Эра Дракулы

– Я счел наилучшим поднять вас. Все нервничают. Настроения самые тревожные.

– Вы были совершенно правы, – ответила она и потерла глаза, избавляясь от пленки сна. Даже последние лучи солнечного света, просачивавшиеся сквозь грязный квадрат стекла, казались сосульками, вонзавшимися прямо в лоб.

– Когда солнце зайдет, – продолжил Лестрейд, – наступит столпотворение. Может разразиться еще одно Кровавое воскресенье. Некоторые говорят, что вернулся сам Ван Хелсинг.

– Принцу-консорту это понравилось бы.

Инспектор покачал головой:

– Это всего лишь слухи. Ван Хелсинг мертв. Его голова покоится на пике.

– А вы проверяли?

– Дворец находится под постоянной охраной. Принц-консорт повсюду расставил своих карпатцев. Нашему роду всегда нужно быть настороже. У нас столько врагов.

– Нашему роду?

– Не-мертвым.

Женевьева чуть не рассмеялась.

– Я не из вашего рода, инспектор. Вы – потомок кровной линии Влада Цепеша, а я – Шанданьяка. Мы в лучшем случае кузены.

Детектив пожал плечами и фыркнул. Родство мало что значило для лондонских вампиров, Женевьева это понимала. Даже в третьем, десятом или двенадцатом отдалении всем им отцом-во-тьме приходился Влад Цепеш.

– Кто? – спросила она.

– «Новорожденная» по фамилии Шон. Лулу. Обыкновенная проститутка, как и все остальные.

– Она какая по счету?.. Четвертая?

– Никто не знает. Желтая пресса уже вытащила из могилы каждое нераскрытое убийство в Ист-Энде за последние тридцать лет и положила к ногам Уайтчепельского Убийцы.

– А в скольких уверена полиция?

Лестрейд опять фыркнул.

– Мы не уверены даже в том, что Серебряный Нож причастен к убийству Шон. По крайней мере, пока не будет проведено дознание, хотя я бы поставил на это свою пенсию. Я приехал к вам прямо из морга. Почерк тот же самый. А так – Энни Чэпмен и Полли Николс на прошлой неделе. Существуют различные мнения по поводу двух других женщин, Эммы Смит и Марты Тэбрэм.

– А что думаете вы?

Лестрейд прикусил губу.

– На счету Серебряного Ножа только три жертвы. Во всяком случае, из тех, о которых мы знаем. Смит подстерегли, ограбили и посадили на кол головорезы из Старого Джейго. Предварительно изнасиловав. Обыкновенное разбойное нападение, совершенно не похожее на работу нашего парня. А Тэбрэм была «теплой». Серебряного Ножа интересуем только мы. Вампиры.

Женевьева поняла.

– Это человек ненавидит нас, – продолжил Лестрейд, – и ненавидит страстно. Убийства, возможно, были совершены в неистовстве, но в них есть холодность. Он убивает прямо на улицах, в полной темноте. Не просто режет тела жертв, а расчленяет, анатомирует. А вампиров не так-то легко убить. Наш человек не простой безумец. У него есть причина.

Инспектор явно принимал эти преступления близко к сердцу. Уайтчепельский Убийца оставлял глубокие раны. От недопонимания «новорожденных» бросало то в одну, то в другую крайность, они корчились от распятий из-за народных сказок, которые едва знали.

– Слухи распространяются?

– И быстро. История попала в вечерние газеты. А сейчас о ней знает весь Лондон. Среди «теплых» многие нас не любят, мадемуазель. Они празднуют. Радуются. Когда выйдут «новорожденные», может случиться паника. Я предлагал ввести войска, но Уоррен осторожничает. После того дела в минувшем году…

Она помнила. Напуганный общественными беспорядками, последовавшими за королевской свадьбой, сэр Чарльз Уоррен, начальник городской полиции, издал эдикт, запрещающий проведение политических демонстраций на Трафальгарской площади. В ответ «теплые» мятежники, протестующие против короны и нового правительства, собрались там одним ноябрьским вечером. Уильям Моррис и Г. М. Гайндман из Социалистической демократической федерации при поддержке Роберта Каннингема-Грэма, члена парламента от радикалов, и Энни Безант из Национального светского общества призывали к свержению монархии[10]. Последовали яростная, да что греха таить, откровенно жестокая борьба. Женевьева наблюдала за ней со ступеней Национальной галереи. Она оказалась не единственным вампиром, кто хотел примкнуть к предполагаемой республике. Не только «теплые» считали Влада Цепеша чудовищем. Элеанор Маркс, сама «новорожденная» и автор, совместно с доктором Эдвардом Эвелингом, «Вампирского вопроса»[11], произнесла страстную речь, призывающую к отречению от престола королевы Виктории и изгнанию принца-консорта.

– …не могу сказать, что виню его. Тем не менее у округа Н нет средств и возможностей для подавления восстания[12]. Скотленд-Ярд послал меня пришпорить местных парней, но у нас и так куча дел по поимке убийцы, не хватало еще толпы с серпами и кольями.

Женевьеве стало интересно, в какую сторону сейчас прыгнет сэр Чарльз. В ноябре комиссар, который раньше был скорее солдатом, чем полицейским, а теперь превыше всего ставил интересы вампиров, отправил армию. Еще до того, как пришедший в замешательство судья до конца прочитал текст Закона о бунтах, офицер гвардейских драгун приказал людям, как «теплым», так и вампирам, очистить площадь. После этой атаки собственная Карпатская гвардия принца-консорта окружила толпу, нанеся больше ущерба зубами и когтями, чем драгуны – примкнутыми штыками. Несколько человек погибло, многие получили увечья, затем последовала череда судебных процессов и немало «исчезновений». 13 ноября 1887 года стали называть Кровавым воскресеньем[13]. Женевьева провела неделю в госпитале Гая[14], помогая людям, получившим не самые серьезные ранения. Многие плевали ей вслед и отказывались принимать помощь от представителей ее вида. Если бы не вмешательство самой королевы, которая успокоила подданных, по-прежнему обожавших ее, империя могла взорваться, подобно бочке с порохом.

– И что, скажите на милость, я могу сделать, – спросила Женевьева, – дабы послужить целям принца-консорта?

Лестрейд пожевал ус, блистая зубами, на губах его застыли хлопья пены.

– Нам может понадобиться ваша помощь, мадемуазель. Тойнби-холл будет перегружен. Одни не захотят оставаться на улице, пока там разгуливает убийца. Другие станут сеять панику и призывать к мятежу, разжигая толпы, которые и так на грани того, чтобы взять суд в свои руки.

– Я – не Флоренс Найтингейл.

– Но у вас есть влияние…

– Неужели?

– Я бы хотел… Я смиренно прошу вас… чтобы вы использовали свое влияние, дабы несколько сгладить ситуацию. Прежде чем случится несчастье. Прежде чем появятся совершенно ненужные жертвы.

Женевьева была не прочь насладиться вкусом власти. Она сняла платье, повергнув гостя в шок. Смерть и перерождение не лишили его предубеждений времени. Лестрейд съежился за дымчатыми очками, пока она быстро переодевалась, отточенными движениями пальцев с острыми ногтями застегивая сотни маленьких крючков и пуговиц на юбке бутылочно-зеленого цвета и жакете. Как будто костюм «теплых» дней, замысловатый и неуклюжий, похожий на полный набор доспехов, вернулся и теперь преследует ее. Поначалу, только став вампиршей, она с большим облегчением носила простые блузы и клетчатые штаны, ставшие приемлемыми, если не модными, после Орлеанской девы, и клялась, что никогда больше не закует себя в удушающий официальный наряд.

Инспектор был слишком бледен, чтобы заметно покраснеть, но пятнышки размером с пенни появились на его щеках, и он непроизвольно с шумом задышал. Лестрейд, как и множество других «новорожденных», обращался с ней, словно ей было столько лет, сколько они могли дать на вид. Когда Шанданьяк одарил Женевьеву Темным Поцелуем, ей исполнилось шестнадцать. Она была старше Влада Цепеша примерно на десять лет или даже больше. Когда еще «теплый» христианский князь прибивал к головам турецких солдат их собственные тюрбаны и насаживал соплеменников на заостренные колья, она уже стала «новорожденной» и обучалась навыкам, благодаря которым оказалась в итоге самым долгоживущим представителем своей кровной линии. Если за плечами четыре с половиной столетия, трудно не сердиться, когда недавно поднявшийся, едва остывший мертвец относится к тебе со снисходительностью и покровительством.

– Серебряного Ножа надо найти и остановить, – сказал Лестрейд, – прежде чем он убьет снова.

– Несомненно, – согласилась Женевьева. – Дело явно подошло бы для твоего старого помощника, того детектива-консультанта.

Усилившимся восприятием, явно подсказывавшим, что наступает ночь, она почувствовала, как застыло сердце инспектора.

– Мистер Холмс не занимается расследованиями, мадемуазель. У него разногласия с нынешним правительством.

– Вы хотите сказать, что его вывезли, как и множество других наших лучших умов, в эти загоны, находящиеся в Сассекских холмах? Как там их называют в «Пэлл-Мэлл гэзетт»? В концентрационные лагеря?

– Я сожалею о недостаточной широте его взглядов…

– Где он? В Чертовом Рве?[15]

Лестрейд кивнул так, словно его обуял стыд. В нем еще немало осталось от человека. «Новорожденные» цеплялись за свои «теплые» жизни, как будто ничего не произошло. Сколько времени пройдет, прежде чем они превратятся в зверей, вампиров, которых принц-консорт привез из земель за лесами, в ходячее воплощение жажды, бессмысленных охотников?

Женевьева застегнула манжеты и повернулась к полицейскому, чуть вытянув руки ладонями вверх. Из-за долгой жизни без зеркал она приобрела привычку так спрашивать о том, как выглядит. Детектив ворчливо одобрил. Накинув плащ с капюшоном, Дьёдонне вышла из комнаты, Лестрейд последовал за ней.

В коридоре снаружи уже зажглись газовые фонари. За рядами стекол в низко висящем тумане умирали последние лучи вечернего солнца. Одно окно открыли, впуская прохладный воздух. Женевьева чувствовала в нем жизнь. Скоро ей придется кормиться, через два или три дня. После отдыха иначе нельзя.

– Дознание по делу Шон начинается сегодня ночью, – сказал Лестрейд, – в Институте рабочих юношей[16]. Крайне желательно, чтобы вы присутствовали.

– Очень хорошо, но сначала мне надо поговорить с директором. Кто-то должен взять на себя мои обязанности, пока я отсутствую.

Они подошли к лестнице. Здание оживало. Независимо от того, насколько принц-консорт изменил облик Лондона, нужда в Тойнби-холле – основанном преподобным Сэмюэлем Барнеттом в память о покойном филантропе Арнольде Тойнби – все еще не пропала. Нищим требовался кров, еда, медицинский уход, образование. «Новорожденные» – потенциально бессмертные бедняки – чувствовали себя едва ли лучше, чем их «теплые» братья и сестры. Для многих угол в Ист-Энде становился последним прибежищем. Женевьева чувствовала себя Сизифом, вечно закатывающим камень наверх, теряя ярд с каждым преодоленным футом.

На площадке первого этажа сидела темноволосая маленькая девочка с тряпичной куклой на коленях. Одна рука у нищенки высохла, с нее складками свисали кожистые мембраны, тускло-коричневая одежда была подрезана, дабы не стеснять свободу движения. Лили улыбнулась, показав острые, но неровные зубы.

– Жени, – произнесла девочка, – смотри…

Улыбаясь, она протянула вперед тонкую, болезненно худую руку. Та удлинилась, стала более жилистой. Натянулась шерстистая серовато-коричневая перепонка.

– Я работаю над крыльями. Полечу к луне и обратно.

Женевьева отвернулась и увидела, как Лестрейд осматривает потолок. Она снова обратилась к Лили и опустилась перед ней на колени, гладя ее руку. Толстая кожа казалась неправильной на ощупь, словно мускулы под ней терлись друг о друга. Ни локоть, ни запястье не сочленялись как положено. Влад Цепеш изменял форму без каких-либо усилий, но «новорожденные» его кровной линии выполнить такой трюк уже не могли. Правда, это их не останавливало, и они часто пытались.

– Я принесу тебе сыра, – сказала Лили. – В подарок.

Женевьева погладила волосы девочки и встала. Дверь в кабинет директора оказалась открытой. Вампирша вошла, постучав по дереву, прежде чем миновать порог. Начальник расположился за столом, изучая лекционное расписание вместе со своим секретарем Моррисоном. Директор был моложавым и все еще «теплым», но лицо его уже испещряли морщины, а в волосах виднелась седина. Многие, кто прошел через последние изменения в стране, походили на него, выглядя старше своих лет. Лестрейд последовал за Дьёдонне в кабинет. Директор поздоровался с ним. Моррисон, тихий молодой человек со склонностью к литературе и японским гравюрам, отошел в тень.

– Джек, – сказала Женевьева. – Инспектор Лестрейд желает, чтобы завтра я посетила дознание.

– Произошло еще одно убийство, – директор не спрашивал, а констатировал факт.

– «Новорожденная», – пояснил детектив, – на Чиксэнд-стрит.

– Лулу Шон[17], – добавила Женевьева.

– Мы знали ее?

– Возможно, только под другим именем.

– Артур может проверить картотеку, – сказал директор, глядя на инспектора, но подав знак Моррисону. – Вам понадобятся детали.

– Она тоже была уличной девушкой? – осведомился секретарь.

– Да, разумеется, – ответила Дьёдонне. Молодой человек уставился в пол.

– Думаю, она была у нас. Это одна из тех, что выгнал Бут[18].

Лицо Моррисона исказилось от одного упоминания имени генерала. Армия спасения объявила живых мертвецов отверженными, лишенными Царства Божия, хуже любого пьяницы. «Теплый» Моррисон не разделял их предубеждений.

Директор побарабанил пальцами по столу. Он выглядел как обычно, словно вес всего мира неожиданно лег на его плечи.

– Ты можешь меня отпустить?

– Друитт возьмет на себя твои обходы, когда вернется с крикета. И Артур поможет, как только уладим вопрос с расписанием лекций. Да мы, кстати, в любом случае не ожидали тебя еще ночь или две.

– Благодарю.

– Не за что. Держи меня в курсе событий. Это такое ужасное дело.

Женевьева согласилась.

– Я сделаю все, что смогу, чтобы успокоить местных. Лестрейд опасается мятежей.

Полицейский явно чувствовал себя неуютно и не находил себе места от смущения. На секунду Женевьева показалась себе мелочной, дразня «новорожденного» подобным образом. Она была несправедлива к нему.

– Я действительно могу чем-нибудь помочь. Поговорить с «новорожденными» девушками. Убедить их обратиться за помощью, посмотреть, не знает ли кто чего-нибудь.

– Прекрасно, Женевьева. Удачи. А вам доброго вечера, Лестрейд.

– Доктор Сьюард, – сказал детектив, приподнимая шляпу, – доброй вам ночи.

Глава 3. Ночной прием

Флоренс Стокер изящно позвонила в маленький колокольчик, украшенный, разумеется, алюминиевым, а не серебряным орнаментом. Обычно на его легкое треньканье приходила служанка, но теперь оно привлекло внимание публики, собравшейся в гостиной. Болтовня застольных разговоров и бесед сразу стихла. Гости превратились в благодарных зрителей, внимающих игре хозяйки.

– Объявление неминуемо, – провозгласила Флоренс, обрадовавшись настолько, что клонтарфский[19] акцент, за которым она обычно пристально следила, просочился в ее голос. Чарльз Борегар неожиданно стал узником собственного тела. С Пенелопой под руку он едва ли мог пойти на попятную, но сейчас обстоятельства резко изменились. Уже несколько месяцев он стоял на краю пропасти, теперь же, безмолвно крича, рухнул вниз, прямо на острые скалы.

– Пенелопа, мисс Чёрчвард[20], – начал Борегар, остановившись, чтобы откашляться, – оказала мне честь…

Все в гостиной сразу всё поняли, но ему тем не менее пришлось выдавливать из себя слова, хотя сейчас Чарльзу больше хотелось выпить чашечку того бледного чая, что Флоренс подавала в изысканных сосудах по китайской моде.

Пенелопа, потеряв терпение, сделала все за него:

– Мы женимся. Весной следующего года.

Ее хрупкая рука крепко сжала его ладонь. С самого детства Пенелопа слишком любила выражение «Но я хочу сейчас». Чарльз же почувствовал, что густо краснеет. Полный абсурд. Едва ли кто-нибудь мог принять его за впавшего в восторг юношу. Он уже был женат. До Пенелопы, на Памеле. Старшей мисс Чёрчвард. И это могло вызвать упреки.

– Чарльз, мои поздравления, – сказал Артур Холмвуд, лорд Годалминг, и, резко улыбнувшись, пожал свободную руку Борегара. Он явно знал о том, насколько жесткой стала его хватка после обращения.

Невеста высвободилась из объятий, и ее сразу окружили дамы. Кейт Рид, выделявшаяся на фоне совершенства Пенелопы очками и непослушной копной волос, а потому прекрасно подходившая на роль доверенного лица мисс Чёрчвард, помогла ей сесть и принялась с восторгом обмахивать ее веером, упрекая подругу, что та скрыла от нее такую тайну. Пенелопа, словно мед, обволакивающий соль, наказала ей не быть такой ворчуньей. Кейт, одна из новых женщин, писала статьи о велосипедизме для журнала «Тит-битс»[21] и сейчас находилась под изрядным впечатлением от какого-то нового устройства под названием «пневматическая шина»[22].

Вокруг мисс Чёрчвард суетились так, словно та объявила о болезни или что ждет ребенка. Памела, о которой всегда вспоминали окружающие, когда рядом находилась Пенелопа, умерла при родах, ее огромные глаза сомкнулись от невыносимой боли в Джагадри семь лет назад. Ребенок, мальчик, пережил мать всего на неделю. Борегар даже не потрудился запомнить, как чуть не пристрелил на месте тамошнего дурака-доктора.

Флоренс обсуждала что-то с Бесси, единственной оставшейся служанкой, и отослала черноглазую девушку с особым поручением.

Уистлер[23], постоянно улыбающийся художник из Америки, протиснулся мимо Годалминга, отодвинув того локтем и игриво стукнул Борегара по руке.

– Не осталось для тебя никакой надежды, Чарли, – сказал он, тыкая в воздух перед лицом Борегара толстой сигарой. – Еще один славный малый пал на поле боя.

Борегару удалось выдавить из себя убедительную улыбку. Он не хотел объявлять о помолвке на званой полночи миссис Стокер. После возвращения в Лондон Чарльз редко выходил в свет. Флоренс оставалась непоколебимой в роли хозяйки салона для модных и знаменитых, хотя вопрос о пропавшем мистере Стокере постоянно витал в воздухе. Никто так и не набрался достаточного мужества или жестокости, чтобы поинтересоваться Брэмом, которого, по слухам, отправили в Чертов Ров после ссоры с лордом-гофмейстером[24] из-за вопроса об официальной цензуре. Только высокопоставленное вмешательство со стороны Генри Ирвинга[25], работодателя Стокера, спасло Брэма от участи его друга Ван Хелсинга, чья голова красовалась на пике перед дворцом. Завлеченный Пенелопой на это изрядно поредевшее собрание, Борегар заметил и других отсутствовавших. Здесь, за исключением Годалминга, не оказалось вампиров. Многие из бывших гостей Флоренс – особенно сам Ирвинг и его прима, несравненная Эллен Терри[26], – отвернулись от нее. Возможно, не хотели иметь отношения к слухам о республиканских настроениях, царивших в салоне, хотя хозяйка, всегда поощрявшая дискуссии на своих полночных приемах, часто говорила о том, что политика ее не интересует. Флоренс (чью неутомимую борьбу за то, чтобы окружить себя блестящими мужчинами и женщинами, чуть менее красивыми, чем она сама, Борегар находил несколько раздражающей, в чем не всегда признавался даже себе) думала о праве королевы на власть не больше, чем о праве Земли вращаться вокруг Солнца.

Бесси вернулась с пыльной бутылкой шампанского. Все осторожно поставили на стол свои чашки и блюдечки. Флоренс дала служанке крохотный ключик, и девушка открыла шкаф, в котором оказалась целая куча бокалов.

– Нам надо произнести тост, – настаивала хозяйка, – за Чарльза и Пенелопу.

Мисс Чёрчвард уже скользнула к Борегару и быстро взяла его за руку, красуясь.

Бутылку передали Флоренс. Та принялась разглядывать ее, словно не понимая, с какой стороны открывать. Обычно с пробками возился дворецкий. Хозяйка растерялась. Положение спас лорд Годалминг – двигаясь с грацией ртути, сочетая быстроту с показной расслабленностью, он взял бутылку. Лорд был не первым вампиром, которого видел Борегар, но заметнее прочих изменился после обращения. Большинство «новорожденных» путались и неумело пользовались новыми недостатками и возможностями, но его светлость, с осанкой и манерами, взращенными многими поколениями аристократической фамилии, приспособился к новому положению в совершенстве.

– Позвольте мне, – сказал он, перебросив салфетку через руку, словно официант.

– Благодарю тебя, Арти, – забормотала Флоренс. – Я такая слабая…

Он одарил ее кривой улыбкой, обнажив длинный верхний клык, вонзил ноготь в пробку, а затем вырвал ее из горлышка с такой легкостью, словно подбросил монету. Шампанское забурлило, и Годалминг наполнил бокалы, которые Флоренс подала на подносе. Его светлость принял легкие аплодисменты с милой улыбкой. Для мертвеца лорд просто бурлил жизнью. Каждая женщина в комнате не сводила с него глаз. В том числе и Пенелопа, чего не мог не заметить Борегар.

Его невеста ничуть не напоминала свою кузину. Только иногда, всякий раз застигая его врасплох, она произносила какую-нибудь фразу, присущую Памеле, или привычным жестом в точности копировала движение его покойной жены. Естественно, у нее были глаза и рот Чёрчвардов. Когда он впервые женился, одиннадцать лет назад, Пенелопе исполнилось девять. Борегар помнил несколько отталкивающую девочку – в детском переднике и соломенной шляпке с узкими полями, – которая манипулировала своей семьей так умело, что весь мир вращался вокруг нее. Помнил, как сидел на террасе и наблюдал за тем, как маленькая Пенни насмешками довела сына садовника до слез. Его будущая невеста по-прежнему, как в ножнах, таила в своем бархатном рту очень острый язычок.

Бокалы разобрали. Пенелопе удалось принять свой, ни на секунду не отпустив руки жениха. Она получила приз и теперь не позволит ему сбежать.

Честь произносить тост, естественно, выпала Годалмингу. Он поднял бокал, поймав пузырьками лучи света, и изрек:

– Эта новость повергла меня в грусть, ибо теперь я переживаю потерю. Меня снова повергли, надо мною взял верх мой хороший друг Чарльз Борегар. Я никогда не оправлюсь от поражения, но признаю Чарльза победителем. Я верю, что он будет для моей дорогой Пенелопы прекрасным мужем.

Борегар, став средоточием всеобщего внимания, чувствовал себя неуютно. Ему не нравилось, когда на него смотрели. В его профессии было неблагоразумно привлекать чье-либо внимание.

– За прекрасную Пенелопу, – провозгласил Годалминг, – и замечательного Чарльза…

– За Пенелопу и Чарльза, – раздалось эхо голосов.

Мисс Чёрчвард зафыркала, как кошка, когда пузырьки защекотали ей нос, а Борегар неожиданно для себя сделал большой глоток. Выпили все, кроме Годалминга, который поставил свой бокал на поднос нетронутым.

– Прошу прощения, – сказала Флоренс, – я иногда забываюсь.

Хозяйка снова вызвала Бесси.

– Лорд Годалминг не пьет шампанского, – объяснила она девушке. Та все поняла и расстегнула манжету блузки.

– Спасибо, Бесси, – поблагодарил его светлость и взял руку служанки, словно чтобы поцеловать, а потом повернул ее ладонью вверх, как будто читая линии судьбы.

Борегар не мог побороть легкую тошноту, но никто больше не подал вида. Ему стало интересно, сколько человек здесь всего лишь принимали равнодушную позу, а сколько искренне привыкли к поведению существа, в которое превратился Артур Холмвуд.

– Пенелопа, Чарльз, – сказал Годалминг, – я пью за вас…

Раскрыв рот широко, до краев, как кобра, лорд присосался к запястью Бесси, легко проткнув кожу заостренными резцами. Он слизнул струйку крови. Вся компания была зачарована. Пенелопа прижалась ближе к Борегару, щекой к его плечу, но не отвела взгляда от Годалминга и служанки. То ли делала вид, то ли кормление вампира ее действительно не беспокоило. Лорд жадно пил, и в какой-то момент Бесси покачнулась, колени ее подогнулись. Веки девушки трепетали от чего-то среднего между болью и наслаждением. Наконец она тихо упала в обморок, и Годалминг, выпустив запястье, умело ее подхватил, словно любящий донжуан, удерживая на ногах.

– Вот какой эффект я произвожу на женщин, – сказал он, и зубы его рдели от крови, – и это крайне неудобно.

Артур положил потерявшую сознание Бесси на диван. Рана не кровоточила. Годалминг не взял у нее слишком много. Борегар решил, что девушка не в первый раз привлекала к себе внимание вампира, так как приняла все очень спокойно. Флоренс, столь легко предложившая кровь служанки гостю, села рядом с нею и обмотала ее запястье платком. Она совершила эту операцию так, будто повязала ленту лошади – с добротой, но без особенной заботы.

На мгновение у Борегара закружилась голова.

– Что с тобой, милый? – спросила Пенелопа, обняв его.

– Шампанское, – солгал он.

– А в нашем доме всегда будет шампанское?

– Как ты захочешь.

– Ты так добр ко мне, Чарльз.

– Возможно.

Покончив с первой помощью, Флоренс снова засуетилась около жениха и невесты.

– Не теперь, – сказала она, – для всего этого найдется достаточно времени после свадьбы. Сегодня же вы должны быть бескорыстными и поделиться собой с нами.