Княгиня Ольга. Зимний престол

От мысли вернуться в Киев и зажить как прежде Эльгу мутило. Считая себя оскорбленными, знатные женщины порой решаются на развод, но мысль об этом ужасала. Развестись? Встать по берегам ручья или на перекрестке дорог и разорвать надвое родовое полотенце, что на свадьбе связало их воедино? Вместе с тем они разорвали бы и саму Русскую землю. Киев и есть перекресток дорог, тем и ценен, на нем сидит русь и из него черпает силу. Их с Ингваром брак создал не просто семью, а державу, какой до того еще не бывало между Варяжским морем и Греческим. Такое приданое в коробах не увезешь.

Предзимье – время покоя, но Эльга о покое могла лишь мечтать. В окрестных селениях уже трепали и чесали лен. Часть самого лучшего, тонкого длинноволокнистого льна воеводша Волица брала куделью, сама зимой пряла и ткала, одевая семью. По вечерам Эльга занималась тем же – пересиливая себя. Долгое сидение на прялочном донце, обычное занятие всех девчонок, девок, баб и старух в зимнюю половину года, умиротворяет и даже наводит сон, но для нее оно стало сплошным мучением. Каждый оборот веретена заново напоминал ей, что ее семья теперь – это она да Святка, что играл на расстеленной медвежине с детьми Волицы. Мужа у нее больше нет… И каждый раз при мысли об этом она сжимала губы и опускала голову, будто противостоя режущему ветру в лицо. Волица посматривала на княгиню, но заговорить не решалась.

Каждый проходивший в тишине день усиливал тревогу, так что Эльга уже едва находила себе место и лишь усилием заставляла себя сидеть и прясть. Где войско? Где Мистина, Хельги, Эймунд, Тородд, где те без малого двадцать тысяч хирдманов и отроков, что остались вместе с ними в Греческом царстве? Неведение их судьбы и подтолкнуло Ингвара к новой женитьбе. В этих людях заключалась почти вся сила нынешней Русской державы. Если они сгинут – будет почти все равно, на ком Ингвар женат… Не кареглазая болгарыня, а провал похода погубит Русскую державу…

И при мысли об этом у Эльги леденело и замирало сердце: здесь она своей волей ничего не могла исправить.

* * *

В начале лета Хельги Красному повезло: он и его люди благополучно ушли из-под выстрелов огнеметных устройств, поскольку те не могли палить против ветра. К тому же греки предпочли преследовать основную часть войска, гоня ее из пролива на север. Хельги и две тысячи человек, оказавшихся при нем, благодаря столь счастливому для них стечению обстоятельств без потерь прорвались в Пропонтиду и оказались там полными хозяевами. Они разграбили и разорили северную сторону Кераса – под самыми стенами Царьграда, в виду дворцов, – а потом ушли вдоль тянущегося на восток Никомедийского залива, до старинного города Никомедия. Где и провели почти два месяца, наслаждаясь царской жизнью и совершая безнаказанные вылазки за добычей в любом направлении.

Но созревала осень, и пришла пора возвращаться домой. Иные предлагали остаться в Никомедии зимовать, но Хельги был против.

– Какой толк нам искать новой добычи, если мы не сможем увезти даже ту, что у нас уже есть! – убеждал он своих бояр и хёвдингов.

– Насчет добычи ты прав, но ведь можно всякое, что подешевле, повыкидывать, а золота и паволок набрать побольше, – рассуждали бояре, за лето привыкшие к легкому обогащению.

– Зато к зиме из Анатолии вернутся царские войска и займутся нами. Как бы их ни потрепали сарацины, их могут быть десятки тысяч, а нас всего две! Нас разобьют, и все, что стало нашим, опять вернется к грекам. Понравится тебе видеть такое из Валгаллы, а, Селяня?

– Нет, конунг, это весьма обидно будет! – выразительно насупился Селимир – здоровенный ильменский боярин.

За два года под южным солнцем его круглое лицо стало буровато-красным, а светлые волосы и борода выгорели до легкого золотистого оттенка. Ни единой нитки, выпряденной руками жены, на нем уже не осталось, и в одежде его теперь причудливо сочетались греческие и хазарские изделия. К тому же он перенял дружинный язык, состоявший из смеси славянских и норманнских слов, так что теперь свей-наемник Ульва понимал его лучше, чем поняли бы оставшиеся дома родичи. Те же перемены произошли за этот срок и со всеми, кто оказался под стягом Хельги Красного. Прежние его шесть сотен, этим летом выросшие до двух тысяч, стали сплоченным войском, что гордилось своими победами, своей добычей, своими павшими и в первую очередь своим конунгом.

И за минувшее время Хельги убедился, что может доверять этим людям.

– У нас уже достаточно золота и паволок, чтобы не стыдно было вернуться на Русь, – продолжал он. – И я, скажу вам откровенно, очень хочу туда вернуться. Ведь мы так и не знаем, что случилось с остальными.

Он обвел глазами свою ближнюю дружину: бояр и хёвдингов-наемников. Загорелые лица омрачились: люди Хельги видели огнеметы в действии, видели остовы русских скутаров, сгоревших на воде вместе с гребцами. И хотя тех было в разы меньше, чем оставшихся где-то к северу от Босфора прочих княжьих людей, дальнейшая судьба их была никому из русов с этой стороны пролива неведома.

– Я не знаю, жив ли мой родич Ингвар. Жив ли мой сводный брат Эймунд, жив ли Мстислав Свенельдич, мой зять. Любой из них мог погибнуть. И если в числе погибших окажется Ингвар, то из всех, кто состоит с ним в родстве, никто другой не имеет таких прав на киевский стол, как я.

Хельги положил руку на резной подлокотник трона сероватого мрамора, словно припечатывая это короткое слово, заключавшее в себе так много. Вся роскошь древней Никомедии была теперь к услугам русов, и вождь их, сидя на месте стратига фемы Оптиматов, пожалуй, видом своим делал ему честь. Рослый, плечистый, сильный и гибкий, он был одет в широкий камизион ярко-синего шелка, с отделкой огненного цвета на подоле и рукавах, подпоясан ремнем с золотыми, с эмалевым узором пластинами. Из-за жары золотая пуговка на левом плече, – сами греки говорили, что это сарацинский крой, – была отстегнута, распахнутый ворот обнажал верхнюю часть груди, позволяя видеть, где кончается темно-красное родимое пятно, спускавшееся по горлу до ключиц. На левой стороне лица оно благодаря загару стало менее заметно, но на белой коже груди производило впечатление засохшей струйки крови из перерезанного горла. Впервые его видевшие содрогались, женщины взвизгивали. Зато оружники гордились этой особенностью своего вожака, словно пятно говорило о каких-то его нечеловеческих способностях. Бытовало даже мнение, будто пятну Хельги Красный обязан своей отвагой и удачливостью. Между хирдманами-северянами ходило целое сказание: якобы мать Хельги, датская колдунья, перед его рождением приносила жертву Одину ради удачи будущего дитяти, и поток жертвенной крови плеснул ей на живот, оставив метку на лице новорожденного в знак того, что Отец Ратей принял жертву и обещает будущему воину свое покровительство. Сам Хельги услышал это предание от Ольвида, но так и не сумел дознаться, от кого же оно пошло.

Внимая этим словам, бояре переглядывались. Очень может быть, что перед ними сидит не только их конунг, но и будущий князь всей Руси. Хельги Красный приходился родным племянником давно покойному Олегу Вещему, а значит, имел наследственные права на земли полян, древлян и прочих родов, покоренных знаменитым дядей. Еще был жив родной младший брат Олега, Торлейв, но тот никогда не притязал на высокие места. В поколении сыновей Хельги был старшим, а главное, всего за два года на Руси успел выказать такую отвагу, удачу и решимость бороться за свои права, что соперников в своем роду у него не нашлось бы.

Во всяком случае, среди мужчин.

– И поэтому, – закончил он, – не зная судьбы Ингвара, я никак не могу позволить себе провести здесь еще полгода. Если окажется, что киевский стол освободился, то я должен как можно скорее оказаться там. Ранее спешить не стоило, но теперь, когда мы вернемся, нагруженные сокровищами, русы и поляне увидят, кто достоин их возглавлять. А я докажу, что не зря получил то же имя, что и Вещий.

Сам-то он понимал, что все не так просто. Даже если Ингвар и впрямь погиб, его стол пуст только по названию. На деле его окружает множество народу: сестра Эльга, ее сын – маленький Святослав, братья Ингвара – Тородд и Хакон, мужья Эльгиных сестер… Мистина Свенельдич, решительный и честолюбивый Ингваров побратим и одновременно свояк. У каждого есть свои права, вытекающие из кровного родства или свойства с Вещим, но Хельги не сомневался, что управится с ними всеми. Главное – не упустить время. И если он вернется с победой и добычей оттуда, где Ингвар потерпел поражение и лишился жизни, то сразу опередит на целое поприще всех возможных соперников. Люди предпочитают удачливых вождей.

Сидя в Никомедии, Хельги Красный мысленным взором уже видел Киев, хотя и сознавал, как много препятствий лежит между ним и наследием знаменитого дяди. Но, находясь у южного конца Боспора Фракийского, думать о дальнейшем не было смысла. Сначала предстояло прорваться через строй огненосных хеландий, стороживших пролив.

* * *

Незадолго до праздника Воздвижения Креста Господня патрикия Феофана вдруг посетил сам патриарх Константинопольский. Приехал он верхом, с немногочисленной свитой и без всякой пышности. Поспешно выйдя во двор встречать гостя, Феофан испугался, увидев, как осунулось и побледнело смуглое лицо главы ромейской церкви.

– Ей уже лучше. – В ответ на его встревоженные расспросы Феофилакт махнул рукой. – Я из-за нее всю ночь не спал. – Он прижал пальцы к глазам, обведенным темными кругами. – Так и просидел возле нее всю ночь, клянусь Древом Честного Животворящего Креста Господня. Как я молился… никогда в жизни я так не молился… Если она… если с ней что-то случится… в монастырь уйду!

– Не думай о дурном! – Феофан прикоснулся к его локтю. – Она молода, полна сил, она поправится. И она в надежных руках, я знаю, о ней заботятся лучшие лекари. К ней заходил Епифан?

– Да, был вчера. Он меня обнадежил. Спасибо тебе, что надоумил за ним послать. Ты мой самый верный друг, Феофан! – порывисто воскликнул Феофилакт, видя непритворное сочувствие на полном лице патрикия с немного обвисшими щеками.

Тот и впрямь был полон искреннего участия. Эти двое были очень, очень разными: внешне их делал похожими только высокий рост, и то из грузной, внушительной фигуры пятидесятилетнего протовестиария можно было бы сделать двоих худощавых двадцатитрехлетних юношей, каким был патриарх Феофилакт. Черты светлокожего Феофана украсили бы любой бюст патриция римских времен – покатый лоб, горделивый горбатый нос, в то время как патриарх был смугл, с грубыми чертами лица и большими черными глазами. Если бы не облачение, не зеленая патриаршая мантия с белым куколем, его легко было бы принять за простого сельского парня, пастуха – каким он, внук крестьянина Феофилакта, собственно, и был. И если протовестиарий и патрикий Феофан достиг своей высокой должности и титула благодаря уму, знаниям, преданности августу, честолюбию и неустанному труду, то Феофилакт всего в шестнадцать лет стал главой ромейской церкви лишь по воле своего отца, василевса Романа. По сути выскочка, Роман из Лакапы возвел троих старших сыновей на высшую ступень мирской власти, а младшего – церковной. Эту высокую честь Феофилакт заслужил лишь рождением – и не особенно стремился оправдать.

Еще кое-что сближало этих двоих: оба были скопцами с раннего детства. Но в этом качестве они были не одиноки и в Романии, и тем более при царском дворе, где к множеству должностей имели доступ лишь скопцы. Патрикий Феофан так же не мечтал о потомстве, как о способности летать, но к юному патриарху, коего величал «отец мой», в глубине души испытывал чувства, схожие с родительскими. Нельзя не пожалеть человека, кого чужая воля обрекает на положение, совершенно ему не подходящее и в то же время предъявляющее очень суровые требования.

– Пройди в покои, – приговаривал он, провожая Феофилакта по гладким и чисто выметенным плитам двора, мимо крины, где в середине желтой мраморной чаши бронзовая дева лила воду из золоченого кувшина, к красным колоннам крыльца.

– Это я виноват! – сокрушался Феофилакт по дороге. – Сам виноват! Будь я проклят! Это все отец – он сказал, что если я еще раз опоздаю к выходу, он мне… Пришлось спешить изо всех сил, но я не думал, что она не выдержит… Мы раньше, бывало, скакали так же быстро, но, наверное, для нее оказалось далековато… Клянусь, если бы я знал, что почти загоню ее, то лучше бы не спешил, и пусть бы василевс делал что хочет! Если она погибнет, никогда себе этого не прощу! Она такая красивая! Какие у нее глаза! Когда я с ней разговариваю, она все-все понимает! А какие зубы! И какая гладкая шерсть – просто шелк! Она мне всех дороже! Если Господь отнимет у меня ее, я тоже умру!

– Но ты же сказал, ей лучше? Господь тебя услышал. Хрисолита – прекрасная кобыла, очень выносливая. Не сомневаюсь, скоро она совсем поправится, и вы вновь будете скакать по лугам, обгоняя ветер, – утешал Феофан. – Епифану ведь часто приходится иметь дело с загнанными лошадьми, он хорошо знает, что в таких случаях делать.

Протовестиарий жил во дворце, который прежде принадлежал патрикию Роману Сарониту – зятю Романа василевса, неудачно пытавшегося отнять царскую власть. Разоблаченный святым старцем Василием, он вскоре после этого умер, а его имущество, поскольку заговор раскрылся, василевс забрал в казну. Роскошное жилище неудачливого заговорщика он отдал Феофану, в награду за удачно проведенные переговоры о браке юного болгарского царя Петра и внучки василевса, Марии. Как евнух, Феофан на царский трон притязать не мог, и Роман не боялся его возвышения, а к тому же очень ценил ум Феофана, находчивость, ловкость в переговорах и умение обращаться с варварами. И не напрасно: с тех пор протовестиарий еще не раз показал себя. К примеру, семь лет назад он содействовал заключению мирного договора с уграми и тем обезопасил от них северные рубежи державы ромеев. Полный, рыхлый, с мягким безбородым лицом, умевший напустить на себя вид и строгости, и добродушия, жилистым варварам он казался смешным и неопасным – но ум его был острее их мечей и служил оружием не менее действенным.

А совсем недавно Феофан стяжал славу и совсем иного рода. В начале лета, когда Бог привел на землю ромеев бесчисленную скифскую[5] орду, в Босфоре состоялась битва, которой Феофан мог заслуженно гордиться. Имея всего три тысячи стратиотов на одиннадцати старых полугнилых хеландиях, кое-как в спешке починенных и снабженных огнеметными устройствами, он остановил десятитысячное войско скифов. Часть была сожжена на воде, большинство повернуло назад и ушло обратно в Евксин[6]. Далее скифы двинулись вдоль побережья Вифинии на восток, и здесь мера Феофана уже ничего не могла с ними сделать. Лишь около десятой части скифского войска прорвалось в Пропонтиду, но, хотя они и разграбили предместья и даже Керас, об осаде самого Великого Города с такими силами нечего было и мечтать. Дней через десять они ушли на восток вдоль Никомедиийского залива, а их соплеменники в Евксине – тоже на восток, но вдоль северного побережья Вифинии. Угроза столице миновала, и Феофан привел свою меру назад в Неорий. С тех пор, вот уже почти три месяца, хеландии стояли в военной гавани, а Феофан вернулся к своим обычным делам. Тем не менее часть судов, что полегче на ходу, постоянно несли дозор в обоих опасных направлениях, и Феофан днем и ночью держал в уме, что в случае угрозы ему придется вновь облачаться в золоченый клибанион, опоясываться пекторарионом[7] и под защитой самоцветного «военного креста» с частицей пояса Богоматери вновь выходить в пролив, готовясь принять бой. От этих мыслей он худо спал и неохотно ел. Единственного в его жизни морского сражения – струи пламени из жерл огнеметов, черные клубы дыма, дикие вопли сгорающих заживо скифов, вонь паленой плоти, долетавшая до палубы, – ему хватило, чтобы не желать повторения. Каждый должен заниматься своим ремеслом.

Дальнейшая оборона державы была делом стратигов фем и доместика схол Востока, патрикия Иоанна Куркуаса. К осени те достигли уже немалых успехов: путем искусных маневров, уничтожая отряды скифов, оторвавшихся от основного войска, нападая из засады, пользуясь лучшим знанием местности, Варда Фока, стратиг фемы Армениак, истребил несколько тысяч скифов и тем заметно ослабил их. По последним донесениям василевсу Роману скифы заняли Гераклею в Пафлагонии и стоят там. Но туда же двинулся от границ Сирии патрикий Иоанн с более чем сорокатысячным войском. Числом его силы, подкрепленные частью тагмы Экскувитов, превосходили скифов в три-четыре раза. Можно было надеяться, что уже в ближайшие дни Бог поможет ему окончательно разбить варваров и надолго избавить державу ромеев от последней угрозы с севера. Со дня на день Феофан ждал гонца от патрикия Иоанна и молился за его успех. Сейчас ему приходилось сторожить Босфор с обоих концов – северного и южного. Если скифы, ушедшие вдоль Евксина, будут разбиты, одной угрозой станет меньше и его мере можно будет сосредоточиться только на той части их войска, что отправилось в Пропонтиду.

На крыльце Феофан мигнул слуге, и когда гость с хозяином уселись в триклинии, их уже ждал на мозаичном каменном столике золоченый кувшин вина, настоянного на лавровых ягодах, пирожки, свежие смоквы и персики. Феофан сразу налил гостю вина в большой стеклянный бокал с позолотой, и тот накинулся на медовые колечки, будто бродяга с рынка.

– Со вчерашнего дня не ел… – отчасти извиняясь, пробурчал он с набитым ртом, запихивая в рот сладкий пирожок едва ли не целиком и уже держа в другой руке следующий – с сыром и миндалем. – Ничего в горло не лезло…

Младший сын Романа из Лакапы родился уже тогда, когда тот достиг немалых степеней, но изысканные обычаи знати в этой семье так и не прижились. В церкви либо при дворе Феофилакт умел напустить на себя важность и шествовал позади предносного креста[8], будто воплощение грозной мощи Господа, чему весьма способствовал его высокий рост, широкие плечи и исполненная силы повадка. Но среди своих он расслаблялся, и под личиной главы ромейской церкви ясно проступали черты крестьянского парня. Политые разогретым каштановым пафлагонским медом и посыпанные дроблеными орехами кусочки яблока и дыни Феофилакт хватал с блюда прямо пальцами, хотя рядом лежала золотая двузубая вилочка. Но Феофан только улыбался, как нежная мать перед любимым чадом, и не собирался учить патриарха застольным приемам.

– Кушай, отец мой, тебе надо подкрепить твои силы, – ласково кивал Феофан. – Тебе ведь скоро служить – Воздвиженье Креста Господня…

– Да, и это еще, – горестно вздохнул Феофилакт. – Будто мне с Хрисолитой заботы мало! Тут еще Воздвиженье, и еще василевс… Это же он меня к тебе прислал. И Стефан тоже.

– Вот как? – Патрикий встрепенулся. – Роман август передал мне свою волю?

А он-то уж было подумал, что патриарх приехал только душу излить.

– Он говорит, – Феофилакт бегло облизал сладкие пальцы и приложился к кубку, – надо уже что-то делать с этими проклятыми скифами, что засели в Никомедии. А то они, похоже, намерены там остаться зимовать.

– Господь Всемогущий, только не это! – взмолился Феофан, воздев сверкающие перстнями пухлые руки.

– Вот-вот! – Феофилакт торопливо откусил половину персика. Сок потек по его гладкому подбородку, закапал на зеленую шелковую мантию. – Надо как-то, с Божьей помощью, их оттуда выгнать. Он велел тебе подумать, не послать ли к ним послов.

– В Никомедию?

– Туда. Ведь этот дьявол, что там засел во дворце того тупицы, Стахия, говорит, он сын того их старого архонта Эльга, который при Льве и Александре крокодил…

– Где крокодил? – изумился Феофан.

– Приходил! – Феофилакт проглотил то, что было во рту. – Сюда приходил, говорю!

– Прости, я стал плохо слышать. Видно, к старости… Да, – кивнул Феофан, – тот архонт, что в Никомедии, говорит, что он племянник по брату того Эльга и старший в своем поколении. Поэтому носит то же имя – Эльг. У этих скифов, то есть росов, считается очень важным, чтобы имя прежнего вождя носил только его законный наследник и больше никто. Наверное, после смерти того прежнего Эльга этот – единственный Эльг в Росии.

Благодаря гражданам Никомедии, что уже больше месяца жили под властью скифского архонта, протовестиарий знал о пришельцах настолько много, насколько это возможно для того, кто не встречался с ними лицом к лицу. Не считая битвы в Босфоре, конечно.

– Константину расскажи – пусть к себе в книги запишет, – хмыкнул Феофилакт, подшучивая над привычками зятя скрываться от жизни в ученых трудах. – И что – те беглые девки все еще со скифами? – Патриарх с презрением выпятил губу.

– Вероятно, да. – Феофан поднес ко рту руку с перстнями, пряча усмешку. – Поскольку понятие о добродетели варварам неведомо…

– Да поразит их Господь! – Феофилакт с негодованием взмахнул рукой, взглянул на нее и слизнул пятно от меда с края ладони. – Я тут подумал – это были мои женщины, они ведь были монахинями, хоть и очень плохими! А этот проклятый скиф украл их у меня! И теперь развратничает с ними в Никомедии, пьет Стахиево вино, а его мерзавцы обчищают округу по всему Никомедийскому заливу! А к тому же он еще выпустил из тюрьмы проклятого Созонта, этого самозваного епископа, и слависиане[9] смеются надо мной. Из-за него я себя чувствую дураком! Как обманутый муж!

– Не говори так, отец мой, это уж совсем не пристало… – пытался унять его Феофан, мысленно, однако, оценив сравнение.

– А ты из-за него третий месяц в Неории ночуешь!

– Это почти верно, – вздохнул Феофан.

– Не пора ли нам покончить с этим беспокойством? А девок гулящих пусть забирает с собой в ад, мне они не нужны! Пусть их там всех вместе черти жарят!

Патриарх выразился грубее, и Феофан беспокойно сглотнул, радуясь, что в его доме их не может слышать никто лишний. Вероятно, Феофилакт потому и оказал ему честь своим посещением, что желал поговорить свободно.

– Что нам за дело до их грехов? – Феофан попытался отвлечь мысли патриарха. – Это же варвары, а те женщины мало чем их лучше. Поместив их в монастырь и дав возможность спасти душу, ты сделал все, чтобы вернуть их самих на путь добродетели, а их души – Богу, но дьявол в них оказался сильнее. Так что они пошли путем, который сами себе выбрали.

– И среди них те две, до которых весьма охоч был мой брат Стефан! Его от злости корежит, как он об этом вспоминает!

– Тише, отец мой! – взмолился Феофан и даже скривил свое пухлое лицо от досады.

Ну да, все знают: весьма высокопоставленные люди порой посещали монастырь Марии Магдалины, и вовсе не для того, чтобы павечерия слушать. Однако благоразумным людям ни к чему упоминать о таких вещах – пусть и с надежными собеседниками.

Но только патриарх благоразумием не отличался.

– Эти девки его, Эльга, научили изображать василевса! – горячо продолжал он. – Ты сам слышал: он принуждает тамошних динатов отдавать ему поклонение, как помазаннику Божию! Он спит с девкой, с какой спал василевс, и заставляет людей падать ниц перед ним, как перед василевсом! А та девка сидит с ним рядом, разряженная, как царица, и он принуждает честных людей кланяться ей и подносить дары! Прямо как новая Феодора!

– Рассказывают и такое. – Феофан усмехнулся. – Ну что же, если никомедийцы выказали себя такими дураками и не сумели отличить скифов от стратиотов Стахия и сами впустили их в свой город… Хотя, разумеется, требовать себе царских почестей – это ужасное кощунство! – Опомнившись, он сделал суровое лицо.

– Сколько же можно такое терпеть! Стефан уже сам готов взять тагму и идти туда к нему!

– А вот это уже совсем неразумно! – Феофан нахмурился. – У Зенона семь сотен человек, а у Эльга – две тысячи. Да еще слависиане выступают на их стороне, поскольку он освободил из тюрьмы их самозваного епископа…

– Вот и отец сказал, чтобы Стефан не вел себя как дурак. Но тут дело непростое. Пора уже что-то решать. Послушай меня. Во дворце идут разговоры. – Патриарх сурово нахмурился. – Мне братья рассказали. Люди болтают, что-де Феофан себя вообразил самим Велизарием[10], три месяца уже числится архонтом меры, деньги получает, а ничего не делает.

– Это кто же так говорит? – улыбаясь, прищурился Феофан.

Злословие ему, как и всякому достигшему успеха в службе, было не в новинку.

– Горгоний говорит, Наркисс… Я тебе скажу, это все от Селевкия и Матфея ползет! – Патриарх наклонился ближе к собеседнику. – Они тогда были против того, чтобы давать скифам сражение в Босфоре, а мы с тобой одолели, василевс прислушался к нам, и мы оказались правы, вот они с тех пор желчью исходят и пытаются дерьмом замазать нас и наше решение! Но и василевс недоволен, что с этим Эльгом уже два месяца никто ничего не может сделать.

– Но терпение Господне имеет меру, и вскоре она переполнится.

– Пора уже. Их архонта Ингера мы разбили, – Феофилакт рукавом черной шелковой рясы стер персиковый сок с подбородка, – и если бы он не вынырнул у болгар, можно было бы думать, что он вовсе погиб. То войско, что вышло к Пафлагонии, возглавляет какой-то другой архонт. И в Никомедии сидит третий, то есть Эльг.