Сын Сэма. История самого опасного серийного убийцы Америки

Время шло, но детские голоса в их доме так и не зазвучали. Соседи сочувственно качали головой всякий раз, когда видели пару вместе, а на каждом празднике в их общине кто-то обязательно задавал болезненные и бестактные вопросы. Летом 1953 года на очередной бар-мицве[1] ребенка их друзей одна из женщин-активисток, которые всегда появляются в таких организациях, неожиданно сказала Натану о том, что недавно к ним обратилась женщина, которая хочет отдать своего ребенка сразу после рождения.

– …Она похожа на Перл как две капли воды, а ребенок должен родиться уже на днях, – закончила свой рассказ женщина.

Спустя две недели Натан с женой уже неловко топтался у дверей родильного дома для незамужних девушек. Это место не внушало доверия. Повсюду сновали медсестры с каменными лицами. На окнах кирпичного здания были внушительные решетки, а отчаянный детский плач проникал на улицу даже сквозь толстые стены старинного здания. Тут никто не был рад появлению этих малышей на свет. Все эти дети от рождения были лишними. Они появились по ошибке, случайности или вследствие насилия. Кое-кого из младенцев молодые матери все же забирали. Такие малыши были обречены с рождения узнать о том, что испортили жизнь своей матери. Большинство же младенцев оставались здесь до появления приемных родителей.

Пожилая мрачная медсестра вынесла им закутанного в серую пеленку младенца и аккуратно передала сверток Перл. Ребенок спал. Он действительно был очень похож на них, по крайней мере, настолько, насколько младенец может быть на кого-то похож. У него были черные вьющиеся волосы, как у Перл, и выдающийся нос, как у Натана.

– Это наш шанс, – шепнул Натан жене и неловко улыбнулся спящему младенцу.

В 1950-х годах усыновить ребенка из приюта было достаточно просто. Уже через пару дней они забрали младенца навсегда, а еще через месяц все документы на усыновление были готовы. Биологическая мать назвала его Ричард Дэвид. Перл и Нат хотели сохранить ребенку что-то настоящее, поэтому они решили поменять местами первое и второе имя и назвали ребенка Дэвид Ричард Берковиц.

Заметив появление младенца в тихом доме семьи Берковиц, соседи понимающе улыбались. Здесь все любили тихую еврейскую пару, которая так же, как и все, отчаянно пыталась выбраться из нищеты, бремя которой вынуждены нести все эмигранты.

Магазин бытовых мелочей Натана Берковица стал процветать с тех пор, как он добавил к своему ассортименту сувениры и открытки, на которых крупными буквами было написано «Нью-Йорк». Их дом в паре кварталов отсюда теперь был наполнен звуками, а жизнь постепенно налаживалась. Натана несколько пугало, что в нескольких кварталах от их дома стали строить социальное жилье, которое всегда сулило неприятности местным жителям, но во всем остальном жизнь казалась вполне счастливой.

Ребенок постепенно рос, радуя родителей своими первыми успехами. Натан относился к Дэвиду спокойно и немного равнодушно. Если бы его спросили, он бы, конечно, сказал, что любит малыша, но на деле он относился к нему как к необходимому условию для счастья жены, а вот Перл он действительно любил.

Мне кажется, что если бы у меня был брат или сестра, то моя жизнь могла бы сложиться по-другому. У всех, кого я знал, они были, но родители говорили, что слишком стары для еще одного ребенка.

Дэвид Берковиц

Родители не обязаны любить своих детей. Об этом редко говорят, но такое часто происходит. Ребенок появляется в семье. Родители начинают механически исполнять свои обязанности, но далеко не всегда испытывают к нему ту истинную и безусловную любовь, о которой любят писать в псевдопсихологических нью-эйдж книжках. Перл совсем недавно перенесла операцию, из-за которой перестала чувствовать себя женщиной. Ей казалось, что болезнь изуродовала ее, превратила в подобие человека. Она ненавидела свое отражение в зеркале, а теперь в этом зеркале отражался еще и ребенок, с которым она не была знакома. Чужой ребенок. Еще ни разу реализация маниакальной сверхидеи не сделала человека счастливым. Перл верила, что появление ребенка кардинально изменит ее жизнь, вот только это был не тот ребенок.

Никто и никогда бы не смог обвинить женщину в том, что она плохо относилась к своему приемному сыну, однако в душе она еще очень долго не могла перестать считать его приемным. Всякий раз, когда ребенок плакал, она приходила к нему и успокаивала, но не брала на руки, не обнимала. Спустя месяц, два и даже год между Перл и Дэвидом существовал какой-то барьер, который приемная мать никак не могла преодолеть. Она, а вслед за ней и Натан старались никогда не повышать на ребенка голос, а спокойно объяснять, почему именно так делать нельзя, а вот так можно. Ребенок принимал такое поведение за равнодушие, а это самое страшное. Если ребенку не удается получить достаточное количество внимания, он обычно прибегает к слезам, когда и это не работает, он начинает совершать плохие поступки. Уж это точно привлечет внимание.

Дэвиду не нравилось посещать синагогу и еврейское общество, в которые они ходили регулярно. Там приходилось сидеть тихо и соблюдать правила, да еще к тому же он все время чувствовал, что ничего здесь не знает и не понимает. Каждый ритуал состоял из тысячи нюансов, знание о которых ребенку не передается по наследству, но Дэвиду казалось, что все кругом знают куда больше, чем он. На каждый вопрос, который у него возникал, ответ, кажется, знали все присутствующие кроме него. Чуть позже к этому неприятному чувству отверженности прибавилось еще и плохое отношение сверстников к нему. Конечно, в синагоге никто не бил, не задирал и не ставил ему подножек. Матери тщательно следили за тем, чтобы дети здесь прилично себя вели. Однако во всех играх Дэвид оказывался лишним и не нужным. Особенно трудно приходилось на праздниках бар-мицвы. На праздник по случаю взросления мальчика (тринадцатилетие) обычно приглашали всех детей из еврейского квартала независимо от их возраста.

Празднование обычно проходило у кого-то дома или в большом семейном кафе неподалеку. Дети помладше собирались в одном углу зала, а мальчики постарше вместе с виновником торжества либо отгораживались в другом углу, либо старались смешаться со взрослыми. Шестилетнему ребенку сложно смешаться со взрослой аудиторией, а в детские игры его не принимали, называя найденышем и приблудышем. В еврейской общине все знали о том, что Дэвида усыновили, да Берковицы и не собирались скрывать этот факт, не предполагая, что для ребенка это грозит дополнительными трудностями. Женщины из общины с удовольствием обсуждали приемного сына семьи Берковиц, не стесняясь присутствия рядом своих детей. Никто из них не осуждал семью за усыновленного ребенка, но вот приводить его в общину им казалось неправильным.

– Мало ли какого он рода и племени, ребенок не еврей, зачем ему здесь присутствовать? Никто не против, пусть усыновляют хоть весь приют, но зачем им прививать эту культуру.

– Ты видела ребенка? Он точно еврей.

– Мы ничего не знаем о его матери. Если мы не знаем его предков, он опасный человек…

Такие разговоры повторялись раз за разом. Дети во всем этом понимали только то, что Дэвид здесь чужак, которого непонятно зачем привели в их братство. Именно это они и говорили ему, когда ребенок хотел, чтобы его взяли в игру. Дэвид злился, сжимал кулаки и плакал до тех пор, пока ему не сказал это мальчик, который был на год младше его. Худой, субтильный ребенок, шею которого можно было бы обхватить двумя пальцами, говорил сейчас массивному, полному Дэвиду, что тот не достоин быть участником игры.

В следующую секунду Дэвид уже набросился на ребенка с кулаками. Это заметила мать ребенка, которого сейчас избивали, и начала кричать. Весь дом, в котором проходил праздник бар-мицвы, тут же поднялся на уши. Натан и Перл прибежали на второй этаж и с ужасом наблюдали за тем, как кто-то из мужчин разнимает детей.

Мужчина, разнимавший драку, огляделся по сторонам. Увидев в толпе родителей Натана и Перл, он подвел к ним Дэвида, которого держал сейчас за шиворот.

– Простите, нам пора, – процедил сквозь зубы Натан.

Они наспех попрощались со всеми и ушли. Тем вечером дома разгорелся гигантский скандал. Перл настаивала на том, что нужно было выяснить, в чем было дело, а Натан хотел немедленно наказать ребенка.

– Больше мы не поведем его в общину, – сказал наконец Натан. – Все и так шепчутся, что он усыновленный.

Перл еще что-то говорила, но Натан уже включил телевизор и уселся на диван, всем своим видом демонстрируя, что разговор окончен. Дэвид, все это время сидевший в углу, подождал еще какое-то время, а потом все же решился подойти к отцу и спросить:

– А что значит «усыновленный»? Это болезнь?

* * *

Психиатрическая больница округа Кингс,1978 г.

– Что ты почувствовал, когда нашел эти бумаги? – спросил психиатр Дэвид Абрахамсон, когда Дэвид закончил рассказ о своей семье. Сидящий напротив него Дэвид Берковиц выглядел безобидным толстяком-неудачником. Сколько бы психиатр ни работал, его каждый раз завораживал тот момент, когда пациенты рассказывали о своем детстве, моментально превращаясь из взрослых, иногда даже убеленных сединами людей в дошкольников.

– Я почувствовал себя чужим. Знаете, все встало на свои места. Я всегда чувствовал себя чужим и лишним, всегда не понимал родителей. Когда нужно было идти в синагогу, мог заплакать, потому что чувствовал, что не имею полного права там находиться. Не поймите меня неправильно, я не виню в этом родителей, они очень меня любили, но как бы то ни было, это все равно любовь к чужому ребенку, понимаете, о чем я?

– Я не обвиняю, – пожал плечами психиатр, с интересом наблюдая за мимикой и жестами пациента. Дэвид явно получал удовольствие от беседы. Так могут вести себя только те, кому не хочется что-то забывать. Любой человек, которому предлагают вспомнить неприятный период жизни, начинает чувствовать дискомфорт.

– Они меня любили! У меня было счастливое детство!

Дэвид начал убеждать врача, сидящего перед ним, в очевидных вещах. Берковиц попал в любимую ловушку доктора Абрахамсона. Дэвид, несомненно, понимал, зачем ему нужны эти беседы. У него были свои мотивы и интересы. Психиатрическая больница закрытого типа – это особое место. Основным ее профилем всегда была судебно-психиатрическая экспертиза преступников. Врачи здесь должны были не только слушать пациентов, наблюдать за ними и оказывать соответствующее лечение, в первую очередь они должны были отсортировать то, что говорили им пациенты. Для любого психолога важно понимать, что за человек пришел к ним на прием и каким он хочет казаться, но в случае с судебной экспертизой каждое сказанное слово могло навсегда изменить жизнь человека. Каждый пациент означал для врача новую шахматную партию, в которой самым главным было заставить пациента забыть о том, с кем он играет. Разговор с психиатром – это всегда разговор с самим собой. Задача врача в данном случае была заставить человека не врать самому себе. Сейчас Дэвид, как кажется, забыл о том, где находится, и говорил искренне.

Узнав об усыновлении, он почувствовал себя фальшивым. Сначала разозлился, а потом стал обладателем постоянно растущего чувства вины, которую ничем нельзя загладить. Такая вина сначала заставляет человека лебезить и заискивать с благодетелем, а затем приводит к обратному, человек начинает стремиться к саморазрушению.

Дэвид Абрахамсон

В годы Второй мировой войны психоаналитик Рене Шпиц заметил, что дети, которые с рождения были отделены от матери и долгое время пребывали в государственном учреждении, чаще других умирают. Такие дети казались более слабыми, недостаточно физически и психически развитыми, в них как будто отсутствовала воля к жизни. Они с рождения не чувствовали себя нужными, жили в состоянии постоянного дефицита зрительного и тактильного контакта с одним человеком. Впоследствии, если такие дети выживали, они хуже развивались, учились, имели серьезные проблемы с социализацией и построением личных отношений. Этот феномен получил название госпитализма и стал активно изучаться психиатрами, в том числе и по той простой причине, что организовать наблюдение за детьми в доме малютки или интернате было не так уж сложно, а недостатка в таких детях после Второй мировой в государственных учреждениях не было.

Впоследствии выяснилось, что развитие госпитального синдрома стартует в момент рождения. Появляясь на свет, ребенок переживает сильнейший стресс и дезориентацию. Инстинкт самосохранения заставляет его безгранично и абсолютно полюбить человека, от которого зависит его жизнь, то есть свою мать. Уже намного позже выяснилось, что критически важными здесь становятся первые минуты жизни. Дети, которые по каким-то причинам не могли провести первые минуты жизни с матерью, впоследствии демонстрировали признаки госпитализма, даже несмотря на то что в дальнейшем воспитывались собственной матерью. При этом дети, которые в первые месяцы своей жизни воспитывались в семье, часто не демонстрировали признаков госпитализма, даже если большую часть жизни проводили в приюте.

Дэвид Берковиц оказался в числе тех несчастливцев, от кого отказались еще до рождения. Его родная мать не захотела даже увидеть своего ребенка, опасаясь того, что привяжется к нему. Первые несколько дней жизни он провел в больнице, не имея возможности учиться узнавать лица, привязываться к людям. Это оказало на него сильное влияние, но еще фатальнее оказалась новость об усыновлении, которая обесценила все годы общения с родителями, все праздники и объятия. Он стал осознавать и постепенно укрепляться в мысли о том, что он ненастоящий, фальшивый, усыновленный ребенок, которому не суждено стать любимым, нужным, а главное, настоящим человеком.

2. Человек, которого легко обмануть

1960–1967 гг.

С тех пор как Дэвид узнал значение слова «усыновленный», он стал чувствовать себя чужим в этой семье. Когда Натан и Перл что-то обсуждали, он старался теперь больше не встревать в разговор. Никогда больше он не бросался на шею отцу, когда тот приходил с работы, уворачивался от поцелуя на ночь от Перл. Ему начало казаться, что он не имеет на все это права. Это для настоящих детей, а не усыновленных.

В пять лет, как и полагается, Дэвида отдали в начальную школу. Ему не нравилось ходить туда, но учителя о нем всегда отзывались положительно. Вполне послушный мальчик, который легко схватывал все, о чем говорил учитель. Рисовал Дэвид плохо, по крайней мере, его одноклассники считали, что ужасно. Математика, чтение или основы науки ему давались очень легко. Проблемы начинались с заданиями, в которых нужно было работать в команде или выбрать себе пару для исполнения проекта. В таких случаях Дэвид говорил, что он сам себе команда, и готовил проект в одиночку. На строительство всех этих городков, домиков для птиц или конструкторов уходило втрое больше времени, чем у остальных детей, но Дэвида это не тревожило. Обычно ему садилась помогать Перл, и они долгими вечерами лепили и мастерили что-то. Дэвид очень любил такое времяпрепровождение и часто требовал переделать что-то уже сделанное для того только, чтобы еще пару вечеров провести с матерью. Ему было неловко просить мать уделить ему время, это казалось унизительным и жалким, а тут был вполне понятный повод.

С началом средней школы Перл стала меньше интересоваться делами Дэвида. В то время считалось, что родители не должны помогать детям с уроками, даже если те сильно просят. Считалось, что нужно дать ребенку некоторую свободу принятия решений.

Дэвид неплохо учился и сумел правильно себя поставить в классе. Он был молчаливым и неповоротливым, но умел посмотреть на человека так, что ему становилось не по себе. Его не волновало то, что считают о нем учителя, поэтому он легко мог посреди урока бросить какой-то резкий комментарий или пошутить. В старших классах это было нормой, но от десятилетних детей ничего подобного учителя попросту не ждали. Тем не менее успеваемость у него была хорошая, а с тех пор, как его приняли в бейсбольную команду, вопрос о его отчислении уже больше не поднимался. Благодаря своей комплекции он превратился в лучшего нападающего школы. Он умел сконцентрироваться и пробежать на позицию, даже не обратив внимания на противников, не попытавшись сделать маневр и обежать. Он просто сметал всех на своем пути, но достигал цели. После пары побед их команды его зауважали все. Он так и не завел близких друзей, не влился ни в одну компанию, но и задирать его никому в голову не приходило. Впрочем, мальчику от этого легче не становилось. Он чувствовал себя выброшенным и отверженным. Приходя в школу, он видел одноклассников, разбившихся по группкам, но его ни в одной из них не ждали. Можно было, конечно, подойти и с кем-то поговорить или сыграть во что-нибудь, но Дэвиду казалось, что всякий раз, когда он уходил, его начинали обсуждать или смеяться над ним. Так и было. В компании всегда обсуждают лишнего человека. Дэвид был лишним везде. Даже дома он чувствовал, что не имеет права подойти к матери, потому что он «усыновленный». Своего рода отдушиной были только тренировки по бейсболу. Вот там он действительно нужен. У тренера начиналась паника всякий раз, когда Дэвид по каким-то причинам не мог прийти на тренировку.

Дэвид оказался гениальным бейсболистом, без всяких скидок. Он мог позволить себе не заниматься вообще, потому что учителя знали, что это самый ценный спортсмен школы. Когда он выходил на поле, все понимали, что мы победим. Его уважали за это.

Ленни Шварц, одноклассник Дэвида Берковица

Бронкс жил своей жизнью. Дети придумывали развлечения, гуляя по широким, застроенным двух- и трехэтажными зданиями улицам. Неподалеку работало несколько заводов, но недавно они закрылись из-за очень высокой аренды. Дети тут же приспособили эти заброшенные здания под огромные детские площадки, которые казались им куда более привлекательными, чем любой «Диснейленд».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Бар-мицва (ивр. ‏בַּר מִצְוָה‏‎, буквально – «сын заповеди»), бат-мицва (ивр. ‏בת מצוה‏‎ – «дочь заповеди», в ашкеназском произношении бас-ми́цва) – термины, применяющиеся в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком или девочкой религиозного совершеннолетия. – Прим. ред.