Фиалок в Ницце больше нет

Быстро осушив чашку, Саша заявила:

– А еще можно?

Федор усмехнулся:

– Конечно, можно. Тогда я приготовлю и вам, и себе…

Но остался сидеть на кушетке рядом с ней, и Саша вдруг ощутила, что счастлива. Ну да, у нее дедушка с инсультом в НИИ Скорой помощи, а ее просто трясет от счастья. А ведь в самом деле трясло – и именно что от счастья.

Когда она была в последний раз счастлива? Девушка даже и не помнила. Наверное, когда стало ясно, что отец и дедушка прекращают попытки переубедить ее и соглашаются с тем, чтобы она поступила в Репинку, отметая вариант с географическим факультетом ЛГУ.

А потом родители отправились в свой традиционный отпуск в горы…

Глаза у Саши начали предательски слипаться, она принялась зевать, ощутив внезапно накатившую слабость.

– Ой, можно я прилягу, всего на пять минут? Мне так жаль…

Федор что-то ответил, но Саша уже не слышала, потому что, едва донеся до подушки голову, погрузилась в сон.

Ее симпатичный спаситель (тот самый, в ушанке и валенках) задумчиво посмотрел на спящую перед ним девушку, встал, заботливо укрыл ее пледом, а потом щелкнул перед лицом и над ухом Саши пальцами, несколько раз и крайне громко.

Никакой реакции не последовало, внучка академика спала, причем беспробудно и крепко – ну, наверное в самом деле стресс, а также таблетки, которые он добавил ей в чай, старательно размешав получившийся порошок с большим количеством обнаруженного в шкафчике варенья.

Вообще-то надо было дать две таблетки, однако он добавил только одну: с учетом состояния девицы вполне хватит: продрыхнет, как суслик, до самого утра.

Которое, если уж на то пошло, было не за горами. Взглянув на наручные часы, молодой человек убедился, что уже начало пятого. Усталости не было, он, наоборот, чувствовал необыкновенный азарт и легкое волнение.

Еще раз поправив шотландский плед, он поднялся и приблизился к стене, увешанной картинами. Да, наводка была, что ни говори, верная: тут в самом деле целый музей, причем частный! Не исключено, что самая потрясающая частная картинная коллекция в Ленинграде, а то, кто знает, и во всей стране!

Он помнил инструкции, данные ему: после того как окажется на квартире у объекта, никаких попыток к сближению, особенно сексуального характера, не предпринимать. Впрочем, девица и не пыталась, хотя сразу было понятно, что она млела, когда он к ней прикасался и носил на руках. Впрочем, девицы всегда млели, когда он к ним прикасался и носил на руках: о том, что он многим нравится, молодой человек был прекрасно осведомлен.

Поэтому его и выбрали для этой миссии: требовался кто-то привлекательный, но не смазливый, внушающий доверие, а не сорвиголова, тот, на кого можно положиться.

Вспомнив, как девица, теперь спящая на кушетке, льнула к его груди, он усмехнулся: она и положилась.

Наверняка девственница.

Вынув из кармана крошечный портативный японский фотоаппарат, он стал делать снимки полотен, заодно стараясь подсчитать, сколько же их всего в квартире академика Каблукова.

Ну да, тетка-наводчица со «скорой» не соврала, это подлинный маленький Эрмитаж – или даже не такой уж и маленький. И ведь, если на то пошло, все подлинники, а никакие тебе не копии.

Фотодокументация коллекции заняла больше времени, чем молодой человек намеревался на нее потратить.

Щелкал он не все, потому что не хватило бы пленки, которую он и так менял два раза, и это несмотря на то, что быстро отказался от идеи делать снимки отдельных картин, фотографируя уже целые завешанные холстами стены.

И все равно все запечатлеть не удалось, а ведь ему требовалось еще сделать фото сигнализации и дверных замков.

Повезло, что девица, вводя четырехзначный код сигнализации, вообще не таилась и ему безо всякого труда удалось запомнить комбинацию: 6104. Даже записывать не пришлось.

Замки, конечно же, в двери стояли потрясающие, этот самый дедушка, которого шандарахнул инсульт, был личностью более чем осторожной.

Такие просто так не вскрыть. Точнее, вскрыть все можно, только за какой временной промежуток. А много времени не будет, с учетом того, что в квартире несколько сотен полотен.

И каждое из них – шедевр. Так что брать надо все сразу и всем скопом, ничего не оставляя.

Ну да, как можно не взять, к примеру, вот этого Кандинского или Шагала? Рядовому советскому гражданину эти имена мало что говорили, а вот тем, кто разбирался…

И в стране, и в особенности за рубежом имелись солидные и очень солидные люди, готовые отвалить за эти имена очень серьезные деньги.

Очень серьезные.

Картины, конечно, это тебе не наличка, золотишко или брюлики: сбагривать надо с умом.

Хорошо, что коллекция частная, вероятно, нигде, за исключением записей самого старика, дедушки девицы, которая дрыхла на кушетке, не учтенная. Одно дело все же раритет из музей дернуть, и совсем другое – из не существующей для компетентных органов частной коллекции.

Так что тяга к таинственности, столь характерная для старика-академика, была молодому человеку и его подельникам только на руку.

Завершив серию фотографий дверных замков и системы сигнализации, Федор прикоснулся к лежавшей на резной тумбочке в коридоре связке ключей.

А потом извлек из прихваченного с собой на чай «дипломата» коробочку с пластилином и принялся делать оттиски с каждого из ключей – сноровисто и весьма профессионально.

То, что подобраться к коллекции деда можно исключительно через девчонку, было понятно сразу. Тем более что старик теперь в больнице. Вроде бы и лезть в квартиру никто не мешает, но тут надо с умом действовать. Потому что какой смысл соваться в эту берлогу, если тут масса хитроумных запоров и к тому же сигнализация?

Поэтому требовался предварительный доступ к квартире, чтобы иметь возможность изучить сигнализацию и снять слепки с ключей, дабы в нужный момент вынести не просто самые раритетные образчики дедушкиной коллекции, а все подчистую.

Ибо тут все было раритетным, даже творения художников второй и третьей величины. Старик, похоже, знал толк в живописи и абы что не собирал…

Поэтому задание получил именно Федор – голой силы тут не требовалось, надо было делать ставку на хитрость, а также обаяние и шарм.

Ну и на физическую привлекательность.

Понятно, что посылать на такую щепетильную миссию этих чудиков, которые изображали из себя насильников на черной «Волге», было бы нелепо: эта утонченная девица из высшего советского общества на них не повелась бы.

Да и никто из этой гопоты не сумел бы изобразить спасителя юной девственницы более или менее правдоподобно.

А в том, что девица была еще девственницей, Федор после знакомства с ней ничуть не сомневался.

Нет, эти играли тех, кем являлись на самом деле: мелких хулиганов и туповатых уркаганов. Причем играли, надо отдать должное, более чем достоверно и вдохновенно: ибо таковыми, по сути, и являлись.

И наверняка, дай им волю, действительно изнасиловали бы девицу, причем для этого ни на какую хату не повезли бы, а прямо в «Волге» бы это и осуществили.

Все было рассчитано на то, что девица особо присматриваться не будет, поэтому разыграли спектакль и с выбитыми зубами на льду, и с театральными стонами и ахами, и даже с кровью на асфальте – самой что ни на есть настоящей.

Хотя вмазал им Федор, надо сказать, не то чтобы так уж мало: приложился будь здоров, потому что эти идиоты его ужасно раздражали, и когда он, получив сообщение, что девица после нужного звонка, как и ожидалось, покинула квартиру на Петровской набережной и мчится в НИИ к дедушке, обсуждал с ними в той же черной «Волге» сценарий предстоящих действий, придурки только гоготали, обменивались скабрезными шуточками и веселым матерком.

Поэтому он получил колоссальное удовольствие, отметелив эту шпану: не то чтобы уж по-настоящему, но и не совсем, как договаривались, понарошку.

И девица, конечно же, не могла не поверить. Мизансцена около станции метро в поздний час, причем в такую мерзкую погоду, была разыграна более чем подходящая, да она и видеть ничего особо не могла, озабоченная сохранением своей девственности.

Так что все было проще пареной репы: появиться в самый драматичный момент, легонько начистить морды этим гадам, спасти принцессу-девственницу от дракона – ну а остальное дело техники.

Техники неявного обольщения, доброй улыбки и пронзительных взоров.

Девица ошалела от вести о том, что дедушка вовсе не при смерти, а даже наоборот, в душе она ликовала, что удалось спасти свои трусики от посягательств мерзких бандитов, время было позднее, НИИ находилось в Купчине, сама барышня обитала в квартире элитного дедушки на Петроградской стороне, во Втором доме Ленсовета, метро не работало, а под рукой был скромный спаситель с героической внешностью – и все остальное прошло без сучка без задоринки.

Ну и таблетка, добавленная в чай, возымела свое действие, и он смог навести в квартире академика Каблукова тщательный шмон.

В принципе, можно было, прихватив того же самого Кандинского и Шагала, удалиться прочь. Но больше пары-тройки картин за раз он все равно унести не мог, а брать надо было все.

Именно так и собирались поступить те серьезные люди из криминальных кругов, которые и направили его на это задание.

Кроме того, уйди он с парой полотен, немедленно стало бы понятно, кто именно обокрал дедушку, а Федор, понимая, что таскает для своих гоповатых друзей со связями с ОПГ (точнее, и являвшимися ОПГ) из огня каштаны, вовсе не собирался проводить последующие несколько лет в колонии строгого режима – и без благ и бенефиций, которые ожидают того, кто выгодно толкнет дедушкины картины.

А у него была одна хорошая знакомая из Русского музея – еще та штучка, пусть и кандидат искусствоведческих наук, защитившая докторскую по русскому авангарду.

Нет, он был мальчиком из бедной семьи, который поступил на юридический по той простой причине, что его туда пристроили важные люди, те самые, которых он знал с самого детства и у которых в отношении умницы Федора были иные планы, нежели, к примеру, в отношении всей этой шпаны, которую он сегодня со вкусом отметелил.

Потому что на Федора планы имелись долгоиграющие – всем требовался и свой человек в органах, и толковый адвокат, а он мог стать и тем и другим.

Иллюзий Федор не питал, понимая, что им, мальчиком из ленинградской коммуналки, из бедной советской семьи, с потрохами владеет теперь мир криминала. Но он не был одним из этих карикатурных представителей преступного мира, шестеркой, которая корчила из себя туза, распальцованным братком или златозубым сидельцем под шконкой в местах не столь отдаленных.

Мать его умерла от паленой водки, отец мотал срок, воспитывала пацана бабка – старая пьянчуга, которую он ненавидел. Федор был примерным комсомольцем, круглым отличником, призером Олимпиад, обладателем черного пояса по карате, любимцем преподавателей и кумиром девиц и женщин постарше – и надеждой и ценным проектом человека, который заменил ему отца (собственный, еще живой, должен был вернуться лет эдак через девять) и который, в отличие от множества представителей криминала, обладал тем, что называлось стратегическим мышлением, ну или, как принято говорить в подобных кругах, воровской чуйкой.

Поэтому, узнав, что ему предстоит раскрутить юную девственницу, Федор сам предложил приемному отцу сыграть спасителя внучки академика от группки плохишей, сам разработал не то чтобы очень хитроумный, но, как показала практика, действенный сценарий, сам все срежиссировал и воплотил в жизнь.

Вышло не так уж плохо, раз он попал в итоге в квартиру, увешанную драгоценными картинами.

Сделав последний снимок (больше запасной пленки не было), Федор прошествовал на кухню и, заварив себе крепкого кофе из стариковского запаса, с наслаждением выпил его.

На все про все ему понадобилось около двух часов, однако он не сомневался, что задокументировал не только коллекцию старого академика, но и устройство сигнализации и дверных замков. Он даже набросал на листке план квартиры, отметив крестиками, где и что надо брать в первую очередь.

На тот случай, если придется ретироваться раньше времени и не получится унести все.

Ну да, правильно его приемный отец решил и послал Федора, а не одного из своих гопников. Те бы не только к девчонке подобраться не сумели (их, даже если бы они спасли ее от других гопников, она и на порог дедушкиной квартиры точно не пустила бы), тем более они бы не смогли понять, что вот эти парящие над городом, словно в волшебном сне, фигуры – работа Марка Шагала, а вот эти цветные завихрения – Василия Кандинского.

Да и чай для внучки академика они, предпочитающие водяру, вряд ли сумели бы приготовить.

Чувствуя себя все еще как в музее, Федор, попивая отличный черный кофе, замирал то у одного, то у другого полотна.

Нет, что ни говори, а он попал в затерянный мир, и жаль, конечно же, было его разрушать, однако ничего другого не оставалось.

Впрочем, он бы мог жениться на внучке академика, и когда тот скорее рано, чем поздно, окочурится, завладеть всем этим вполне официально.

Идея была заманчивая, однако Федор не хотел ждать: ему требовалось все и сейчас. Конечно, он получит не все, зато сейчас: ну, после того, как из квартиры во Втором доме Ленсовета изымут все картины.

Он прикоснулся к раме одного из полотен. Ну да, неплохо бы иметь у себя такое. Если это украшает хату академика, почему это не может украшать и его комнату?

Нет, не в солидном доме, на скамейке возле которого он вел разговор с внучкой академика: она-то наверняка подумала, что он там живет, но ведь это ее проблемы.

Только где – в коммуналке: пусть и с отдаленным видом на канал Грибоедова, но с одним сортиром на шесть семей? Чтобы на нее могла, икая от похмелья, любоваться бабка-пьянчуга? Так и сказать: мол, бабуля, вот вам и Шагал, наслаждайтесь!

Было бы вполне разумно, если бы парочка картин (не больше: не надо зарываться) в итоге осела у него. Нет, не для того, чтобы висеть в бабкиной коммуналке, а чтобы стать стартовым капиталом для собственного бизнеса.

Союз развалился, люди делали деньги, да что там, деньжища прямо из воздуха – и ему не следовало упускать свой шанс.

Федор и не намеревался упускать.

Ну да, было бы неплохо, чтобы этот Шагал пришагал прямо к нему. Ну и Кандинский тоже хорош. И вот эти красные кони – точно Петров-Водкин!

Он отправился на кухню, чтобы сделать себе еще хорошего дедушкиного кофе (и где только отоваривался старый черт – наверняка от дипломатических кругов), а затем снова насладиться экскурсией по частному музею академика Каблукова.

Открыв глаза, Саша поняла, что солнце давно уже встало: в комнату сквозь распахнутые шторы вливался сизый ленинградский свет. Чувствуя, что во рту нее горчит, а плечо затекло, она с трудом оторвалась от кушетки.

И вспомнила, что у нее в квартире гость!

Чувствуя себя крайне неловко, она босиком пробежала на кухню – и обнаружила тщательно вымытую посуду (причем по большей части оставленную в мойке ею самой за последние дни), уже порядком подстывшие оладьи и записку на столе.

«Уважаемая Саша! Мне пора – учеба и работа зовут. Надеюсь, что не обидитесь, если уйду по-английски. Разрешил себе у вас позавтракать – оставшиеся оладьи, которые я соорудил из того, что нашел в холодильнике, Ваши. Вы ведь разрешите Вам сегодня позвонить?»

Перечитав послание Федора целых три раза подряд, Саша плюхнулась на табуретку и, ощущая голод, схватила оладушек и принялась его жевать. Вкуснотища необыкновенная!

Только вот как Федор ей позвонит, если он даже ее номера не знает? И вообще, она живет в квартире дедушки, а его номер мало кому известен.

Сердце заныло, и Саше сделалось страшно: а что, если ее спаситель не позвонит? Или будет набирать не тот номер? И они никогда уже не увидятся?

Номера его машины она, конечно же, не запомнила, потому что и не пыталась это сделать, а фамилию свою он ей не назвал.

И вообще, получается, ей теперь нельзя выходить из квартиры, чтобы не пропустить его звонок?

Он не позвонил – ни в тот день, ни на следующий, ни даже два дня спустя. Саша сама не своя, уже уверенная, что Федор обиделся на то, что она, позвав его к себе, просто заснула и продрыхла до самого утра, совсем извелась и ловила себя на том, что все время думает, когда же раздастся звонок.

Он прогремел, и она едва не грохнула и второй аппарат в кабинете дедушки, с такой силой сорвала трубку, однако выяснилось, что звонил лечащий врач академика.

Раньше Саша крайне обрадовалась бы вестям о том, что дедушка идет на поправку, что рвется как можно быстрее домой, но что ему придется провести в больнице еще как минимум неделю, что удалось купировать все симптомы, что…

Единственное, о чем она думала, слушая медицинский монолог: а что, если в этот же момент ей звонит Федор, а у нее занято?

Она едва не пропустила его звонок, потому что телефон ожил, когда она вернулась из гастронома под домом, где на скорую руку закупила съестного. Бросив авоську прямо на пороге, Саша наконец схватила трубку и услышала заветный голос:

– Добрый день, Саша, я не беспокою? Это Федор, вы же меня помните?

О, как она могла его забыть? Сердце у нее запрыгало от радости.

– Извините, что звоню не сразу, но понадобилось время, чтобы разузнать ваш номер. Точнее, номер вашего дедушки, вы ведь в его квартире живете…

– Ничего-ничего… – пролепетала Саша, вдруг понимая, что, к своему ужасу, не знает, что и сказать.

Федор продолжал, но в этот момент раздалось заунывное гудение – это включилась сигнализация, которую Саша, желавшая снять трубку телефона как можно быстрее, конечно же, забыла при возвращении отключить.

Пришлось метнуться в коридор, вводить код, затем успокаивать высыпавших на лестничную клетку, взбудораженных соседей, объясняя, что все в порядке.

Хорошо, что сигнализация была хоть и ужасно громкая, но акустически локального воздействия и с отделением милиции связи не имела – не хватало еще, чтобы к ней прибыл патруль! Дедушка правоохранительным органам не особо доверял, заявляя, что если вора что и отпугнет, то не участковый, а завывание сирены.

Вот она только что, кажется впервые с момента установки, на весь дом и протрубила.

Объяснения и словесные реверансы с соседями заняли кучу времени, и когда Саша наконец-то вернулась в квартиру и подняла сиротливо лежавшую на письменном столе деда трубку, то не сомневалась, что Федор отключился.

А что, если он не перезвонит?

Но Федор, оказывается, терпеливо ждал ее и даже посмеялся над тем, что она только что устроила переполох во всем их элитном доме.

– Знаете, я в коммуналке вырос, так что и не к такому привык, – пояснил он, и Саша закусила губу.

Ну да, не у каждого дедушка – академик, обладатель четырехкомнатной квартиры в «Дворянском гнезде». И не у каждого, как у нее, имеется в безраздельном распоряжении «трешка» на Васильевском острове.

Но и не у каждого родителей накрыла сошедшая на Памире лавина.

– Как у вас со временем? – поинтересовался Федор. – Может, встретимся? Например, завтра?

Саша выпалила:

– А давайте сегодня?

Они действительно встретились вечером того же дня. Гололед к тому времени уже сошел, и морозы сменились оттепелью: все капало, переливалось, пело.

Капало и переливалось и в душе Саши, когда она увидела Федора – на этот раз уже без ушанки, с непокрытой головой, с элегантным красным шарфом. И не в валенках, а в красивых кожаных туфлях.

Встретились они на Невском, и он повел ее в расположенное на одной из смежных улиц какое-то концептуальное заведение со смешным названием «Ваня Гог»: Саша, посещавшая раньше с родителями или школьными подругами ресторан в «Метрополе», «Англетере» или отличную кондитерскую в гостинице «Советской», понятия не имела, что такой существует.

Ну да, после смерти родителей она все равно никуда уже больше не выходила, а новых подруг в Репинке пока что не завела: весть о том, что ее дедушка – академик, быстро распространилась среди сокурсников, и все были уверены, что взяли ее по блату, хотя какой блат мог быть у академика-геоморфолога из ЛГУ в Репинке?

Выходило, что с августа прошлого года изменилась не только жизнь ее семьи, но и история целой страны – а также гастрономическая карта города, о которой Саша и так имела весьма смутное представление.

В «Ване Гоге» было шумно, тесно, просто невероятно вкусно – и так круто. Вокруг говорили не только по-русски, но и на американском английском с жутким калифорнийским прононсом, и на аффектированном парижском французском, и даже на андалусийском испанском.

– Ого, сколько же языков вы знаете? – спросил с явным восхищением Федор и уныло добавил: – У меня в школе был английский, в университете тоже, но я ничего не понимаю из того, что этот тип лопочет.

Он покосился на сидевшего чуть поодаль от них громогласного рыжеволосого американца.

– А давайте на «ты»! – предложила Саша, желая сгладить неловкость.

– Ну, тогда давай! – усмехнулся Федор. – И все же, на скольких языках ты еще говоришь?

Саша вздохнула: ну, понимала она на четырех, кроме русского, могла говорить, причем, кажется, неплохо, и что с того?

Вероятно, для внучки академика ничего, а вот для обитателя коммунальной квартиры…

– Ах, ну так уж получилось…

– Гм, – сказал без тени укора Федор, – жаль, что у меня не получилось.

Саша снова вздохнула и объяснила:

– Ну, так вышло, что дедушка у меня из семьи, в которой до революции водились деньги.

То, что бабка дедушки, та самая, запечатленная Репиным, была отпрыском миллионщика-старовера, сколотившего состояние на торговле дегтем, а ее дочку и единственную наследницу увековечил в начале века в Париже Пикассо, Саша упоминать не стала.

– Так что дедушка вырос с английским, немецким и французским практически как с родными, потому что у него было три няньки…

– Три! Черт побери, неплохо! А картины ему что, тоже от дореволюционных предков достались?

Федор на мгновение накрыл своей ладонью руку Саши, однако быстро убрал ее, а девушку словно током ударило.

Собравшись мыслями, она продолжила:

– Ну, кое-что в самом деле досталось, например портрет его бабки кисти Репина или его мамы еще девочкой…

Нет, если она еще выпалит, что ее прабабку написал Пикассо, то Федор явно сочтет ее или безудержной фантазеркой, или невероятным снобом – и вряд ли захочет снова видеться.

– Вот это круто! Твою прабабушку написал сам Репин? И это у вас тоже имеется?

Саша кивнула и добавила:

– Ну, все свои богатства семья дедушки после революции потеряла, его бабушка, та самая, которую писал Репин, умерла от тифа, его мама была пламенной революционеркой, работала в Наркомате народного просвещения, но после убийства Кирова ее в первую же волну репрессий расстреляли…

Ладонь Федора снова легла поверх ее собственной, и на этот раз он и не думал ее убирать.

– Мне очень жаль. А твой дедушка любит искусство, ведь так?

Саша кивнула. Ну да, и, вероятно, это связано с гибелью в период репрессий его матери: коллекцию начала собирать еще она, но после ее ареста все, конечно же, исчезло. Однако дедушка, тогда молодой человек, приложил усилия, чтобы не только обрести потерянное, но с годами, через связи, друзей и посещения блошиных рынков, приобретать все новые и новые экземпляры для своей коллекции.

Которая, вероятно, была данью памяти его расстрелянной матери – и своего навсегда канувшего в Лету детства.

– Ну да, хотя он геоморфолог, то есть занимается процессами формирования Земли. Но коллекцию он собирает уже больше пятидесяти лет…

Потом они прогуливались: сначала там же, по Невскому, потом вдоль Невы, где долго сидели на парапете.

Саша рассказала Федору то, о чем никому не говорила. О гибели родителей на Памире. О том, что папа ее был талантливым ученым и наверняка обрел бы славу как у отца-академика, если бы не лавина. О своей маме со звучным именем Лаура, которая была дочкой каталонского коммуниста Ксави Монткада, бежавшего после прихода к власти в Испании Франко в СССР.

– Так ты еще и наполовину испанка! – изумился Федор, на что Саша с несколько театральной экспрессивностью произнесла:

– Дедушка по матери родом из Барселоны. А это Каталония, не Испания: Cataluña, no España. Я не испанка, я каталонка!

И добавила:

– Ну, мама в большей степени была русской, нежели каталонкой, хотя именно она научила меня фразам и по-каталонски, и по-испански… А вот немецкому меня дедушка научить так и не сумел.