Шалопаи

Он намекающе повёл плечами. Пальто проворно сняли. В прихожую спорым шагом вышёл Земский – с распахнутыми объятиями.

– Картина Репина «Не ждали»! Да заходи же, наконец, чудное мгновение!.. Тома! – он захлопал в ладоши. – Моё личное кресло дорогому гостю!

Вслед ему неуверенно завторили.

– Никаких кресел. Через сорок минут ждут в обкоме… Поговорить надо, – обратился Комков к Земскому.

– Как скажете, Вашбродь!

Приобняв сановного друга, хозяин увлёк его на кухню. Достал из пузатого застеклённого буфета блюдечко с дольками присыпанного сахаром лимона, початый «Мартель», плеснул в две рюмочки из «охотничьего набора». – С праздничком!

Оба выпили. Потянулись к блюдцу.

– Праздничек мне сегодня Круничев твой сотворил, – приступил к делу Комков, кривясь от кислятины. – В кабинете у Первого заговорил вдруг о необходимости реконструкции… С твоей, конечно, подачи?

– С моей, – не стал отпираться Земский.

Комков набычился.

– Решил через голову – не мытьём, так катаньем? Скажи, чего тебе неймётся?

– Да не мне, Аркаша! Комбинату!

– Комбинату-то что? Премии регулярно капают. Все знамёна держим!

– Пока держим. В Новопесковске, под Знаменкой один за другим новые заводы поднимают. Самые современные технологии внедряют. А мы на чём до сих пор работаем, не забыл? На репатриированном оборудовании, что в сорок пятом из Германии вывезли. На половине станков, если приглядеться, – свастика!

– Зато на другой – нет! – хохотнул Комков.

Земский хмыкнул, – оба знали, что свастики на другой части станков не было потому, что изготовили их ещё до прихода нацистов к власти.

– Спасибо, конечно, фрицам, что на совесть делали, – сказал Земский. – Но у всего есть срок!

– На наш век хватит! – рубанул, не регулируя голос, Комков. Гул в глубине квартиры притих. Земский с силой прихлопнул дверь.

– На наш, может, хватит, – согласился он. – А на их век? – он ткнул в стену. – А на этих? – ткнул в окно. – Чуть не четверть города, считай, от нашего комбината кормится. Отстанем, уйдем в тираж, – куда все денутся?

Комков потянулся к бутылке:

– Государство своё. Не оставит!

– А если оставит?! – не поверил Земский. – Мы, Аркадий, для всех для них и есть государство. И вперёд других думать должны.

– Полагаешь, так всё назрело?

– Перезрело. Десяток лет эту тему перетираем. Пора, наконец, стартовать. Для начала ликвидировать самые вредные производства. СУЗ закрыли. Сколько визгу было. А оказалось – ничего страшного. На очереди – корд и Медный аммиак. В перспективе – второе штапельное. Это – бельмо.

– Эва! В министерстве как раз думают о его реконструкции.

– Министерству просто надо выделенные деньги пристроить. Один хрен – куда. Вбухают и все равно закроют. Не они – мы им должны диктовать план реконструкции. Сам же любишь на совещаниях глаголить, что АРМОС для «Тополей» – золотое яичко. Под его выпуск приспособим Опытно-производственный цех. Ну и сопутствующее – атомные центрифуги, бронежилеты, прочее. Так что военные в обиде не будут – без булки с икрой не останутся.

Но главный упор – на социалку! Это прочно! Пока человек не залезет обратно на дерево, ему нужна будет одежда, прочие излишества. Поэтому основное – полиэфирные текстильные нити. Кордное производство – под выпуск полиэфирного волокна. Тольятти договор с нами спит и видит – лучшего материала на обивку «Жигулей» им не найти. Первое штапельное – под выпуск полисульфона. Медицина и электроника в очередь выстроятся.

– Потянем ли? – простонал Комков. – Это ж капитальный останов. Все показатели разом ухнут!

– Потянем! – горячо заверил Земский. – Не за год, понятно. Хотя бы за пятилетку. А показатели наверстаем, по Ленину! Помнишь, «Шаг вперёд, два шага назад»? Аркаша! Когда и начинать, как не сейчас? Схемы, расчёты – всё готово. Погляди, какую команду подобрали! Молодёжь на подбор! Огурец к огурцу! Копытами бьют, ждут команды. Задачу поставь – и полетят! А Олежку Круничева, лучшего на весь Союз главного инженера, думаешь, не жалко в министерство отдавать? Горошко-то, хоть и люблю, но против него не в пример слабее. А отдаю. Потому что там, на ключе, он для дела нужнее. Всё готово, Аркаша! Люди на номерах. Только ледокол нужен! – он потеребил друга за округлое плечо.

– Люди! Команда! Больно рассиропился, – перебил Комков с внезапным ожесточением. – Полюбуйся на свою команду! Поддакивают тебе, ластятся. А на деле – каждый за свой карман радеет!

Выудил из пиджака смятую докладную, швырнул на скатерть.

– Это список премированных по последнему экспортному контракту! Вглядись!

Земский разгладил докладную, нахмурился. Выгодный экспортный контракт – поставка штапельных волокон – организовал через Союзлегпром начальник отдела сбыта Фрайерман. В реализации его участвовали: отдел сбыта (спецдокументация), железнодорожный цех (спецвагоны), тарное хозяйство (спецупаковка). 90 процентов огромной – 100 тысяч рублей – премии, по указанию Земского, распределили меж отделочниками, грузчиками, сбытовиками. Оставшиеся 10 процентов – на руководство.

Докладная в Главк, поданная на подпись директору, была составлена с точностью до наоборот: 90 % – ИТР, 10 % – исполнителям.

– А ты с ними коммунизм строить собрался! – уязвил Комков.

По покатому лбу Земского заходили волны.

– Да! Завелась паршивая овца! – признал он. – И все равно – другого маршрута у нас нет! А люди!.. Какие мы с тобой, таких вкруг себя и вырастим.

Он сочно хлопнул себя по лысине. Потряс докладной:

– Эх! Нам бы ещё на Союзхимэкспорт человечка пропихнуть. Представляешь, какие контракты пойдут?

– И откуда в тебе что берётся? – Комков озадаченно повёл шеей. – По возрасту – ровесники. А глянешь на тебя по утрам – будто на планёрку прямо с пионерской линейки примаршировал.

Земский, уловивший раздражение, долил. Комков смутился.

– Подустал я что-то, Толик! Чем дальше, тем больше покоя хочется. Того, что только снится, – через силу признался он.

– Что ж удивительного? Мы, Аркаш, с тобой такие старые, что, кажется, единственные помним, зачем газету комкают!

Комков припомнил нарезанную бумагу на гвоздике у унитаза в пятидесятых. Гоготнул.

Добившись, что друг расслабился, Земский огладил его по индевелой гриве.

– А вообще, как устанешь, обопрись на меня, – шепнул он доверительно. – Никто и не заметит. Все ж привыкли, что бок о бок. А кто о чей бок сильней навалится, кто, кроме нас с тобой, разберёт.

Комков глянул на настенные часы. Засобирался:

– Пора… А то поехали вместе. Мне и то в обкоме пеняют, что без тебя приезжаю. Говорят, без Земского перцу не достаёт.

– Гурманы! Мало им сиропу, так ещё и перцу к нему подавай, – непонятно хмыкнул Земский. – Езжай один, Аркаш. Я уж здесь, с нашими.

Закрыв дверь за гостем, Земский прислушался. В гостиной пели. Начальник отдела капстроительства Семён Башлыков – тамада, охальник и душа компании – нажаривал под гитару похабную «Ему девки говорили». Мужчины гоготали, женщины сконфуженно хихикали.

Земский вошел.

– Кто подменил докладную?! – шёпотом, грозно вопросил он. Смех смолк, песня оборвалась.

Земский вгляделся в оробевших, переглядывающихся людей. Понял главное: все всё знали. И молча согласились! И если не выжечь жлобство калёным железом, завтра сердца обрастут коростой.

– Так кто?! – повторил он.

Башлыков отложил гитару. Сконфуженно почесал лысину:

– Я думал, это ошибка. Вас на месте не было посоветоваться. Позвонил на другие комбинаты. Консультировался. Все так делают.

Он собрался сострить. Но под тяжелым взглядом замдиректора сбился.

– Тебя, кажется, в Клин звали? – припомнил Земский. Башлыков спал с лица. – Вот и сто футов под килем! Завтра же подпишу! Остальных прошу запомнить: мы не все! Мы – «Химволокно»! Элита!

Альку с Оськой тётя Тамарочка увела в хозяйскую спальню – с шелковой шторой, косо заколотой могучей позолоченной булавкой. Пропитанную смешанным ароматом одеколона «Кремль» и духов «Красная Москва».

Усевшись на широченную, карельской берёзы, кровать с огромным, во всю стену персидским ковром – «Охота на тигра», они лопали бутерброды с чёрной икрой и осетриной, заботливо утянутые тётей Тамарочкой с общего стола, запивали лимонадом, разглядывали немецкий фотоаппарат с линзой «Карл Цейс», прислушивались к разговорам взрослых. Разговоры эти становились от минуты к минуте громче. Мужские голоса сделались резкими, трескучими, женский смех – игривей, заливистей.

Вновь звонок в дверь. Шум в прихожей. Алька разобрал голоса родителей. И следом высокий, умоляющий – Круничева:

– Марьяна Викторовна! Заждались! Спойте… Отказы не принимаются. На коленях слёзно прошу, в смысле – умоляю. От всего земства! Романс для отбывающего пилигрима!

Под аплодисменты зазвучала гитара, тёплый материнский голос запел: «Отговорила роща золотая берёзовым весёлым языком». Пела, впрочем, недолго. Включили магнитофон. «Забарабанил» молодой Гнатюк. Защелкали каблуки, зацокали каблучки.

Оська, сморённый демонстрацией, объедаловкой, откровенно зевнул.

– Всё! Танцы-манцы-прижиманцы пошли! Больше ничего интересного не будет.

Заклевал носом и Алька. Переговариваясь, улеглись на кровать поверх клетчатого пледа. Заглянула тётя Тамарочка:

– Вот и славно, хлопчики, придумали. Тут на́долго «завязалось». Как бы не до утра. В детской уж отплясывают! Так что раздевайтесь-ка прямо здесь и – под одеяло.

Тётя Тамарочка, сама измотанная, потянулась. Дождалась, пока прекратится шебуршение. Погасила свет и вышла.

Алька заснул тотчас. Задремал и Оська. Но задремал некрепко, чутко. Так что, когда дверь со вздохом приоткрылась, глаза его распахнулись. В полоске света успел разглядеть, что в комнату скользнули два силуэта, мужской и женский.

– Никого! – выдохнул мужской голос.

У входа затеялась возня.

– Войдут же! – прошелестел испуганный, женский.

– Плевать! Я, может, тебя больше вовсе не увижу!.. – выдохнул мужской. – Скажи, как так сложилось через пень-колоду, что сына собственного сыном назвать не могу.

– Ты меня спрашиваешь?!

Мужчина простонал:

– Этот догадывается ли?

– Что ты?! Правда, зыркнет на него иной раз, будто прикидывает. Ведь, если кому придёт на ум приглядеться – вы с ним один к одному.

– Ну так, может, и пора…

– Никогда. Как думаешь, что за жизнь у мальчишки после этого настанет?! Нет уж!..

– Так брось его, наконец! Сколько на коленях перед тобой стоять? И свою, и мою жизни губишь. Если не сейчас, то когда? Хочешь, прямо сию минуту сам объявлю?!

– Не смей! – отчаянно прошептала женщина. – Сколько говорила! Он же всю нашу семью спас. Отца посадить собирались за растрату. Так он, следователь, собственные семейные драгоценности, от родителей сохранившиеся, заложил, чтоб недостачу покрыть. Вот только колье, что на мне, и осталось. Чуть просочись тогда, и сам бы в тюрьму загремел. Из любви ко мне всем рискнул. И бросить после этого!.. Я матери перед смертью слово дала.

– Выходит, продали тебя! Проворовались, а тобой расплатились.

– Как же ты не поймёшь! – сдавленно вскрикнула она. – Я и так перед ним за тебя виновата… Пошли, хватятся…

– Погоди! – умоляюще произнёс мужчина. – Не на пять минут расстаемся. Иди ко мне. Хоть в последний раз, но – иди!

Дыхание обоих стало прерывистым, учащенным.

Оська лежал ни жив – ни мёртв.

– Войдут же! – слабея, простонала женщина.

– Так мы дверь подопрём. Заперто и – заперто! Щас какой-нибудь стул нашарю.

Он задел спинку кровати. Алька зачмокал во сне, перевернулся.

Женщина вскрикнула в ужасе. Вновь полоска света, два выскользнувших силуэта, уже в коридоре шёпот: «Да не проснулся, я тебе говорю!»

Алька и впрямь не проснулся. А Оська лежал в темноте с открытыми глазами, потрясённый и потерянный. Он узнал женский голос. Это была тётя Марьяна.

Страшная, непосильная для пацанёнка тайна обрушилась на Оську и придавила его. Он не понимал, что делать с новым знанием. Рассказать Альке? Смолчать?

По пацаньим понятиям, надо было, конечно, сказать. Не сказать такое – вроде как предать. А если всё-таки смолчать? Вон ведь и сама тётя Марьяна не знает, что с этим делать. А и впрямь! Что будет с Алькой, когда узнает? При его-то горячке! Ведь это ж всё, с чем сжился, – считай, порушится. Как же ему после этого с отцом? То есть… А с матерью?

Оська крутился с боку на бок. На правом – выходило рассказать; перекатывался на левый – заново сомневался. В мучительных раздумьях проворочался он до утра. А едва забрезжило, услышал лопающийся звук. Повернулся. В первых сумерках разглядел Альку, раскинувшегося на спине. На лице блуждала безмятежная улыбка, а на приоткрытых губах расцвёл сочный пузырь.

Оська собрался и, прежде чем квартира начнет пробуждаться, не попрощавшись, выскользнул. Так ничего и не сказав. Ни в этот день, ни позже.

Глава 2. Баламуты

Алька Поплагуев рос фантазёром. Как-то во сне участвовал в велогонке Мира. Был грегори при знаменитом Сухорученкове. Всю ночь отчаянно сражался, толкался – сдерживал пелотон, давая время своему лидеру уйти в отрыв. И не отступился, пока самого не скинули на крутую обочину. Прибежавшая на шум тётя Тамарочка обнаружила любимца на полу. И что удивительно – всё тело было в подтёках и синяках.

В другом сне, прочитав за лето «Войну и мир» и «Наполеона» Тарле, он попал в штаб Кутузова при Бородино, на совет в Филях. С трепетом бродил среди знаменитых генералов, почему-то невидимый для других.

Кутузов грузно поднялся. Вскинул руку.

– Волей, данной мне Богом и императором, приказываю – отодвинуть пушки к метро! – отчеканил он.

Барклай-де-Толли, отчего-то в двубортном пиджачке, захихикал, ткнул локтем увешанного орденами Раевского:

– Я ж предупреждал: старикашка-то вовсе ку-ку. Меж двух веков переклинило.

Алька рос мечтателем. Как-то, будучи в гостях, в сумерках, в окне дома напротив, увидел силуэт молодой женщины. Тонкой и трепетной. Она как раз начала раздеваться ко сну. Взволнованный Алька впился в неё взглядом. Разглядел ниспадающие по покатым плечам волосы, стрелку на колготках. Вот она потянула через голову джемпер. Угадалась высокая, колышущаяся грудь с выступающими сосками. Пальчики скатывают в кольцо колготки, длиннющие ноги переступают через юбку, палец тянется к выключателю. В предвкушении сглотнул он слюну. Свет зажёгся. Посреди убогой кухонки, у рукомойника, стоял в одиночестве животастый залысый мужик – в семейных трусах.

Простодушие причудливо сочеталось в нём с предприимчивостью. По заключению врачей, мать Оськи нуждалась в морском воздухе. Прижимистый отец деньги на поездку в санаторий дать отказался. Оська рыдал, беспомощный. За воскресенье Алька разослал письма всем известным ему эстрадным исполнителям.

«Обращаюсь как коллега к коллеге. Прошу под моё поручительство выслать переводом 200 рублей на лечение. Или хотя бы 150. За деньги не переживайте. После вступления в Союз композиторов бесплатно напишу для вас хит. Ваш почитатель ученик 5 «А» класса…»

Репутация изворотливого хитреца как-то вышла ему боком. Земские вечером ждали в гости Поплагуевых, и тётя Тамарочка, занятая на кухне, поручила Альке отнести деньги театральной портнихе Матильде Изольдовне на платье из бархата. Алька вернулся под вечер, когда взрослые, уже обеспокоенные, сидели за столом. Всё-таки ушел малец с крупной суммой.

– Где тебя черти носили? – вопросил недовольный отец. – Мать себе места не находит.

– Ну вернулся и вернулся. Мало ли где задержался дитятко? – заступилась тётя Тамарочка. – Отнёс? – вскользь поинтересовалась она.

Алька замялся.

– Так отнёс?! – грозно уточнил прокурор.

– Что, Олежек?! – почуяла недоброе мать.

– Да я… Там возле церкви тётя была, нищенка. Милостыню просила. Старая совсем, всё рваное. Я подумал, что ей нужнее…

Тяжёлое молчание сбило Альку с толку.

– Ты что нам тут впариваешь?! – рыкнул Поплагуев-старший. – Куда потратил?

– Известно куда, – мёртвым голосом произнесла мать.

В последний год Алька через дядю Толечку пристрастился к джазу. Начал приглядываться к новым виниловым дискам. А тут – неслыханное дело – пообещали западную пластинку с записью Рэя Коннифа. Правда, по неимоверной цене. Вот уж месяц ходил он за родителями, выклянчивая деньги. Его аж трясло от нетерпения и страха, что желанный диск уйдёт. Стало очевидно, что пацан не удержался от соблазна. К тому же сумма совпала один к одному.

– Выходит, ты вор? Сын прокурора Поплагуева вырос вором?! – отец грозно навис над столом.

Его кинулись успокаивать.

Алька стоял ни жив ни мёртв. Перевёл ошарашенный взгляд на дядю Толечку. Но и тот, крякнув, отвёл взгляд.

– Да я б тебе и так купил, – буркнул он.

Это было последнее: слёзы хлынули из глаз.

– Да ну вас всех! – вскрикнул он и убежал, хлопнув дверью.

– Что-то мы с ним не так! – забеспокоилась мать.

– Всё правильно. Всё путём, – жёстко осадил муж. – Все мошенники сначала разыгрывают обиды. Бывает, даже припадки симулируют. А после каются. Это уж поверьте специалисту. Главное, не запустить болезнь. Пороть бы чаще, может, и не сполз бы на скользкую дорожку!

Он значительно посмотрел на Земских.

В дверь позвонили. Тётя Тамарочка, сама в слезах, побежала открыть.

Через минуту вернулась. Отодвинулась. На пороге стояла нечёсанная, неряшливая старуха – по виду профессиональная нищенка. Из тех, что после паперти переодеваются, садятся в такси и едут домой – отмываться.

Вытащила из покоцанного ридикюля пачку денег.

– Ваши, поди?… Увидел меня, заревел, всунул и – дёру. Едва из виду не упустила. Хорошо, во дворе подсказали. Такого обмануть – грех.

Она отслюнявила десятку:

– Свечку за здоровье поставлю. Чтоб счастье пацану было.

Остальные вложила в руку Тамаре и вышла.

Все сидели как оплёванные.

Вина, свежие закуски стояли не тронутые.

Незапертая входная дверь вновь открылась. Вбежал Оська Граневич в обнимку с керамической кошкой-копилкой. С ходу грохнул её об угол стола. Посыпались бумажки, покатились монеты.

– Вот! Здесь двадцать, – запыхавшись, объявил он.

Из кармана вытащил ешё несколько смятых купюр.

– А это у Данькиной мамы взяли. Больше у неё не было. Но мы уж договорились: в Мичуринском саду после школы собирать яблоки. По три рубля платят. Завтра Данька на каникулы приезжает. Втроём отработаем. Так что не думайте…

Он гордо оглядел взрослых.

– Да, так я ещё по морде не получал, – протянул совершенно багровый Земский.

В школе у Поплагуева установилась репутация бесшабашного сорванца, всегда готового к проказам и подначкам.

Когда Алька на занятиях во время объяснения новой темы тянул руку, учителя старались этого не замечать, боясь, что будет сорван урок.

На истории при обсуждении французского абсолютизма XVII века разговор, естественно, коснулся «Трёх мушкетёров» Дюма. Преподавал предмет сам директор школы Анатолий Арнольдович Эйзенман. Заметив, что Поплагуев под партой играет в карманные шахматы, он предложил Альке высказаться. Тот высказался: мушкетёры Дюма, если без прикрас, – сводники, которые предали своего короля, потакая адюльтеру похотливой королевы. К тому же – бабники и пьяницы. И вот уж полтора века они – любимые герои и предмет подражания всех мальчишек. Вопрос: так чему же мы подражаем? И что выходит важнее: так называемая мораль или личное обаяние? Поднялся оглушительный гвалт: каждый торопился высказаться. Хорошо, умный Анатолий Арнольдович овладел ситуацией и даже организовал общешкольный диспут – «Мушкетёры Дюма как объект для подражания». За что получил в РОНО очередной разнос.

Менее опытным учителям приходилось куда туже. На русском разбиралась тема – «Единственное и множественное число».

– Надеюсь, всем всё понятно? Тогда попросим к доске… – учительница потянулась к журналу.

Не выучивший урока Поплагуев вытянул руку:

– Мне непонятно. Нам на анатомии объясняли строение женского тела. Первичные признаки, вторичные признаки. Чего сколько (послышались хихиканья). Так вот почему лифчик – единственное число, а трусы – множественное? То ли анатомы напутали, то ли лингвисты нижнего белья никогда не видели.

Класс «обвалился», урок оказался сорван. Но даже попавшие впросак учителя на весёлого обалдуя не обижались.

Хотя бывали у Поплагуева шутки куда злее. В школе проводился конкурс бальных танцев. Председателем жюри был секретарь школьного комитета комсомола десятиклассник Павлюченок. На взгляд Поплагуева, упёртый карьерист.

На голову выше всех была пара из их пятого «А»: Павелецкая – Гутенко. Партнер – непревзойдённый танцор, два года занятий в танцкружке. Единственный в школе, отличавший падеграс от мазурки. Воздушная партнёрша. Выступление на бис. Однако, игнорируя протесты и свист, Павлюченок присудил победу собственным одноклассникам. Алька отомстил по-своему, – втиснул его фото в окно стенда «Их разыскивает милиция» возле колхозного рынка. Через два дня комсомольский секретарь был задержан милицейским нарядом. Разразился скандал. Вернувшийся от директора школы прокурор мрачно констатировал: «Мы породили ехидну».

С шестого класса Алька начал ходить в волейбольную секцию. Через несколько лет, вытянувшийся, возмужавший, превратился в лидера юношеской сборной ДСО «Буревестник».

Один из матчей играли в спортзале родной школы. Набились, само собой, все классы. В компании подруг пришла тайная Алькина любовь Наташка Павелецкая, сделавшаяся признанной королевой школы и двора.

В этот день Алька играл как никогда: взлетал над сеткой, вколачивая «гвозди», под девичьи охи стелился «рыбкой» по паркету за неберущимися мячами.

По окончании матча взмокший победитель набрался смелости. Подошёл к Наталье.

– Можно я тебя провожу? – обратился он к ней – прямо при подружках. Те насмешливо захихикали.

– Наконец-то! А я уж боялась, никогда не решишься! – Наташка протянула портфель.

С того дня они не расставались.

В девятом неугомонный затейник сколотил школьный джаз-ансамбль, в котором сам играл на саксе.

Но и тогда на вечерние репетиции его сопровождала Наталья. Закончившая музыкальную школу по классу фортепьяно, иногда она была за клавишника, иногда – за аранжировщика. Но больше – за музыкального критика – сурового и беспощадного. Наташка же придумала и название – ВИА «Благородные доны», – вся пацанва зачитывалась романом Стругацких «Трудно быть богом» и иначе как донами друг друга не называла.

Когда вместе эти двое шли по улице, редкий прохожий не отвлекался на броскую юную пару. Она – спортивная, длинноногая, с развевающимися на ветру золотистыми волосами, и он – рослый, складно скроенный, белозубый, с очерченным профилем, голубыми, чуть навыкате глазами, сохранившими с детства выражение лукавого любопытства.

С десятого класса они стали жить как муж и жена.

Неприступная дотоле Наташка, единожды сделав выбор, не скрывалась. На виду у всей школы бродили в обнимку. При всякой возможности торопились уединиться.

В последний, выпускной год подобные романы завязались и у других.

Но лишь Павелецкую и Поплагуева окружающие воспринимали как фактических супругов, которые не расписались только потому, что не позволяет возраст.

Даже учителя закрывали глаза на чрезмерные проявления нежности.

Всеобщая снисходительность объяснялась прежде всего натурой Альки – проказливой, взрывной, но открытой, доброжелательной. «Беззаботен, как хвост Артемона», – сказал о нём когда-то Данька Клыш. Таким он остался и в семнадцать.

Жил по ирландской поговорке: «Незнакомец – это друг, с которым ещё не успел познакомиться». Потому друзьями обзаводился легко. Переполненный фантазиями, планами, он не ходил, не бежал. Он летал. То есть и ходил, и бежал. Но всегда на лету.

Никому в голову не приходило попытаться отбить Наталью у Поплагуева. Мог бы разве что попробовать Валеринька Гутенко. Вальдемар. Одноклассник и бас-гитарист из школьного оркестра, влюблённый в Наташку с детства. Писаный красавчик. Волосы в мелкую кудряшку, тоненькие, будто пристроченные к губе усики. Талия в рюмочку. Ни дать ни взять – гусар. Но гусар опереточный. Рядом с рослой Наташкой выглядел мелковатым и суетливым. Осознавая несбыточность надежд, отступился и он.

Но на танцах в Хламе Наташка Павелецкая случайно попалась на глаза тому самому Петьке Загоруйко, что когда-то оскоблил дворовую беседку. Прежний вертлявый шпанёнок раздался ввысь и вширь, сделался крупным, громогласным матерщинником. Из школы ушел, высидев положенные восемь классов. Но фамилия его – а больше кличка – Кальмар – оставались на слуху. Он верховодил разросшейся кребзовской «кодлой», наводившей, как прежде шёлковские, страх на округу.