Где-то там, за горами. Горы, лошади, поезда, тапочки и ангелы

Так вот, сидим мы, значит, со Стасиком жарким летним днем у нас за столом в эркере, на столе запотевшие зеленые бутылки с пивом, все окна в эркере и балконная дверь за полоской неподвижного тюля раскрыты нараспашку, глядим на красивое стройное желто-белое здание Оргкомитета Олимпиады-80 напротив, на противоположной стороне переулка, своими выступающими из фасада башнями напоминающее средневековый замок, болтаем обо всем и ни о чем, под негромко поющую пластиночку «Бони-Эм». Стасик выходит время от времени покурить на длинный балкон, бегущий от эркера вдоль стены дома под тем самым широким кухонным окном. Балкон нависал прямо над тротуаром переулка, и Стасик грустно смотрел, облокотившись на перила, с высоты третьего этажа на вяло текущую жизнь тихого летнего московского переулка внизу – на изредка проезжающий автомобиль или бредущего в магазин, раздавленного жарой прохожего, позвякивающего сумкой с пустыми бутылками, которые он взял с собой на обмен, рассчитывая раздобыть свежего холодного пива. Видно, людская молва разнесла, что в магазин на углу Даева «завезли» пиво, вот он и отправился в поход за желанным напитком. Теперь трудно представить, что в те времена просто так прийти в любое время в магазин и купить пару бутылок пива было невозможно. Пиво привозилось в магазин и тут же раскупалось на корню. Иногда можно было случайно налететь на вчерашнее пиво, но его брали только совсем уж страждущие и беспринципные. Дело в том, что тогда консервированного пива, которое мы пьем сегодня, не было – пиво поступало в продажу свежим, живым и уже на второй день скисало, как молоко, которое, кстати, тогда тоже скисало на второй день. Прокисшее пиво определялось по осадку в виде желтых хлопьев, выпадавших на дно бутылки. Ну, еще можно было прочесть дату выпуска, которая была двумя цифрами от 1 до 31 выпукло выдавлена в середине металлической крышки, а по краю крышки была такая же выпуклая надпись «жигулевское». И больше никаких этикеток и бумажек на бутылке не было – просто голая бутылка зеленого стекла и крышечка с надписью и цифрами, которую сковыривали, за неимением открывашки, об любой твердый угол здания, подоконника или стола. И сдавать такую бутылку, когда она становилась пустой, было одно удовольствие – сполоснул изнутри водичкой и готово, не надо ничего отклеивать, отмачивать и отдирать. В этом смысле, самой нелюбимой посудой на сдачу была бутылка из-под шампанского с ее горлышком, надежно обклеенным фольгой, которую приходилось соскабливать ножом. Потому что принимали посуду, только очищенную от всяких наклеек. Так что из похода за пивом можно было вернуться триумфатором с сумкой полной вожделенного напитка, можно было с пустыми руками, а можно было… и совсем не вернуться. Это я вот в связи с чем вспомнил. Как-то раз, таким же летним днем, шел и я по переулку, так же позвякивая пустыми бутылками на обмен в хозяйственной сумке. Тогда все в магазин ходили со своими сумками или плетеными авоськами потому, что пластиковых пакетов в то время в СССР не знали, не знали настолько, что, когда ко мне случайно попал привезенный из-за границы плоский пластиковый пакетик с нанесенной на него рекламой пива Карлсберг – «Carlsberg – The Glorious Beer of Copenhagen!», я ходил с ним гордо года три, приспособив носить в нем тетради и книги в институт, иногда подшивая суровой ниткой начинавшую отрываться от довольно плотного тела пакета усиленную часть с прорезными ручками. А если добавить к этому еще широкие клеши из материи, как будто сшитой как лоскутное одеяло из разных кусков потертых джинсов, футболку с изображением зеленого доллара во всю грудь с надписью на нем «One Billion Dollars Baby», массивные тупорылые сабо темно-вишневого цвета на пятисантиметровой рифленой платформе с крупными выпуклыми грибовидными шляпками обойных гвоздей по ранту, лохматую курчавую голову «а ля Анджела Девис» над изрядно худым телом и болтающуюся на короткой цепочке между ключицами полно-объемную массивную фигуру бредущего медведя из кавказского серебра, то получите мой портрет в студенческой молодости. И вот иду я такой с пустыми бутылками в ближайший к дому винный отдел в гастрономе №50, который находился в то время на углу Уланского переулка и Садового кольца, как раз на перекрестке Уланского, Садового и улицы Маши Порываевой, прежде Домниковки, которой теперь уже нет, в смысле, ни Домниковки, ни Маши Порываевой. Все снесли, теперь там проспект Сахарова. Настроение отличное, летнее, легкое, доброжелательное в предвкушении маленького праздника – иду-то я в винный! Захожу в отдел, через отдельный вход, тогда вышло постановление, чтобы все винные прилавки в магазинах были выселены в отдельное помещение из общего торгового зала, и привычно становлюсь в очередь. Кстати, очень небольшую по тем временам, всего человек шесть. Топчусь в очереди, продвигаюсь к прилавку, продавщица звенит пустыми бутылками, забирая их у покупателей, отпускает напитки, берет деньги, отсчитывает монетки сдачи, которые со звоном бросает в специально поставленную для этого пластмассовую тарелочку, все идет как обычно, спокойно и неторопливо. И вот подходит, наконец, моя очередь, я стою напротив продавщицы, выставил на прилавок свою пустую тару и открываю рот, чтобы сказать ей, какие бутылочки мне выдать, и тут в магазин влетает женщина лет тридцати пяти и кидается прямо к прилавку, проигнорировав очередь и оттерев меня плечом. Запыхавшись, она говорит отрывисто продавщице: «Привет, Валька, дай мне пару бутылок белой по три шестьдесят две!» Продавщица Валька теряет ко мне интерес, меняет дежурное сурово-пренебрежительное выражение лица на нормально-человеческое – доброе и приветливое и, перебросившись со своей приятельницей парой слов по поводу возникшего у нее срочного праздника, выдает ей две бутылки «Русской» водки. Приятельница засовывает покупку в свою сумку и устремляется к выходу. Я, слегка возмущенный такой бесцеремонностью, снова открываю рот, чтобы сообщить продавщице Вале, наконец, что из напитков буду уже брать, а заодно и высказать беззлобный упрек в обслуживании знакомых без очереди, как вдруг за моей спиной со стороны входа раздается страшный грохот, звон разбитого стекла и пол под ногами сотрясается от мощного удара или взрыва. Вся очередь поворачивается к дверям, а Валя выскакивает из-за прилавка и кидается ко входу, откуда через секунду слышится страшный крик ужаса, переходящий в истошный вой. Люди, только что составлявшие очередь, устремляются вслед за продавщицей от прилавка к дверям, и из-за их спин уже ничего нельзя увидеть. Я быстро прохожу через дверь, ведущую из алкогольного отдела в общий торговый зал, пробегаю его насквозь, выскакиваю на улицу через другой вход в гастроном чуть выше по переулку, и подбегаю ко входу в винный отдел с улицы. Картина, представшая перед моими глазами, была жуткой. Поперек тротуара раскорячилась желтая машина-такси «Волга-24». Ее передняя часть влетела на пару ступенек, ведших ко входу в винный отдел, и застряла в разбитых в щепки и осколки дверях, как будто она собиралась со всего ходу въехать в магазин. Из пассажирских дверей правого борта медленно вываливаются на мостовую два мужика-пассажира, держащиеся за окровавленные головы. Водитель такси стоит на четвереньках, заглядывая под моторный отсек, где темнеет неподвижное тело, распростертое под днищем машины так, что голова оказалась между поддоном картера «Волги» и ступенями крыльца. Рядом валяется сумка приятельницы продавщицы, из которой растекается прозрачная лужа, распространяя крепкий запах спирта. Водитель в ужасе обхватывает свою голову руками и садится на тротуар, раскачиваясь из стороны в сторону. У Волги, к тому же, разбит весь правый борт, а у ободранной стены магазина, выкрашенной красным суриком, сидит на тротуаре старушка в платке, с совершенно белым лицом и круглыми от шока глазами. Рядом с ней возвышается расколотая массивная цементная урна для мусора. Очевидно, машину, после удара в дверь развернуло и она ударилась правым боком об стену магазина, снеся проходившую старушку и разбив урну, которая, судя по всему, и спасла бабушку от полного сплющивания. Кто-то из набежавшей толпы кричал старушке: «Что ты сидишь, вставай!» Старушка, оторопело пуча глаза, начала приподниматься, держась за стену. В этот момент стало видно, что одна из ее ног в коричневом хлопчатобумажном чулке торчит вбок под углом девяносто градусов, напрочь перебитая чуть ниже колена. Я отвернулся от этого жуткого зрелища и поспешил прочь. Вероятно, такси вылетело с улицы Маши Порываевой и быстро пересекало Садовое кольцо на зеленый свет. Наверное, что-то или кто-то перебегавший Уланский переулок, заставил водителя резко отвернуть влево, и машина влетела в двери гастронома, выходящие в переулок, а потом ее вертануло по инерции и ударило боком о стену здания, и от этого второго удара ее вернуло на прежнее место в дверях, где она окончательно добила приятельницу Вали, попавшую еще под первый самый страшный удар. Я шел домой с пустой сумкой и горячо благодарил своих ангелов-хранителей за очередное чудесное спасение. Ведь если бы приятельница Вали не влезла вперед меня без очереди, то я, купив свою бутылочку, как раз выходил бы из этих дверей вместо нее.

А немного позже мне пришла в голову мысль, что ведь и я мог стать невольным спасителем этой несчастной женщины. Если бы я не пребывал в таком благодушном настроении и не пропустил бы ее спокойно вперед без очереди, а повел бы себя так, как обычно и ведут в таких случаях усталые и раздраженные стоянием в очереди покупатели, то есть, учинил бы небольшой скандал с требованием встать в общую очередь, то даже если бы эта женщина и не встала в конец очереди, и все равно продавщица отпустила бы ей бутылки «по блату» раньше меня, то эта пара минут магазинной свары задержала бы ее ненадолго у прилавка, и страшный роковой удар такси в двери магазина произошел бы еще до того, как она бы стала из них выходить. Думаю, она бы, конечно, не связала эту свару со своим чудесным спасением, как и большинство из нас, которые не хотят видеть причинно-следственные связи в нашей жизни, и не замечают работу ангелов-хранителей. И, встроив свои несколько слов в общий гневный хор очевидцев по поводу безбашенной гонки отдельных таксистов, спокойно пошла бы пить водку со своими нежданными, но, вероятно, дорогими гостями, в убеждении, что нахальство – второе счастье. Но ее хранитель не сподвигнул меня на эту спасительную маленькую свару. Видимо, вышел ее срок. Выводы делайте сами.

Ну, а возвращаясь на балкон к Стасику, стоит отметить, что это был во всех смыслах замечательный балкон, с этим балконом связано много памятных историй. С него открывались живописные виды на старомосковские сретенские переулочки, на тот же Олимпийский комитет, про который тоже можно было бы порассказать много любопытного, а уж сколько удивительных и неожиданных видов мог он предоставить, когда с него заглядываешь тайком в другую сторону, в окно нашей общей с соседями кухни! Особенно поздним вечером из уличной темноты в более или менее освещенное довольно просторное помещение с холодильниками, столами и табуретками. И вот ведь кажется, стол и табуретка не самое удобное место для любовных затей, а поди ж ты! Конечно, вы можете совершенно справедливо возразить: а что делать, если в комнате в это время муж с остальными гостями? Да-а-а, если только начать вспоминать… А вот из историй с видом на улицу, кстати, припоминаю, что как-то недели за три-четыре до описываемых событий, сидим мы днем примерно в том же составе за тем же столом в эркере и вдруг слышим под окнами настойчивые сигналы автомобильного гудка. Ну, мы сидим, а он гудит и гудит. А надо отметить, что в то время машин в Москве было немного, не то, что теперь, а наш переулок вообще был довольно тихим, по нему машины проезжали, как говорится, «раз в час». А тут сигналит и сигналит. Стало интересно. Мы высыпали на балкон и видим такую картину: под балконом пришвартовались беленькие новенькие с иголочки «Жигули» третьей модели и у открытой водительской дверцы стоит сияющий Родик Левин, по-хозяйски, облокотившись на приоткрытую дверцу. Мы кричим сверху: «Родик, что это? Откуда? Твоя тачка?» А Родик расплылся довольный в счастливой улыбке, как масленичный блин, кивает и похлопывает свое счастье по крыше. Мы, восторженно: «Да она у тебя просто красавица!» И в этот момент открывается пассажирская дверь и из машины спокойно и достойно, и даже тоже как-то по-хозяйски, вылезает… Агата Шляпман, с ее постоянно слегка растянутым в бессмысленной улыбке ртом, наша бывшая одноклассница, как я уже говорил! Мы слегка припухли. Слово «красавица» застряло у нас в горле. Оно просто диссонировало с этой худой как стиральная доска девицей с тонкими как спички руками и ногами. Сейчас, пожалуй, ее могли бы посчитать анорексичкой. Я уже не говорю о вытянутом овечьем лице в обрамлении вечных мелких кудрей пегого цвета и о бессмысленных серых овечьих же глазах на выкате, будто она страдала от базедовой болезни, как небезызвестная супруга Ленина Надежда Константиновна Крупская. Короче, представьте себе овечку, освобожденную из концлагеря, которая обалдела и еще не может понять, что произошло, и вы получите почти точный портрет Агаты. Девчонка она была вполне себе добрая и незлобливая, но уж больно недалекая. Это было очевидно даже для нас, неопытных школьников, тогда еще плохо отличавших дураков от людей нормальных. Но тут сомнений не было ни у кого. При ее явлении народу из машины на Родиково сияние набежало легкое облачко, он сделал неопределенный жест рукой, и на наше предложение подняться к нам, прокричал снизу, что сейчас они никак не могут, так как машина прямо из магазина и они едут срочно страховать эту красавицу от угона. Тогда это было более, чем актуально. Машины не только угонялись на раз, но с них, в виду полного отсутствия в продаже запчастей и аксессуаров, тащили все, что можно: щетки дворников, наружные зеркала, колпаки колес, сами колеса, лобовые стекла. Даже фары, бамперы и глушители.

В общем, ребята загрузились обратно в экипаж и поехали страховаться, а мы, проникшись важностью мероприятия, и радуясь за Родика, вернулись к столу и стали в недоумении обсуждать, что могла делать в его новом автомобиле в такой радостный день эта нелепая «овечка» Агата, с которой Родик и в школе-то парой слов не перекинулся за все время совместной учебы. Этот альянс был тем более невероятен, что наш Родик был высоким ярким брюнетом с густыми черными усами, которые он не брил ни разу с самого момента их появления на его верхней губе еще в восьмом классе, этаким видным темноглазым красавцем, на которого заглядывались девчонки. И надо сказать, что Родик так мечтал о машине, так хотел, он был просто повернут на этой идее-фикс. И вот – свершилось! Мечта сбылась. Поехал на Варшавку, взял вожделенную машину, едет ее страховать! Но при чем тут Агата? А ларчик, как выяснилось потом, открывался довольно просто. Оказалось, пару лет назад папа нашего Родика, под настойчивым давлением сына, которому новенькие права жгли карман, записался в очередь на машину. Он, как ветеран войны и инвалид, имел такую льготу – записаться в очередь на машину! Правда, папа, у которого уже был «жигуленок», предупредил Родика, что записаться-то он записался, но вот средств на покупку машины для Родика у него нет, и изыскивать деньги на новую машину Родик будет сам. И вот, как обычно тогда – неожиданно, если можно считать это неожиданным после двух лет регулярных ночных бдений в толпе у конторы в районе Болотной площади для подтверждения своей записи в очередь, Родику приходит открытка с вызовом в автомагазин для покупки автомобиля «Жигули» третьей модели! Что делать? Срочно нужны шесть тысяч рублей! По тем временам деньги огромные! Напомню, средняя месячная зарплата инженера, на которого Родик учился в Автодорожном институте, где все студенты обучались вождению автомобиля и уже на третьем курсе получали права, составляла сто двадцать рублей! Но откуда студенту взять такие деньги? О чем Родик думал, когда гнал отца на запись? Надеялся на чудо? На случай? Судя по всему – да. И этот случай благосклонная судьба ему таки предоставила! Но в каком виде! Оказалось, в виде Агаты. Точнее, в виде женитьбы на ней. Судя по всему, дело обстояло так – Агатин обеспеченный папа дал Родику необходимую сумму для покупки «Жигулей», возможно даже в долг, но с условием… Хотя может быть и наоборот – сначала сватовство, потом разговор о деньгах. Ну, или одновременно, точно не известно. Как Родику пришла в голову идея таким отчаянным образом добыть средства на машину, это осталось загадкой. Можно предположить, что он кинулся к брату, врачу-венерологу, к дядьке ювелиру, но видно денег они ему дать не смогли, а вот дельный совет, похоже, дали. Скорее всего, они, в силу своих занятий, связей и круга общения, знали и про успешный «бизнес» заведующего крупным московским меховым ателье по фамилии Шляпман. Еще, также предположительно, и Родиковы родители ему в уши ненавязчиво напели о выгодном соединении семей, а также о возможностях и перспективах, которые ему, в связи с этим откроются. Сам же Родик на вопрос, как ему это пришло в голову, как мог он, такой видный красавец, жениться на такой, мягко говоря, глупой дурнушке, кроме всего прочего отвечал, что мол, все вокруг женятся, имея ввиду меня и еще пару своих приятелей, в том числе Мишку Тарасова, ну вот и он подумал, а может пора, да и чем черт не шутит…

К чести Родика надо сказать, что он быстро пришел в себя и сделал попытку сбежать от новоявленной жены уже в первый же вечер после свадьбы, а точнее говоря, прямо в разгар свадебного застолья, задолго до его завершения, пристроившись к нашей веселой молодежной компании его друзей и одноклассников.

К тому моменту мы уже съели всего заливного осетра и изрядно устали от бесконечных однообразных, нудных и пустых продолжительных многословных тостов в микрофон на двух языках и плясок под хава-нагилу в огромном ресторане в здании аэровокзала на Ленинградском проспекте, где поместилось больше сотни человек гостей. Правда, Родикова попытка улизнуть не увенчалась успехом, жена была начеку и поймала его за рукав на выходе из ресторана. Ничего не поделаешь, к нашему общему огорчению и особенно Родика, пришлось взять с собой и ее, все-таки она была в своем праве.

Впрочем, настроение у нас было отличное, к тому же мы прихватили с собой со столов изрядное количество выпивки и были в предвкушении веселой ночи с танцами под правильную музыку в узком кругу друзей. Агатин папа кричал нам вдогонку: «Куда вы? Ресторан и оркестр проплачены до утра!», но мы всей радостной стайкой почти бегом вырвались из этой компании разодетых и украшенных бриллиантами дорогих гостей и поехали догуливать к Родикову приятелю Мишке Тарасову, да-да, тому самому, на Чистые пруды, благо родительский состав их с Оксанкой семьи убыл на выходные на дачу и квартира был в нашем полном распоряжении. Там мы пропивали Родика до самого утра, когда изнемогающей Агате, применив всю свою настойчивость, удалось, таки, оторвать Родика от нашей теплой компании и увезти его домой, рассчитывая если не на таинство брачной ночи, которая к тому моменту уже закончилась, то хотя бы на радости брачного утра. Однако, как нам потом доверительно поведал Родик, ее сладким надеждам не суждено было сбыться, ибо, прибыв домой, он рухнул без чувств, изобразив крайнее опьянение. Да, девочка так и не дождалась от него исполнения супружеского долга, чудес брачной ночи и трепета первого сексуального опыта. Но еще больше огорчилась Агатина бабушка, которая так собирала, так готовила свою единственную и, натурально, нецелованную внучку к этому знаменательному событию в жизни каждой девушки. Да, подвел Родик, не оправдал надежд ни бабушки, ни внучки! И неудивительно, что они с Агатой также стремительно и развелись, буквально по прошествии месяца после бракосочетания и на радость обеим сторонам. Мне довелось в качестве Родиковой моральной поддержки поприсутствовать в суде на их бракоразводном процессе. Доложу вам, это был цирк! Надо было видеть, как они делили полученные подарки – чашки, вилки, ложки и пр. А подарков там хватало, на свадьбе было человек сто, если не больше, даже из-за границы подъехали Агатины родственники, не говорящие по-русски. Дарили и деньги, конечно, тысячи четыре, по-моему, набралось. Родик, не будь дурак, с утреца после свадьбы, очнувшись пораньше от своего притворного похмельного сна, пока в доме невесты, пардон – жены, все еще спали после бурной пиршественной ночи, сбегал в Сберкассу и положил все денежки себе на книжку. Агата, увидев меня в коридоре суда, подскочила и, округлив базедовы глаза, своим громким тонким голосом, упакованным куда-то в нос, и растягивая гласные в конце слов, ошарашила категорическим требованием: «Скажи своему другу-у, чтобы он вел себя прилична-а!» До сих пор не понимаю, что она имела в виду? Когда во время заседания, после того как Агата зачитала по бумажке свои исковые требования, судья спросил Родика: «Вот поясните суду, почему вы после свадьбы, не ночевали дома, напивались, вели себя по-хамски, а жене на ее вопросы: „Где ты был, почему не ночевал дома?“, отвечали – „Отстань, дура, не твое дело“, как пишет ваша жена в своем иске?», наш Родик – высокий, черноусый, элегантный, такой красавчик в своем светлом костюме, который все ночи после свадьбы старался проводить или в доме своих родителей, или в нашей компании, только молча развел руками и обернулся вполоборота на Агату, которая сидела справа сзади, этакой шваброй, повязанной как дура какой-то нелепой белой косыночкой в крупный черный горох, с ее обычным овечьим выражением лица. Судьи (все трое были тетками в возрасте) только прыснули в свои бумажки и вопросов больше не задавали. Но эта удивительная история на разводе не заканчивается. После развода Агатин папа приехал к Родику требовать обратно выданные будущему зятю деньги на машину, на что Родик ему спокойно заявил, что деньги, разумеется, вернет, но как только продаст машину. Когда же машина, через пару месяцев, была продана и Родик привез деньги бывшему тестю, то тот с возмущением и негодованием стал требовать, чтобы Родик отдал ему и половину навара (а тогда машины продавались с рук дороже, чем в магазине, и Родик продал свою новенькую красавицу за две первоначальные магазинные цены), типа, ты на моих деньгах гешефт сделал, да еще и дочь опозорил! А Родик ему вполне твердо и резонно ответил, что деньги брал в долг и излишек не отдаст, так как будет покупать себе другую машину, а по дочери претензии вообще не принимаются, мол, я ее какой взял, такой и возвращаю, ни разу не поюзанной! Тут с бедным Агатиным папой реально случился сердечный приступ!

Да, на что только не пойдет человек ради своей мечты! Я тут еще упомянул костюм, в котором Родик был в суде, в этом же костюме он был и на свадьбе. Костюм был поистине роскошный, элегантный, и то, как мы его добывали к свадьбе в то непростое для неизбалованного советского потребителя время, это отдельная история, достойная пера юмориста. Да, тогда пойти и купить приличный костюмчик, да еще и срочно, не имея нужных знакомств, было, прямо скажем, нереально. Ну, в общем, Родик собрался в экспедицию за костюмом и вытащил меня, составить ему компанию и поддержать морально в этом безнадежном деле. И поехали мы колесить по костюмным магазинам, начиная с фирменного магазина фабрики «Большевичка» в Орликовом переулке недалеко от Родикового дома, и кончая всякими ЦУМами-ГУМами. Ну, конечно, безрезультатно – то нет нужного размера и роста, то смотреть страшно, а чаще всего и то и другое. Уже не помню каким образом, но от безнадёги занесло нас в магазин на проспекте Мира у съезда с Рижской эстакады. Почему туда поперлись, ей богу не соображу тем более, что там в ту пору был магазин больших размеров под креативно деликатным названием «Богатырь», очевидно, чтобы не ранить больное самолюбие несчастных людей, обладавших избыточными габаритами. А наш Родик, хоть и был парень высокий, заслуживший даже в свое время дружескую кликуху «пень длиннейший», как его завистливо поддразнивали отставшие в акселерации одноклассники, но уж на большие размеры явно не тянул. Короче, заходим мы, изрядно уставшие физически и морально, в этот магазин, побродили грустно вдоль рядов вешалок – ну ничего, конечно, приличного, просто не на чем и глаз остановить. При этом, все костюмы еще и слоновьевого вида. А магазин, надо сказать, пустой, в смысле, безлюдный – ни одного покупателя, ни толстого, ни худого, одни мы с Родиком понуро тремся. И вдруг к нам подруливает продавец, такой плотный лысоватый мужичок годков под сорок пять, и спрашивает – что, мол, грустите ребятки? На самом-то костюмчик что надо, и сидит, как положено, а мы тут, несчастные советские покупатели с печалью в глазах бродим бесцельно и безнадежно среди чудовищных продуктов нашего Минлегпрома. И видимо, он в этой отчаянной грусти в наших глазах увидел всю скорбь еврейского народа, да и внешность наша с Родиком не оставила у него сомнений в нашей национальной принадлежности, и поэтому он, ничтоже сумлящеся, заговорил с нами на идише. Мы с Родиком вылупились на него как два барана. Он, видя, что мы не бельмеса не понимаем, перешел на русский: «Что ребятки, не понимаете? А дома-то родители, поди, говорят?» Мы с Родиком охотно закивали головами, глупо и заискивающе улыбаясь, хотя ни у него, ни, тем более, у меня никто из родственников этим языком не владел. Да и с чего бы? Родик был еврей только наполовину, да и то чисто номинально, а мою кучерявую средиземноморскую внешность обуславливал тот факт, что у меня одна из бабушек была гречанкой. Отсюда и мое диковинное отчество, кстати. Быстро выяснив, по какой причине нас занесло в магазин костюмов, наш чудо-продавец проникся серьезностью предстоящего торжества и сказал, лукаво сощурившись: «Понятно. Не волнуйтесь мальчики, сейчас что-нибудь сообразим. Неужели же мы своих детей не оденем? Тем более к свадьбе! А когда свадьба, кстати? В эту субботу? Значит, можно что-нибудь летнее и светлое». Испросив, есть ли у нас предпочтения по цвету, и поняв по нашему мало осмысленному блеянию, что нам, в сущности, все равно, был бы костюм, он, на глаз определив Родиков размер и рост, обратил свой взор на меня и, пристально глядя, спросил: «Нужен один костюм для жениха или для свидетеля тоже?» Я решительно замотал головой: «Нет, нет, спасибо, только один! У меня есть!» Покупка нового костюма совершенно не входила в мои финансовые планы, да и к тому же у меня действительно был отличный неубиваемый двубортный кримпленовый костюм, изумительного голубого цвета, оставшийся с моей собственной прошлогодней свадьбы.