континент за мастерами и ремесленниками, чтобы те приехали в Шотландию и научили шотландцев строительству, кузнечному делу, ткачеству и выделке ткани. Макбет – лорд, ему не следует жить так скудно. Он ведь тоже воин, где же его трофеи?

Постепенно за бесстрастными глазами Россиль начинает неистово работать оживившийся разум.

Внезапно из тёмного прохода возникает фигура слуги, и Россиль поднимает взгляд. Она надеется, что ей вернут Хавис. Но этот человек вносит в зал большую железную клетку с белой птицей внутри. Россиль никогда не видела таких птиц в Бретони. Ни длинного клюва водоплавающей птицы, ни переливчатой шейки голубя: оперение у неё чисто-белое, как первый снег, и гладкие перья так плотно прилегают друг к другу, что кажутся влажными.

– О! – выдыхает Россиль с искренним удивлением. Многие знатные дамы при дворе Кривоборода держат в клетках красивых декоративных птиц, чтобы слушать их нежные песенки. Быть может, её лорд-супруг задумал привнести в Гламис часть культурных обычаев Наонета? Быть может, он хочет порадовать свою молодую жену, напомнив ей о доме, и это жест доброй воли? – Это щедрый подарок, мой лорд…

Но слуга не торопится передавать ей клетку, вместо этого он распахивает дверцу, и птица с пронзительным воплем вылетает наружу. Мужчины наблюдают, как она хлопает крыльями под потолком, мечется вокруг железной люстры, слепо бьётся меж каменных стен, словно пчела, опьянённая пыльцой. От потрясения Россиль не может вымолвить ни слова.

Муж с силой вырывает руку из ритуальных пут, которыми они связаны. Он не тратит время на то, чтобы развязать узел, – лишь дёргает верёвку на себя с такой силой, что она рвётся. Россиль коротко ахает от боли, на её запястье и ладони остаётся красная ссадина. Потом в руках Макбета вдруг оказывается лук, вынутый откуда‑то из-под стола, он кладёт стрелу на тетиву, и вот крылья птицы ещё хлопают – но в следующее мгновение её полёт обрывается.

Её суетливые движения заканчиваются внезапной судорогой смерти. Рухнув с высоты камнем, она с размаху падает на каменный пол, от такого удара в её теле должны сломаться все хрупкие косточки, но Россиль не слышит их хруста – гости радостно вопят, хлопают и топают ногами. Один мужчина подхватывает мёртвую птицу и выдёргивает из её грудки стрелу. Выстрел был столь точен, что на белых перьях осталось лишь крошечное пятнышко крови, как на пальце от укола об острый шип.

Принесение в жертву животных – это варварский обычай, строго запрещённый папой. Но Россиль припоминает, что ещё римлянам, желающим окультурить Британию, было трудно искоренить здесь традицию человеческих жертвоприношений. В дохристианские времена местные друиды проводили дикие обряды: где‑то подношения богам помещали в большую плетёную фигуру и поджигали; где‑то жертв топили в торфяных болотах, где их тела иссыхали, вместо того чтобы сгнить. Иногда эти тела всплывают из своих вековых могил, сморщенные и крошечные, как недоношенные младенцы, преждевременно вырванные из чрева, но с кожей угольно-чёрного цвета.

Когда птицу подносят к помосту, Россиль осознаёт, что это и вправду подарок, хоть и не такой, как она предполагала изначально. Это наглядная демонстрация силы, доблести и сноровки её мужа, обещание, что она будет жить здесь под его защитой, в уважении и сытости. А не как Агасия.

Россиль наклоняется и касается грудки птицы – та ещё не остыла. Перья ровно такие гладкие, как она и предполагала. Она задумываться, не выдернуть ли одно, чтобы оставить себе на память, но по какой‑то причине эта мысль её угнетает. На лице Макбета сияет ослепительная улыбка. Сквозь вуаль Россиль пытается улыбнуться ему в ответ.

Но вот все осушают чаши в последний раз, и Россиль босиком идёт обратно к себе в спальню. Подол платья до сих пор сырой: плотная ткань её одеяния будет сохнуть долгие часы. Лорд-супруг шагает рядом. Он обут в кожаные сапоги, и его шаги тяжелы, как грохот камнепада.

У двери Макбет снимает с пояса железный ключ. Россиль изнывает от желания спросить, сколько всего существует ключей от этой двери, кто владеет ими и получит ли она хоть один (впрочем, и так ясно, что не получит), и, пожалуйста, пусть ей наконец расскажут, где Хавис; в голове у неё бьётся добрая сотня вопросов – но ей стоит приберечь слова на будущее и расходовать их крайне бережливо: неизвестно, сколько ей будет позволено сказать.

Макбет заходит в спальню первым, Россиль следует за ним. Слабо мерцают свечи, многие прогорели до основания – остались лишь короткие белые огарки, похожие на тупые зубы какого‑то зверя. Макбет осматривается, словно впервые видит эту комнату, следом его пристальный взгляд падает на Россиль, и она замирает, судорожно выпрямив руки и сжав кулаки.

– Лорд Варвек – честный человек, – произносит Макбет. – Пока он ни в чём не дал мне повода думать иначе. Ты прекрасна, да. Другой такой, как ты, нет на свете.

Нарочито медленно он подходит к ней вплотную, ловит край белой вуали большим и указательным пальцами и потирает ткань, словно талисман, который вертят в руках до блеска.

– Но правда ли всё остальное? – спрашивает он. – Неужели твои глаза, не скрытые завесой, ввергают мужчин в безумие?

– Герцог не стал бы лгать такому важному и ценному союзнику.

Россиль полагает, что это самая правильная реплика. Макбет уважает Кривоборода за победу над норманнами, за то, что герцог изгнал их из Бретони. Для жителей Альбы норманны – наиболее ненавистные враги; да Боже, шотландцы заключили мир даже с Этельстаном, а кто бы прежде поверил в малейшую приязнь между Шотландией и Англией, а тем более – в союз льва и единорога.

Нет, лишь вражда с норманнами непримирима. Россиль вновь беспокоится о судьбе Хавис.

– Да, это было бы крайне неразумно, – соглашается Макбет. – А твой отец слывёт исключительно умным человеком.

Настолько умным, чтобы использовать незаконнорождённую красавицу-дочь для закрепления ценного союза. Годами отец учил её быть горностаем – а после одним ловким жестом фокусника обратил красивой певчей птицей. Однако долгие месяцы с момента, как герцог объявил о её помолвке, в голове Россиль неотступно крутился один вопрос: может ли изворотливый ум горностая существовать в хрупком пернатом теле птицы?

Просунув руку под вуаль, Макбет проводит пальцем по лифу платья Россиль. И вдруг из её рта исторгаются слова – из-за тошнотворного прилива страха, а не в согласии с её предварительном замыслом.

– Я знаю, что в ваших землях есть один обычай, связанный с брачной ночью.

Удивлённо выгнув брови, Макбет убирает руку.

– Что же это за обычай?

Воздух с трудом проходит сквозь сузившееся горло Россиль.

– Говорят, что невеста имеет право трижды попросить что‑то у своего супруга, прежде чем они возлягут вместе.

Таков её план, каверзная затея острозубого зверька – под прикрытием девичьей боязливой робости. Она беспокоилась, что ей придётся разыгрывать трепет и робость, но сейчас её страх едва ли не более реален, чем сокрытый под ним замысел.

В библиотеке герцога было не так много книг об Альбе, зато в аббатстве неподалёку один из монахов, уроженец Шотландии, хорошо знал её историю и обряды. В день, когда отец объявил о её будущем замужестве, Россиль со всех ног помчалась в аббатство. Вооружившись знаниями монаха, она придумала для себя план действий – обзавелась собственным амулетом на счастье.

За эту надежду она цеплялась в самые тёмные часы, когда её посещали мысли о брачной ночи, словно маленькая девочка – за соломенную куколку. Отчасти ей не верилось, что она сумеет сказать это вслух, что она правда попытается – ведь даже за эту попытку она может понести жестокое наказание. Но всё же нужно было попытаться, чтобы не утратить собственный разум, разум, который она годами оттачивала, словно клинок. Что‑то должно остаться при ней – пусть даже это вера в то, что она каким‑то образом может помешать грядущему изнасилованию.

Но Макбет лишь спрашивает ровным тоном:

– И что бы ты попросила у меня, моя леди-жена?

Его спокойствие ошеломляет Россиль. На мгновение она цепенеет, ожидая, что её слова встретят выраженный отпор, суровый и неотвратимый, словно удар кинжалом. Но блеск клинка как будто бы не виден. Она сглатывает.

– Ожерелье, – произносит она после паузы. – Золотое, украшенное рубином.

В первоначальном плане этого не значилось. Эта мысль посетила её несколько часов назад за ужином, во время наблюдения за мужем и его людьми. Ни на ком из них она не заметила ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней и, припоминая слухи, ходившие при дворе Кривоборода, поняла, почему.

В Гламисе не добывали благородные металлы. Немногочисленные преимущества этой земли, самого отдалённого и бесплодного графства Шотландии, – выгодное расположение у воды и неприступные склоны вокруг замка. Всё золото и самоцветы Альбы добывались в Кавдоре, и Россиль, внимательная и терпеливая слушательница, запомнила: у тана Гламиса много врагов, и тан Кавдора – один из них.

Макбет не заподозрит, что ей это известно. Совершенно естественно для жены попросить у мужа в подарок дорогое украшение, особенно если этой жене всего семнадцать лет и она выросла при дворе, известном своей изнеженной, прихотливой пышностью. Да, она будет выглядеть легкомысленной, тщеславной и наивной. Но не коварной злоумышленницей.

Конечно, муж имеет полное право просто посмеяться над ней или даже ударить, наказывая за легкомыслие, тщеславие и наивность. Но, вспоминая о белой птице, Россиль только уверяется в мысли, что сейчас ничего такого он не сделает. Он будет блюсти её честь хотя бы из уважения к союзу с герцогом. Она не пленница, не добыча с войны, как бедная Хавис.

К тому же ценность Россиль – в её лице. Синяк на скуле уменьшит её красоту, а значит, Макбет уронит себя в глазах своих людей, грубо испортив собственную вещь, лишь красотой и ценную. Это всё равно что подрезать скакуну сухожилия и после удивляться: «Ну, отчего же он не бежит?» В таком случае её муж будет выглядеть дикарём. Хуже того, глупцом.

На мгновение Макбет становится отстранённым, устремив взгляд вдаль, мимо Россиль. Он больше не думает о ней. Перед его глазами – война, грядущая схватка с Кавдором за золото и рубины. Слава, которую он завоюет, новые земли, груды сокровищ, хвалебные песни в его честь. А в конце, когда он наденет на шею Россиль драгоценное ожерелье, возможно, она станет для него ещё дороже, превратившись в сияющий символ, воплощение его могущества. Ведь душой он воин.

– Золотое ожерелье, – повторяет он после долгой паузы. – Украшенное рубином.

Она кивает.

С минуту он не говорит больше ни слова. Россиль вслушивается в рёв моря под полом. И наконец Макбет, глядя ей в глаза сквозь пелену вуали, заключает:

– Оно во много раз приумножит твою красоту, леди Росцилла.

И с этими словами разворачивается и уходит. Всё происходит так быстро, что у Россиль перехватывает дыхание, и она всё‑таки оседает на пол, на медвежью шкуру, сминая фату и кружева. Она подбирает под себя замёрзшие ноги и зажимает ладонью рот, чтобы никто не услышал её рыдания.

Она тоже больше не думает об ожерелье. Она воображает, как меч тана Кавдора пронзает горло её лорда-супруга, и тот не успевает выдавить ни звука – из раны мгновенно начинает хлестать рубиново-алая кровь.

– II —

Россиль просыпается. Пелена сна застилает ей глаза, точно паутина. Второй, верхний слой паутины – не снятая накануне фата. Россиль заснула на медвежьей шкуре, и там, где она прижималась лицом, густая бурая шерсть отмокла. Но стоит ей потереть влажное пятно, и оно немедленно исчезает, впитываясь в шкуру. Медвежий мех быстро сохнет.

Она встаёт, спотыкаясь. В спальне нет окон, но Россиль догадывается, что наступило утро: сквозь трещины в каменной стене пробиваются тонкие лучики света. Она осторожно трогает осыпающийся камень – но её интересует не прочность нового дома и не крепость стен новой тюрьмы: лишь древность новых владений. Новых для неё – и очень, очень старых для мира. Этот замок повидал сотню мужчин-правителей, лордов, танов, мормэров и даже королей. Сколь много их супруг, предшественниц Россиль, жили здесь до неё?

Именно об этом она размышляет, когда дверь за её спиной неожиданно открывается, и Россиль подпрыгивает на месте. В приоткрытый проём протискивается светловолосый юноша, немногим старше её самой. Спустя мгновение она узнает его. Это он вчера вечером выплеснул ей на ноги ведро воды, это он хмурился, испивая последний глоток из куэйча.

Приглядевшись к незнакомцу внимательнее, она понимает, что это, скорее всего, сын Банко. У него такое же широкоскулое лицо, хотя пока ещё юное, безбородое, и он носит тот же узор на тартане.

– Леди Макбет, – говорит он.

По коже у неё бегут мурашки. Новое имя – словно призрак, внезапно вселившийся в её тело.

– Да, доброе утро… наследник Локкухабера?

– Флинс. – Он хмурится. – Неужели моё сходство с отцом столь велико?

– У герцога много бастардов, – отвечает Россиль. – Жизнь среди них развивает талант сопоставлять черты и лица.

Её резкие слова – она ничего не может с этим поделать – полны яда по отношению к отцу. Она упивается этим ядом, словно ест перезрелый подгнивающий фрукт: сладость на языке превращается в горькую желчь в желудке. Но это мелочная острота без глубокого умысла – и вряд ли Флинс оскорбится, услышав её. Он явно не питает никаких тёплых чувств к герцогу Бретони.

Однако Флинс лишь хмурится сильнее. Возможно, ей не следовало использовать слово «талант». Нельзя, чтобы думали, будто она похваляется собственными талантами. Ей не следует хвалиться ничем, что не возвеличивает славу её мужа.

– Уже давно рассвело, – говорит сын Банко. – Тан желает, чтобы его жена вставала одновременно с ним. Даже если вы не делите спальню. – При этих словах у него розовеют уши. Но Россиль догадывается, что двор, в котором так мало женщин, сделал бы ханжой даже юношу её возраста. – Вас ждут в зале.

– Я приду к нему, – кивает Россиль. – Не могли бы вы привести ко мне Хавис? Это моя служанка.

– Я не могу. Её отослали.

Мир перед глазами Россиль рябит, картинка резко сужается и снова расширяется – и у неё начинает остро кружиться голова.