bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 3

Това Фридман, Малкольм Брабант

Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь»

Моим замечательным родителям, Рейзел и Машелу, которые спасли всех нас.

А также моим детям и внукам, которые не забудут никогда, я верю.

Tova Friedman and Malcolm Brabant

THE DAUGHTER OF AUSCHWITZ

Copyright © Tova Friedman with Malcolm Brabant 2022 This edition is published by arrangement with The Peters Fraser and Dunlop Group Ltd and The Van Lear Agency LLC


© Ноури Е.В., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023


Предисловие

Когда я уезжал от Товы тем утром, на ум пришли заключительные строки шекспировской трагедии «Король Лир»:

Старейший – претерпел; кто в цвете лет,Ни лет таких не будет знать, ни бед.

Я уверен, что Эли Визель (американский и французский еврейский писатель, журналист, общественный деятель, профессор. Лауреат Нобелевской премии мира 1986 года «За приверженность тематике страданий еврейского народа, жертв нацизма», председатель «Президентской комиссии по Холокосту». – Прим. пер.) позволил бы нам процитировать себя в текстах, провозглашающих Тову Фридман героиней, посвятившей свою жизнь сохранению правды и памяти.

Сэр Бен Кингсли, февраль 2022 года

Пролог. Дочь Аушвица

Зовут меня Това Фридман, и я одна из самых юных выживших узников нацистского концлагеря Освенцим-Биркенау[1]. Большую часть своей взрослой жизни я посвятила рассказам о Холокосте, ведь случившееся не должно стереться из людской памяти.

Родилась я в польском городе Гдыня в 1938 году, за год до начала Второй мировой войны. Изначально в моем свидетельстве о рождении значились другие имя и фамилия: Тола Гроссман. Чудом пережив все предпринятые нацистами попытки уничтожить еврейский народ, я оказалась в Америке, где вышла замуж за Майера Фридмана и взяла его фамилию, а затем сменила и свое имя – теперь я Това.

И я, и те немногие узники концлагерей, которые дожили до этих дней, неустанно рассказываем миру свои истории – и все равно кажется, что люди забывают уроки прошлого. Лично я была просто потрясена уровнем невежества молодых американцев: результаты исследования, проведенного на Конференции по Материальным Претензиям Еврейского Народа к Германии, были опубликованы в 2020 году.

Две трети опрошенных не имели ни малейшего представления о количестве погибших в период Холокоста евреев. Почти половина этих молодых людей не смогла назвать ни одного концентрационного лагеря или гетто, а 23 % искренне полагают, что Холокост – это просто миф или неоправданное преувеличение.

17 % опрошенных утверждали, что неонацистские взгляды вполне приемлемы. Похожее социальное исследование, проведенное в Европе в 2018 году, показало, что треть всех европейцев знают о Холокосте ничтожно мало или даже совсем не слышали о нем. При этом 20 % респондентов полагали, что евреи действительно оказывают слишком сильное влияние на мировой бизнес и экономику.

Эти ужасающие цифры указывают лишь на одно: антисемитизм, или ненависть к евреям, набирает новую силу как в Америке, так и в Европе. После всего того, что мы пережили в гетто и концлагерях во время Второй мировой войны, мне трудно поверить, что убийственные идеи 1920—1930-х годов снова возрождаются. Холокост, наистрашнейшее преступление в истории человечества, имел место быть менее 80 лет назад – неужели столь недавнее и вопиющее по своей жестокости явление уже стирается из памяти человеческой? Это ведь, друзья мои, просто невероятно.

Сейчас, когда я пишу эту книгу, мне 83 года, и я ставлю себе целью увековечить память о случившемся, сделать так, чтобы невинно убиенные не были забыты – впрочем, равно как и те зверства, которые привели к их гибели.

Многие задаются вопросом, похож ли мир, в котором мы живем, на Европу 1930-х годов, когда нацизм и фашизм расцвели до такой степени, что привели ко Второй мировой войне. В те времена антисемитизм составлял основу официальной государственной политики гитлеровской Германии. С одной стороны, в наши дни ни одно мировое правительство не внедряет подобной доктрины в свое законодательство, ни в одной стране подавляющее большинство населения не поддерживает столь дикие идеи. Тем не менее мы все знаем современные государства, в которых процветает разного рода дискриминация.

Ненависть – все более и более распространенное явление в наши дни, к сожалению. Я говорю о любой форме ненависти, особенно о неприятии меньшинства. И где бы вы ни находились, я заклинаю вас, не повторяйте судьбу, которую я в очередной раз описываю, теперь – в этой книге.

Адольф Гитлер написал небезызвестную книгу «Майн Кампф», настоящий развернутый план по уничтожению евреев, всего за двадцать лет до того, как Холокост пронесся по миру. Сколько же потребуется времени на массовое распространение подобных идей в нашу эпоху скоростного интернета?.. Сегодня, как никогда, необходимо проявлять бдительность и открыто выражать свои мысли[2].

Мои дорогие читатели, я вложила в эту книгу миллионы запахов, звуков и ощущений – для того, чтобы вы смогли лично прочувствовать, что значит провести детство в условиях Холокоста. Прошу вас, пройдите по моим следам и следам членов моей семьи, и пусть ваши стертые в кровь стопы ощутят холодный камень разбитых дорог. Я прошу вас поразмыслить над дилеммами, перед которыми мы тогда оказались, и попробовать сделать выбор, который порой просто невозможно было сделать. Надеюсь, что вы разозлитесь. Потому что тогда вы, возможно, сможете разделить ярость, которой мы жили в те дни. Эти чувства, которые я постараюсь передать вам через страницы книги, надеюсь, смогут предотвратить геноцид в дальнейшем.

В моей семье история всегда передавалась следующим поколениям из уст в уста. Я скорее рассказчица, нежели писательница, поэтому я попросила своего друга Малкольма Брабанта помочь мне с созданием этой книги. У него лучше получается передавать образы через слова.

Мы познакомились с ним в Польше 27 января 2020 года в ходе мероприятий, посвященных 75-й годовщине освобождения узников Аушвица.

Малкольм – военный репортер. Он лично освещал события 1990-х годов, связанные с этнической зачисткой в Боснии и Герцеговине. Он знает об ужасах геноцида не понаслышке. Его личная история полна боли и смертельно опасных моментов, многие из которых существенно отличаются от моих историй. Нас объединяет то, что мы оба смогли выжить.

Он профессионально погрузился в тему нацистской оккупации Польши и помог мне описать свое детство как можно более достоверно.

Пока мы вместе старались восстановить звуки, запахи и вкусы Холокоста, я почувствовала, как снова нахлынули мои давно запрятанные воспоминания. Порой из-за них я не могу уснуть всю ночь. Все, что произошло со мной и с людьми вокруг меня, спрятано где-то глубоко в уголках подсознания. Как практикующий психотерапевт я понимаю и признаю, что возраст и время могли существенно притупить остроту воспоминаний. Все-таки человеческий мозг и тело в целом – это удивительный механизм, как ничто иное настроенный на самосохранение. Зачастую мы и сами не осознаем, как у нас получилось выжить в определенные моменты.

Некоторые детали моих историй могут не совпадать с тем, что рассказывают другие свидетели Холокоста. После войны моя мать беспрерывно разговаривала со мной о том, что нам пришлось пережить, – так она старалась заставить меня на всю оставшуюся жизнь запомнить все подробности. Диалоги, которые вы увидите в этой книге, приведены не дословно, однако их содержание, интонации, суть – это самый честный пересказ происходящего из возможных. У всех у нас разные воспоминания и версии правды. Эта книга – моя личная правда.

Не думаю, что я страдаю от чувства вины, присущего многим выжившим: психиатры называют его «синдромом выжившего». Те, кто испытывает это состояние, как бы наказывают себя за то, что остались в живых, даже если они ни в чем не виноваты. Я не думаю, что шесть миллионов евреев, погибших во время Холокоста, хотели бы, чтобы я чувствовала себя виноватой. Мне больше нравится другой термин – «рост выжившего», ведь я активно использую свой прошлый опыт, всерьез осмысливая каждый новый подаренный мне день именно в память о тех, кто погиб во время Холокоста. Я всегда буду помнить о них.

Я направила всю боль своей травмы на то, чтобы «разрушить планы Гитлера». Он хотел уничтожить нашу веру, убив наших детей. Я же потратила большую часть своей осознанной жизни на обратное: я следила за тем, чтобы моя собственная семья была постоянно погружена в нашу культуру. Все восемь моих внуков являются наилучшим живым свидетельством преемственности поколений.

В своих мемуарах я называю этот геноцид Холокостом, однако еврейский термин, обозначающий катастрофу, – Шоа – более точно выражает беспрецедентную трагедию нашего народа.

Освенцим оставил отпечаток в моей ДНК. Практически все, что я сделала в своей послевоенной жизни, каждое принятое мной решение было сформировано пережитыми во время Холокоста событиями.

Я сумела остаться в живых, а это накладывает определенные обязательства, например, высказаться от лица полутора миллионов еврейских детей, замученных фашистами. Ведь они уже ничего не могут сказать. Я должна помочь им прозвучать на весь мир.

Това Фридман, Хайленд-Парк, Нью-Джерси, апрель 2022 года

Глава 1. Бегство от смерти

Аушвиц II, он же лагерь уничтожения Биркенау, оккупированный немцами юг Польши

25 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА \ МНЕ 6 ЛЕТ


Я не знала, что делать, и никто из других детей в моем бараке не знал, что делать. Шум снаружи был ужасающим. Я никогда раньше не слышала ничего подобного. Бесконечная стрельба, залпы и одиночные выстрелы. Пистолет и винтовка звучали по-разному – это мы уже хорошо усвоили, ведь мы видели и слышали и то и другое в действии совсем рядом. Винтовки трещали, а пистолеты хлопали. Результат одинаковый: люди падали и истекали кровью. Иногда они кричали, а иногда все происходило слишком быстро, и они не успевали издать ни звука. Например, когда им попадали в затылок или шею. Еще до нас доносился хрип, скрежет и бульканье. Вот оно было самым страшным – это бульканье. Мои уши ненавидели этот звук. Я искренне желала, чтобы бульканье прекратилось – для них и для меня.

Где-то за пределами барака раздавались треск, хлопки и характерное тра-та-та-та-та. Этот быстрый звук назывался автоматная очередь. Их я тоже видела в действии. Я знала, каких бед они способны наделать. И они приводили меня в ужас.

Стекла в каждой из оконных рам, тянувшихся вдоль стен, примерно в трех-четырех метрах над моей головой, – неистово дребезжали. Обычно стекла дрожали от ветра. На этот раз все было по-другому, как при грозе, разве что без молний. Вдалеке прогрохотало что-то похожее на гром. Хотя деревянные стены и приглушали шум, идущий снаружи, казалось, что одновременно все обитатели наших бараков вдруг начали стонать или кричать. Лагерные собаки, страшные, злобные твари, рычали и лаяли с большей, чем обычно, яростью.

Я слышала, как немецкие охранники кричали во весь голос. Я не выносила их гортанный язык. Всякий раз, когда немцы открывали рот, я впадала в ступор.

Никогда не слышала, чтобы по-немецки говорили спокойно. Как правило, их резкая, грубая, чуждая мне речь сопровождалась насилием. Звуки рождались в глубине горла, откуда лавина слов вырывалась наружу, превращаясь в рык, плевки и шипение. Еще немецкий язык напоминал мне забор из колючей проволоки под электрическим напряжением, окружавший нашу тюрьму: он убивал током любого из тех, кто предпочел по своей воле расстаться с жизнью, а не так, как ежедневно диктовали нацисты. Многих заключенных расстреливали еще до того, как они добирались до проволоки.

В тот день немецкие голоса казались еще более сердитыми, чем обычно. Не конец ли света сопровождается такими звуками? Война подошла ближе, чем когда-либо. На этот раз война, в которой солдаты сражаются друг с другом на равных. Не та война, которую я наблюдала до этого, когда сытые твари в серой и черной униформе топтали ослабших от голода женщин и стариков, а затем стреляли им в спину или в голову. Не та война, на которой детей отправляли в газовые камеры, и они вылетали из дымоходов крошечными обугленными хлопьями.

Мы не могли и догадываться о том, что скрывалось за напряжением, просачивающимся сквозь обшитые деревянными досками стены. Я взглянула на высокие окна. Если смотреть под острым углом, через прорези стекла наверху, небо казалось странным. Да, мрачным, потому что стояла зима. Но вместе с тем и темнее обычного. Может быть, воздух наполнился дымом? Что же это падало на землю? Какие-то необычные предметы, больше обычных хлопьев золы. Не пожар ли это снаружи? А может, пламя движется прямо на нас? Достаточно было бы одной искры, и наш барак превратился бы в погребальный костер. Мой пустой желудок совсем скукожился от ужаса. Ловушка, в которой мы все давно находились, стала уже привычной.

И тогда я сделала то, что обычно делала в моменты отчаяния. Я взобралась на стену из красного кирпича, которая тянулась вдоль барака, высотой в полметра над землей. Она служила перегородкой между рядами трехъярусных коек по обе стороны и поглощала тепло от печи, располагавшейся в центре комнаты. Хотя огонь уже угасал, в кирпичах еще оставалось немного тепла. Я села на корточки и пошевелила пальцами ног, устроившись поудобнее, насколько это было возможно.

В моем бараке было так много детей, что я никогда не могла их сосчитать. Может быть, сорок, пятьдесят, даже шестьдесят. Самые старшие – уже почти подростки. Я была одной из самых младших и щуплых. Объединяли нас перепачканные, грязные лица и запавшие глаза, обведенные черными кругами бессонницы и голода. Лохмотья полосатой униформы свисали с наших скелетов.

Так вот, никто из нас не знал, что происходит, – даже утреннюю перекличку отменили. Цифры на моем левом предплечье внезапно зачесались. Впервые с тех пор, как их выкололи на моей коже, я не стала их трогать. А-27633. Идентификационный номер, присвоенный мне нацистами. В тот день его не выкрикивали. Нарушился привычный распорядок дня. Определенно происходило что-то странное. Нас не покормили, а есть, как всегда, очень хотелось. Давно уж пора бы встать в очередь за коркой сухого хлеба и миской еле теплой каши, с плавающими, если повезет, ошметками овощей неопределенного происхождения. У всех животы сводило от голода.

Сколько времени мы провели в таком положении? У меня не было никаких средств измерения времени, все, что мы могли, – это наблюдать, как дневной свет сначала разгоняет тени внутри барака, а затем, как они возвращаются. По ощущениям прошло совсем немного времени, прежде чем солнце, где бы оно ни находилось, опустилось ниже уровня окон, и вскоре мы снова оказались в полной темноте.

Кашель, сопение и хныканье волнами катились по койкам. Несмотря на постоянный промозглый холод, в бараке постоянно воняло пропитанными мочой одеялами и фекалиями из переполненных горшков. Некоторые дети хныкали или пытались сдержать слезы. Плач заразителен. Стоило заплакать одному, и печаль одолевала нас всех. Уж и так не до радостей, а от слез совсем невыносимо. Только начнешь думать о том, как ужасна жизнь, и уже нельзя остановиться. Я не поддавалась таким настроениям и никогда не плакала. Рыдать хотелось в голос, но я стискивала зубы и старалась быть выше всего этого.

Мама учила меня никогда не плакать, как бы страшно ни было, как бы сильно я ни устала. Я с гордостью могу сказать, что для такой крошки у меня уже тогда была довольно сильная воля.

– Что-то не видно старосты…

– Да, я тоже ее сегодня не видел.

– Она вчера еще пропала.

– Ее здесь нет. Давайте выйдем на улицу.

– Нет, нам же нельзя.

– Если она нас поймает, то побьет и донесет немцам.

Старостой мы называли старшую по бараку, ответственную за порядок, такую же, как и мы, еврейку, которая выполняла приказы немцев. Немцы платили ей за службу дополнительной едой и позволением иметь личное пространство. У нее был отличный аппетит, у этой крепкой бабы. Впрочем, ребенку все кажутся большими и сильными. В обмен на выполнение грязных приказов нацистов старшая по бараку могла спокойно растянуться и спать на своей собственной кровати, не опасаясь, что кто-то другой украдет одеяло или ткнет ее в спину коленями или локтями.

Хотя старшая по бараку и наводила на нас ужас, ее присутствие укрепляло общую дисциплину: «Ordnung muss sein»[3], как без устали повторяли немцы. Я честно признаю, что боялась этой женщины. Однако без нее среди нас воцарился бы сплошной хаос, и, что хуже всего, не осталось бы никакой еды.

Обычно все лагерные бараки запирались на засовы. На этот раз староста, должно быть, так торопилась, что, убегая, когда бы это ни произошло, не потрудилась пересчитать нас или запереть дверь. Меня так и подмывало выскользнуть наружу, но доносившийся оттуда шум был слишком пугающим. Никто из детей не осмеливался выйти за дверь – как будто нас сдерживало силовое поле. Мы давно уже до того привыкли подчиняться, что не могли даже двигаться без приказа.

Внезапно дверь открылась, и мы все подскочили.

Вошла женщина, которую я не узнала. Выглядела она ужасно. Черты ее лица были искажены недоеданием: лицо представляло собой, по сути, просто череп, покрытый тонкой, как пергамент, кожей, глаза ввалились в глазницы. При этом тело распухло от голода. Голод часто заставляет плоть набухать. Пучки темно-каштановых волос торчали из-под куска ткани, превращенного в шарф в тщетной попытке сохранить хоть какое-то тепло.

Женщина посмотрела на меня.

– Тола! – воскликнула она. – Вот ты где, девочка моя!

На ее лице отразилось облегчение. Напряженные мышцы на щеках расслабились, а глаза заблестели. Голос этой женщины был слабым, но знакомым, как и ее печальные зеленые глаза, как ее вымученная улыбка. Я привстала на кирпичах, сбитая с толку. Женщина больше походила на пугало, чем на человека. Она говорила, как моя мама, но была ли это на самом деле она?

И что она делала в моем бараке? Она должна была быть в женском отделении. Нас разлучили пять месяцев назад, в разгар лета, после того как я заболела. Потом мне как-то показалось, что по пути в газовую камеру и обратно я слышала ее голос совсем рядом, но я так ее ни разу и не увидела.

На самом деле, я так давно не видела маминого лица, что забыла, как она выглядит. Я уже привыкла к тому, что у меня нет ни матери, ни отца. Я забыла, что у меня есть хоть кто-то родной на этой земле. Я осознала, что я совсем одна. Что же теперь – это не так? Я пребывала в замешательстве, и эта женщина заметила мое колебание.

– Тола, это я, мама, – сказала она и попробовала улыбнуться пошире. Доверия мне это не прибавило.

«Это что же, и вправду моя мама?» – лихорадочно соображала я.

Я спрыгнула с кирпичной стены и подбежала к ней, почувствовала, как улыбка расплылась по моему лицу от уха до уха. Впервые за эти бесконечные месяцы я испытала настоящее счастье. Она присела на корточки, взяла меня за лицо и посмотрела мне прямо в глаза. Затем она обняла меня и поцеловала. Я обняла ее в ответ из последних оставшихся сил. Пахла эта женщина совсем как моя мама. Любимая моя, родная, настоящая. Заключенная А-27791. Моя мама.

– Послушай меня, Тола. Они собирают людей, чтобы гнать их пешком в Германию. А это далеко, за сотни миль отсюда, – сказала мама. – Посмотри на меня. Меня скорее всего застрелят. Я умру. Потому что до Германии мне не дойти. Посмотри на мои ноги. – Она указала вниз.

Обуви на маме не было. Ее ноги были обмотаны тряпками, причем как будто в спешке. От мокрых подошв влага просачивалась наверх. Покрасневшие от холода икры и лодыжки распухли – верный признак голода. В нашем лагере давно уже обитали одни пугала и скелеты.

– Может быть, у тебя получится, и ты сможешь пережить этот поход. Но этот мир не милосерден к одиноким детям. Я не хочу, чтобы ты выживала в одиночку. Давай попробуем спрятаться. Может быть, у нас снова получится выжить вместе. Ну а если мы умрем, то тоже вместе. Ну как, пойдешь со мной?

– Да, мама, конечно, пойду, – ответила я.

С самого своего рождения я жила в мире, в котором евреи существовали исключительно для того, чтобы умереть. Совершенно нормальным считалось пожелать товарищу скорейшей смерти. Все еврейские дети умирали. К тому же я всегда делала то, что велела мне мама. Мама всегда говорила мне правду, я ей доверяла, как никому другому. Мама никогда меня не обманывала, потому что знание правды могло спасти мне жизнь. Так она повторяла везде – в гетто, в трудовом лагере, в вагоне для перевозки скота и всегда, до той самой минуты, как нас разлучили в Аушвице.

Хотя, по сути, речь шла о том, чтобы умереть вместе, маме удалось поднять мне настроение, ведь получалось, что если я буду следовать ее указаниям, то у нас есть шанс выжить. Как всегда, она говорила только правду. Другие родители, возможно, попытались бы в таких обстоятельствах скрыть правду, но не моя мама. Она верила, что информация – это сила, и она может спасти мне жизнь.

Месяцами я была совсем одна. Не было никого, кто мог бы защитить меня. Я давно свыклась с мыслью, что умру в одиночестве, какой бы ни была смерть. Но теперь снова появилась та, кто позаботится обо мне. В тот момент я бы сделала все, что бы мама ни попросила. Волна облегчения захлестнула меня, ведь я больше не была совсем одна.

Мама молча взяла меня за руку и вывела из барака.

На нас мгновенно обрушился запах гари. Звук потрескивания дерева, звук летящих искр. Похоже на огромный камин. Больше всего на свете я отчаянно мечтала о любом источнике тепла, представляла себе, как мое окоченевшее тело однажды снова нальется теплом. Когда мама сжимала мою руку, я забывала о холоде. Небо было затянуто дымом. Огонь был где-то совсем близко. Я боялась этих громких звуков. Древесный дым смешивался с другими запахами, в воздухе висела какая-то маслянистая гарь, черная смола, которую наносят на дороги и крыши. И кое-что еще. Гнилостный запах сжигаемого мусора, тонн мусора. Мама нервно крутила головой по сторонам – влево, вправо и снова назад, – она высматривала возможные неприятности. Взявшись за руки, мы быстро шли по снегу в тишине. Казалось, она знала, куда идет. Я знала, что должна вести себя как можно тише. Шум может привести к смерти. Маме не нужно было ничего говорить. Ее напряженность передалась и мне. Предстоящее приключение придало мне сил. Даже муки голода исчезли. Мамина любовь вселила в меня чувство безопасности и защищенности. Тряпки на ее ногах хлюпали при каждом шаге.

Я не замечала, как снег просачивался сквозь мои тонкие белые туфли на шнуровке, проникая прямо на тощие босые ноги. Я только чувствовала тепло маминой руки и ее любовь, проходящую через все мое существо. Я даже не могла до конца поверить в то, что видели мои глаза. Впервые за все это страшное время нам не преградили путь ни войска СС, ни их местные прислужники. Когда мы перебегали между зданиями, я увидела на мгновение стоящих вдалеке солдат в шинелях – они сгоняли пленных в группы, готовились к марш-броску в Германию.

Казалось, что фашисты ругались и выкрикивали приказы. Я тогда была без малого на год старше самой войны. Я, собственно, никогда и не знала свободы. Мое выживание напрямую зависело от способности угадывать настроение моих мучителей. Я знала, что при всей их жестокости обычно немцы предельно сдержанны. Тем же утром они были на грани истерики и стреляли в упор по всем, кто слишком медленно повиновался.

Я привыкла спокойно относиться к убийствам. Сколько я себя помню, я всегда невольно наблюдала чью-то насильственную смерть. Я научилась подавлять собственные эмоции. Что меня все еще могло напугать, так это немецкие овчарки, их свирепые, пенящиеся пасти. Эти ужасные твари, натягивающие поводки своих хозяев, были больше меня размером.

Когда летом мы с мамой только приехали сюда и вышли из вагона для скота на платформу, я увидела, как собаки гонялись за людьми вдоль железнодорожных путей. Я никогда не смотрела в глаза ни одному офицеру СС, представителю шутцштаффеля, элитного военного корпуса Гитлера, в котором служили самые фанатичные нацисты Третьего рейха. Более полугода мне чудом удавалось избегать их ярости. Мама правильно научила меня: «Всякий раз, когда проходишь мимо немца, всегда смотри вниз или отводи взгляд. Никогда не встречайся с ними глазами. Они это ненавидят. Это их злит, так они будут только кидаться на тебя, могут даже убить».

Так, следуя этому правилу, я тщательно изучила их черные бриджи для верховой езды, элегантные черные сапоги с высокой подошвой, длинные, до колен. Я насмотрелась на их кнуты и палки, кинжалы, свисающие с поясов, символы в виде черепов и пальцы на спусковых крючках. Я не поднимала глаз выше плеч и погон. Пару раз я видела железный крест, висящий на шее или горящий орденом на груди. Я наивно полагала, что это униформа, которую носят все мужчины-неевреи на земле. При этом я никогда не видела их лиц. А вот в глаза собакам приходилось смотреть довольно часто. А они всегда выдерживали взгляд, пускали слюни, рычали, скалились, напрягали жилы на шеях. Собаки хотели вонзить свои зубы в мою плоть и разорвать меня на куски.

На страницу:
1 из 3