Листопад пожелтевших фото… Из раннего…

Ему пришло в голову, что девчонка сильно рискует здесь, ведь спустись в переход милиционер, ее и привлечь могли. Наверное, бедная провинциальная студенточка, подрабатывает к стипендии. Он знал таких обитателей общаг, бедолаг, даже писал про них в газету.

Девчушка оживилась, вынула розы из ведра, протянула Пашке. Взгляды их встретились, ее темная глубина, его арийская голубизна, как омут с небом. Улыбнулись друг другу. Пашка подождал, пока она спрячет деньги, потом протянул охапку роз ей обратно:

– Девушка, а это вам! Я вам розы купил…

Она зарубинела, как знамя, уставилась на носки разбитых туфелек. Но от цветов не отказалась. Обняла их одной рукой, ведро взяла в другую и пошла вслед за Пашкой на другую сторону улицы.

– Можно, я ведро у вас куплю? – попросил Вишнев – Я вам его подарю…

Пашка выхватил ведро, так загружавшее композицию «девушка с цветами», и удалецки всадил его в урну, как стакан в стакан.

– Меня Паша зовут, между прочим! – невзначай ввернул Пашка.

– Меня Лена. Я из Оскола. Учусь на журналистике… А вы, наверное, Вишнев?

– Угадали! – захохотал разоблаченный Пашка. – Неужели я такой популярный, что красивые девушки меня на улице узнают?

– Вы правозащитник? Просто приходилось слушать ваше выступление, когда поступала…

– Тогда вы недолго учитесь! Потому что перед абитуриентами я кидал спичи в прошлом году… Второй курс, верно, Ватсон?

Пашка болтал что-то еще, несколько раз, с ужасом ловя себя, что сползает на истпарт, но тут же с блеском выходя из положения. Пять лет мозготерки не прошли даром! И в смысле истпарта, и в смысле выхода…

– Это, наверное, опасно, быть правозащитником? – спросила Лена, прищурив свои огромные, чуть близорукие глаза.

Простой вопрос, но Пашка уловил тут какой-то подвох. Откуда девчонка со второго курса стиходробилки знает про этих правозащитников? Ну предположим, из твоего выступления – ответила беспечная половина Пашки. Однако то, что девочка из Оскола говорит об опасности быть правозащитником – это уже серьезно, Паша!

– Все не так просто, Леночка! – ухмыльнулся Пашка по-змеиному, как умеют только историки. – Правозащитники бывают разные. Умные и глупые… Вот которые умные, те пишут в ЦК КПСС, а которые глупые – на радио «Свобода». Слыхали про такое?

– Угу! – дернула Лена маленьким подбородком. – И про «Свободную Европу», и про «Голос Америки»… Мы, что же, если в провинции, значит, дураки?

Пашку передернуло. Это было уже опасно. Но вместе с тем, что его передернуло, его и завело. Семья Вишневых до сей поры порождала настоящих мужчин, которых опасность бодрит, а не давит.

– Вот, Леночка… Умным быть даже поощряется.

– А вы, значит, из умных? – разочарованно спросила Лена.

Вот ведь, дочери Евы искусительницы! Вроде, ничего такого она и не сказала, только чуть дрогнула интонацией – а Пашка уже почувствовал некий стыд за ум и правильность первый раз в жизни, между прочим…

И они шли некоторое время молча по солнечному разливу, по мареву плывущего от асфальта жидкого воздуха. Он провожал ее до замызганной общаги – как это старо, избито – и в то же время не старо и не избито вовсе, а как бы первый раз в жизни. Каждый раз это случается впервые, чтобы в следующий снова случиться вновь…

Веселый круглолицый филолог высунулся из комнаты на втором этаже, откуда слышался магнитофон, лязг вилок, звон посуды.

– Ленка! – проорал он, сияя восторгом, как светило. – Снимаю!

Пашка вздрогнул, подумав, что он снимет что-то с себя.

По роже видно – этот скинет последнюю рубаху, не думая о приличиях… Но филолог (бабская все-таки профессия, как залетел туда?) достал пошарпанную «Смену» и щелкнул кнопкой.

Глава III

1977 год. Весна.

Чем больше в дебри генной инженерии уходил Валера Вишнев, тем глубже погружался он в религиозность. Вначале в институте все было весело – горошек Менделя, дрозофилы Моргана… Но постепенно стали приходить опыты по соматической гибридизации, когда можно было скрестить ужа с ежом, а курицу – с тем же менделеевским горошком, отчего получалась не только бесформенная безобразная биомасса, но и страх. Страх, что этот курицегорох и есть последняя инстанция, высшее в мире… И представилось Валере оно – величие госопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ – зачем жить и как жить.

Тайны ген Валере так и не раскрыли, хотя доучился он уже до третьего курса. И он понял – дохлый номер. Преподы сами ничего не знают. То есть знают, что если в кролика вставить электрод, то кролику это будет неприятно, и все остальное – на таком же уровне.

Они предстали перед Валерой Вишневым слепцами, на ощупь выхватывающими предметы из тьмы, осматривающими и измеряющими находки. Но что это за вещи, для чего предназначены, зачем и кем сюда положенные – «преподы» не знали. Наука постепенно открывалась во всем своем убожестве.

– Какую тебе еще тайну ген? – улыбался профессор Соболев, самый, может быть, прогрессивный, и наименее сноб. – Гену Федорова бросила девушка, Гену Прядилкина отчислили за неуспеваемость…

Все из рук валилось у Валерки, потерял он себя. Саша Томазова, например, благосклонно поглядывала из-за микроскопа, бери, пользуйся – а Валерка все дурака валял. Склонит голову набок, как воробей, у глаза окажется окуляр с водорослью. Поднимет – снова Саша Томазова…

К Саше пришел ее парень. Хороший паренек из рабочей школы. Но Саша им почему-то брезговала и все на интеллигенцию засматривалась.

Демонстративно подошла к Валере, прильнула к его микроскопу.

Там вокруг водоросли колыхался ореол из каких-то ресничек-ножек.

– Валер! Надо же, как интересно…

– Что? – спросил Валера, кося на чужого парня.

– Вот, реснички…

– Какие?

– Ну, вокруг нее.

– Это не реснички. Это дефект препарата.

– Да какой же дефект? Как же постараться надо, что бы так дефектировать! Говорю тебе, реснички!

– Да я в книжке видел. Нет у нее никаких ресничек.

Тут парень подошел поближе и робко спросил:

– Саша? Ты сегодня вечером что делаешь, а? Есть пара билетов…

– Замолчи! – строго перебила Томазова. – Не видишь, у нас тут научная дискуссия?

И Валера снова думал, снова скреб в затылке. Неужели у них в их детском примитивном споре можно видеть дискуссию? Да вот так же может спорить и Лешка с Эльзой, два третьеклашки…

Может, Саша соврала, просто от одного парня хочет отвязаться и к другому приклеится? Да в том-то и дело, что нет! Не соврала! Они все такие, дискуссии эти, один обман для непосвященных…

Так что призывы ректора и месткома строить свою жизнь и жизнь страны на прочном фундаменте науки – падали каплей в раскаленный песок. Нет – решил Валера – на таком фундаменте ничего не построишь, сортира не выложишь – осядет…

Момент Валериного клерикального обращения отец, Леонид Андреевич, прозевал. А может, как знать, и не прозевал, а наоборот, готовил его всем своим вишневским воспитанием, всей эпохой готовил.

Валера стал потихоньку исчезать. В семье думали, что он бегает по девчонкам, и Лешка (у ребенка, как у пьяного, что на уме, то на языке) неодобрительно гудел:

– Опять по бабам? У, сукин сын!

Так говорил какой-то сибирский кержак в понравившемся Лешке фильме. Лешка очень этим всех смущал, папа сажал его перед собой и начинал воспитывать:

– Лешенька, нет такого слова – сукин сын!

– Как же так? – удивлялся Лешка, поднаторевший в чтении «Наглядного собаководства». – Сука есть, а сына нет?

А Валера уходил то в церковь, то в читальный зал дореволюционной литературы. Читал, искал ответа на вопрос, который толком и сформулировать-то не мог. Да и не был это вопрос о чем-то, это был просто ВОПРОС, всеобъемлющий, как энциклопедия.

Леонид Андреевич, поднимая после войны рухнувшие мосты и акведуки, мог и не мучиться им. Голова другим была забита. Но теперь, когда огромная страна предстала изумленному взору Валерки во всей своей неохватности, в могучем трудовом ритме, ощетиненная ядерными боеголовками, спаявшая в одну цепь 300 миллионов таких разных людей и наций, невольно захватило его – что же это такое? Почему?

Научный коммунизм тоже преподавался в институте, но в том изложении, как давали, как-то не впечатлял. «Дело Ленина всесильно, потому что оно верно»… Если бы Сашенька Томазова интересовалась гуманитарщиной, можно было бы и тут развернуть с ней дискуссию…

Что окончательно подвигло Валеру повесить крест на грудь и отпустить только наклевывающуюся бородку – так это КГБ. Да, да, могучее ведомство, при одном имени которого трепетали, на котором все и держалось, как на поворотном гвозде, чем все пришпиливалось и не падало. Точнее сказать, само КГБ не смогло бы перевернуть Валеркину душу, и церковь не смогла бы, наверное. А вот вместе у них получилось.

Однажды, придя поставить свечку за родных покойников, Валера увидел у алтаря старого знакомого по даче, в черном костюме английской шерсти и дымчатых очках.

– А говорят, одни старухи неграмотные ходят к богу! – усмехнулся Вишнев, проходя мимо.

– Старух тоже хватает! – охотно отозвался подполковник Асафьев.

– Но вот я… Вы… – развел руками Валера. Почему то очень хотелось поговорить с этим человеком, он излучал спокойствие и мудрость. – Разве религия доживает последние дни?

– Не нам судить! – улыбнулся гэбист. – Я только одно знаю, в нашем деле без Бога нельзя. Вообще ничего не останется…

– Игорь Олегович, мы столько лет знакомы, даже неудобно… Какое у вас дело?

Асафьев достал визитку, протянул. В этом было что-то чопорное, европейское, советские визиток не знали. Bалерка ожидал увидеть дипломата, или торгпреда. Но на белой картонке значилось: «КГБ СССР. 6 ОТДЕЛ. Управление по делам общественных организаций. Подполковник Асафьев Игорь Олегович. Специалист». И ниже – телефон, адрес. Проверяй, дескать, если хочешь. Впрочем, столь вывернутая мысль никому, кроме Валерки в голову не приходила.

– А разве верующие работают в КГБ? – спросил Вишнев растерянно.

– Мы ведь, Валера, и со священниками сотрудничаем… Хотя, сотрудничаем – это слишком цинично звучит в храме. Нет, не так, наверное. Говорят, что мы подмяли религию под себя. А может, все наоборот. Может, это она нас под себя подмяла, сделала своим филиалом. Как когда-то инквизицию…

– Ужасы говорите, товарищ подполковник! Инквизицию…

– А ты знаешь, что сектанты принудили к самоубийству в пять раз больше своих, чем сгорело их на кострах инквизиции? Все не так просто, молодой человек. Инквизиторы защищали слово божие. Идеалы добра и справедливости. Да, жестоко. Но если бы они тогда, в средние века, этого не делали, то сейчас не было бы ни закона, ни морали, ни социализма. А шатались бы по Европе конунги с шайками, а в Америке инки приносили бы в жертву Солнцу пленников… Идеалы ничего не стоят, если не умеют защищаться!

Они расстались, но у каждого осталось ощущение, что они еще встретятся. Подполковник Асафьев дремал в служебной «Волге» и думал, что пути души неизменно приведут ищущего и мучающегося садового соседа к нему в Комитет.

А Валерка трясся в переполненном трамвае и окончательно прояснялся ему искомый ОТВЕТ, в стройную таблицу запрыгивали элементы жизни от космоса до микромира. Вишнев не осознал, не понял, а прочувствовал вдруг свою страну, страну храмов и госбезопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ – зачем жить, и как жить.

– А ты вырос, Валера! С тобой интересно стало! – улыбнулся Асафьев на прощанье. – Если что надумаешь – позвони…

– Что… надумаю?

– А что бы ни надумал! Поболтаем. Поспорим.

И не раз Валерка щупал в кармане рубашки маленькую картонку со столь важным телефоном…

ГЛАВА IV

– Лешка! Вели подавать севрюгу! – сказал либеральничающий папа. Он сидел за столом, немного осоловев от утки в яблоках, расстегнул сорочку на пузе, приглаживал жирными пальцами виски – чтоб блестели. Бабка в деревне так ему, мальцу, прическу маслила.

Лешка бросил машинки, предоставив им на краткий миг счастье не врезаться друг в друга, и пулей вылетел в двойные створки застекленных дверей зала.

– Мама! Папа велел севрюгу!

– Чёрт блатной! – шумела мама на пышущей жаром кухне. – Привык по распределителям питаться! Депутат! – довесила, как обидное.

– Все это полная чушь! – вернулся Леонид Андреевич к прерванному разговору. И обернулся к своей старой знакомой, репетитору по языку и литературе Дине Григорьевне: – Вот полюбуйтесь на него! Старший мой, между прочим!

– Валерочка! – умилилась Дина. – Как вырос! А я ведь его еще таким…

– Вырос! – с заполошной готовностью кивнул отец. – Вымахал, лоб. Про Лешку я молчу, как он из кабинета химии реактивы спер… – и крикнул в коридор, явно опровергая свое молчание: – Уголовник!

– Папа! – невозмутимо ответил Лешка. – Ты сам говорил, что наука требует жертв!

– Завучу будешь объяснять! – гаркнул отец. И, как пожар, переметнулся на другой объект. – Но этому-то лбу не десять лет… Я не понимаю, Дина, ну откуда вот это в них берется – цинизм этот, пустопорожность… Мы ведь в них не то закладывали.

– Ну правда, Валерочка… – заулыбалась Дина Григорьевна. – Ну как можно носить оранжевый галстук с сиреневой сорочкой? Ты же был таким эстетичным мальчиком, помнишь, на утренниках…

– Вот он мне на днях заявил, Дина, что инквизиция была оправдана. Там, говорит, где кончается инквизиция, начинается Содом. Ну не фрукт? Мелочный, мелочный клерикал…

– Боже! – округлила глаза Дина Григорьевна. – Валера! Что за моветон? Ты когда-нибудь слышал про Джордано Бруно, Мигеля Сервета?

– Джордано Бруно был болтун! – сказал Паша Вишнев, чиркая ножом о вилку. – А Сервета сжег Кальвин, сектант.

– Ну что ты мелешь? – возмутилась Пашина мама в ситцевом жакетике. Она слабо разбиралась в средневековье, но уловила кильватер мыслей Леонида Андреевича.

– И этот туда же, Дина! – всплеснул руками Главный Вишнев. – И что за новое общество мы построим с этакими оболтусами? Я ведь всю жизнь говорил, и сейчас, раз я в Верховном Совете, – и там говорю: советская власть есть свобода. Свобода труда, свобода помысла, свобода человека быть человеком!

– Вы, дядя, вольно трактуете! – продолжал диссидентствовать Пашка. – Социализм – это советская власть плюс электрификация всей страны. Следовательно, советская власть по формуле замещаем и получаем…

– Математик! – с укоризной вздохнул Леонид Андреевич. – Ведь нельзя же так, молодежь… Конечно, были ошибки, я этого не скрываю, я вам по честному о них говорил, но ведь, мальчики, революция делалась прежде всего для вас. Не для того, чтобы вы выросли нигилистами.

Пашка устыдился. Не исключено, что притворно. А Валера, до того тихонько жевавший салат, наоборот обиделся.

– Это я нигилист?! Да я верю в нашу страну, в нашего человека, в нашего, русского бога! Нигилисты – это те, кто скрещивает траву с обезьяной и заявляет, что в этом будущее нашего села! Будущее нашего села – в Боге, труде и земле, а не в тухлятине! Гены, уникальная нить абсолютной идеи, проходят сквозь века и тела от динозавров к нам непрерывно в плоти, и все же вне ее. Они неизменны, и все же они меняются, но не от условий среды – это уж дудки! От внутренней программы саморазвития… Зерно прорастает не потому, что его намочили, а потому что в нем заложено прорасти. И сколько не мочи камень, он камнем и останется! А мы превратили великую тайну в балаган, в цилиндр фокусника, мы играем с генами, как с котенком, даже не понимая, что это такое!

– Как и всякий студент, которому надоело учиться! – подвел итог Леонид Андреевич. – Знакомо, я тоже бранил чертежи… Галя, ну что, ты не слышишь, звонят? – прокричал он, уходя от трудных тем.

В дверь действительно звонили. Но как-то робко, звякнут и отпустят, поэтому гневный Валера звонок перекрывал.

Мама Галя прошаркала шлепанцами к двери и по ходу кинула, что она не домработница, Леня может, мол, и сам прекрасно открыть. Мало ли что депутат? Лакеев в 17-м отменили…

– Кто там? – воззвал Леонид Андреевич архангеловой трубой. ТАМ был товаровед из Головановского треста торговли и еще с ним персонал. Продавцы, завсекциями… Топтались в прихожей импортными, но влажно следящими ботами, одергивали бесценные дубленки, всхлипывали носами.

– А, общепитовцы… – протянул Леонид Андреевич разочарованно.

– Поздравить пришли, товарищ депутат! – зачастил товаровед. – Мы ведь перед вами в большом долгу… С днем рожденьица… Подарочков принесли…

– Нет, подарков не надо, Михал Борисыч! – повернулся к прихожей вполоборота Вишнев. – Не так поймут… А долг у нас один – перед родиной и законом. Не имели они права вас трогать, раз вины не доказали! Галя, подай мужичкам водки!

С Головановским трестом случилась обычная история. Сел на взятке начальник. Потянули и всех подчиненных – на основании его заявления. А ревизия по магазинам ничего не дала. Милиция плюнула на доказательства и решила головановцев все равно посадить, но тут явился русский европеец депутат Вишнев и все напутал своим запросом в Генеральную Прокуратуру.

Вишнев торгашами брезговал, потому как знал: воруют. Но не пойманный – не вор, потому надо отпустить. Будь Вишнев просто русским, не оторванным от своих корней гармоничным порождением своей земли – он бы не морочил милиции голову, дал свершить правосудие. Будь он просто европейцем – иначе относился бы к деньгам и их воплощению, не держал бы «мужичков» у двери, уважал бы их за «умение жить». Но товарищ Вишнев, ни то ни се, вел себя по-своему.

Мужикам поднесли по рюмашке, после чего они, прихватив под мышки свои яркие коробки, гуськом вытянулись в подъезд. Между прочим, между ними были и женщины, даже одна молодая, жгуче-рыжая, с опьяняющим взглядом. Такая может торговать в секции спорттоваров или телевизоров, никак не за грязным прилавком в продуктовом…

– Ну, так на чем мы остановились? – рассеянно выяснял Леонид Андреевич.

– На том, что ты отмазал воров! – сверкнул глазами Валера. И резко оттолкнув стул, вышел из комнаты.

Воцарилось неловкое молчание, только ожившая по весне муха билась в стекло.

– А они себя еще покажут… – сказал ироничный Паша, вытирая губы салфеткой. – Как говорите, дядя Леня, его зовут? Михаил Борисович? Он еще обязательно всплывет, этот робкий… мужичок! – завершил Паша и засмеялся.

– Может быть, может быть… – впал Леонид Андреевич в меланхолию. Крутил пальцем на скатерти. – Ну что, Дина, пошли перекинемся в шахматишки, как раньше, а?

– А почему они решили, что сегодня твой день рождения? – удивилась Дина Григорьевна.

– Не знают, когда… А подарки вручить надо. Ну, чтобы в кулак забрать… Понимаешь?

Глава V

1978 год. Осень.

Параллельно с аспирантурой неутомимый Пашка устроился кое-куда в горисполкоме инструктором кое-чего. И вот настал день, в который все уже с утра предвещало беду.

Пашка Вишнев дождливым утром сидел на получасовой пятиминутке в горисполкоме и, полуприкрывшись дипломатом на заднем ряду, читал статью Струве о большевистской революции.

Статья была набрана кое-как, еле буквы видны. Это была библиотека Аркаши, содержавшего хиппи-флэт, волосатого джинсовика с дырами на коленях, антисоветчика и антисоциала. Аркаша давно дружил с Леной, научил ее многому плохому – например, ловить вражеские голоса на домашнем транзисторе, играть на гитаре, слушать рок-н-ролл…

Пашка давно уже хотел поставить перед Леной выбор – или он или Аркаша, потому что это было противно мужской гордости – терпеть чужого самца, пусть даже такого доходягу. И еще это было опасно.

Но подводил Пашку даже не страх, что выберет Лена доходягу, а любопытство. Уж очень хотелось прочитать всю хиппанскую подборку. А там был Ницше, Бердяев, запретные тома Бунина, воспоминания Деникина… Не то, чтобы Пашка готов был согласиться с чем-то неортодоксальным, но для общего развития… Где он их еще-то найдет?

Аркаша свой идейный яд давал охотней, чем в градской библиотеке. Пашка глотал порцию за порцией, и, как старые мехи от нового вина раздувались, свежели высохшие от схоластики истфака мозги.

Но читать Петра Струве в горисполкоме очень, очень глупая идея! Дома, с фонариком под одеялом – еще туда сюда, а тут?!

– Товарищ Вишнев, что вы там читаете? – спросил с трибуны весомый оратор, устав, должно быть, бубнить свои несуразности.

Пашка заполошился, захлопнул дипломат, но сосед справа уже успел подглядеть заголовок.

– А, товарищ Вишнев? Вы почитайте вслух, нам всем интересно!

Оратор сиял и лучился, от недавней смертной тоски в нем и следа не осталось, будто и не мучил он полчаса себя и других а только что сияющим помидорчиком вкатился в аудиторию.

Пашка краснел и бледнел, по-рыбьи хватая воздух, а сосед, стукач, уже поспешил его выдать:

– Да Струве он читает! – и захихикал.

В некотором смысле тостяк-стукач и сам не ведал, что творил. Струве он и слыхом не слыхивал, думал, что это вроде серии «американский детектив»… Теперь Пашку могла спасти только неграмотность братьев по классу. Слава богу, она наличествовала.

Только оратор, мужик не промах, наловчил ухо – Струве они когда-то проходили в партшколе, да вот по какому поводу?

– А… астроном… – выдвинул Вишнев спасительную версию.

Главный успокоился. Глянул строго из-под бровей:

– Похвальна ваша тяга к знанию, Павел! Но, дорогой товарищ, нужно быть внимательнее, а то станем прорабатывать, ставить вопрос о вас в острую плоскость… Кому это надо?

Пафос вопроса был прочувствован Пашкой. Он облегченно согласился, что это не нужно никому и поспешил закрыть кейс на цифровые замки.

Оставшиеся двадцать минут переводил дух, вытирал платком липкую испарину со лба. Дурак! Дуралей! Так же все можно враз потерять от козлиного любопытства!

В обед Пашка выбежал из своего тесного кабинетика и раскрыл под дождем японский зонт-автомат. Он решился. Надо кончать с Аркашей и вырывать из его лап Ленку, и чем скорее, тем лучше. А Струве отдать немедля! Или нет! Лучше его в помойку, врага народа, чтоб никаких следов. Аркашу жаль, дал ведь от чистого сердца, но ведь если он кретин, то не всем же вокруг быть кретинами!

Проходя мимо контейнера в грязных дворах, Пашка метнул статью в контейнер и решительно поднялся по лестнице к коммуналке Аркадия. Сейчас он все скажет! Все, что думает!

Позвонил. Мягкие, но очень сильные руки словно выросли из двери, втащили вовнутрь так, что и оглянуться не успел. Вокруг стояли люди в темных костюмах и дымчатых очках и двое бледных пропитых жильцов – видимо, понятые…

Аркашина комната – нараспашку, он сидит на табуретке в наручниках. Пашка обомлел и понял, что это конец. Ленкин голос бурчал что-то на кухне. Объяснялась?

– Прошу вас, молодой человек! – пригласили дымчатые очки. – Проходите… Потрудитесь открыть дипломат и выложить вещи из карманов…

Сотрудник Органов был каким-то явным знакомым. И сам присматривался к Пашке – вроде как вспоминал – где мог видеть?

Он был холодно-вежлив, и это особенно пугало. Пашка чувствовал, что промокает насквозь, и что от охватившего холода скоро зуб начнет на зуб не попадать. Господи, что натворил! Это же надо, так попасться…

Дымчатые очки листали Пашину записную и загранпаспорт. Наткнулись на фамилию и отчетливо дрогнули. Явно где-то встречались… Но где, когда, зачем?

– Вишнев Павел Петрович… так-так, телефон аппарата ЦК! Ого! Ф. Бурлацкий… Это тот самый?

– Да… – всхлипнул Пашка. – Комиссия по правам человека…

– Да вы крупная птица, Павел Петрович… Вы позволите называть вас так? – осведомились темные очки, будто сфамильярничали. Они улыбались. Видимо, в крупность птицы таки не верили.

– Загранпаспорт… Вы куда-то собрались, Павел Петрович?

– На Кубу… Я пишу диссертацию о Фиделе Кастро…

– Вот как? Ну, что же, очень похвально… Тогда соблаговолите объяснить, зачем пожаловали к Аркадию Иванычу Селезневу и как это связано с вашей диссертацией?

Пашка хотел вначале соврать, что пришел не к Аркаше. Но во-первых, он не знал никого из соседей, а во-вторых звонил столько, сколько указано для Селезнева. Не отпрыгнешь…

– Вы знаете, кто такой Аркадий Иваныч?

Вопрос почему-то показался Пашке зловещим, он немедля замотал головой – нет, нет, не знаю!

– Да что с вами?! – встревожились очки. – Вас всего трясет! Вы не знали, что он студент филфака Университета?

– То есть знал, конечно… – выдавил через ком Пашка. – Товарищ…

– Подполковник! – охотно подсказали очки. – Меня зовут Игорь Олегович, я специализируюсь на общественных организациях.

– Организации не было! – возроптал немедля Вишнев. – Игорь Олегович, мы просто были знакомы – ну, по студенчески… обменивались книгами… Игорь Олегович! – Пашке почему-то казалось, что это доверительно-дружеское имя-отчество придает вес его словам, словно печать бумаге.