Жемчужная рубашка. Китайские новеллы

Когда староста разузнал обо всем, он отправился к старухе и сказал ей о намерениях господина Ни:

– Нашему хозяину очень понравилась твоя внучка; он хотел бы взять ее себе в жены, – говорил староста. – Первая жена у него давно умерла, и хотя твоя внучка будет у него *второй женой, но зато никто над ней не будет хозяйкой. За ним она всю жизнь проживет в довольстве и достатке; да и тебя он тоже обеспечит всем необходимым – и одеждой, и чаем, и рисом, а умрешь – похоронят как подобает. Жаль, если ты упустишь это счастье.

Староста разрисовал старухе такое заманчивое будущее, что та тут же дала свое согласие. По-видимому, суждено было состояться этому браку: поговорили и сразу же договорились. Староста немедля вернулся к хозяину и доложил ему обо всем. Ни Шоуцянь обрадовался, сразу решил все со свадебными подарками и выбрал *счастливый день. Опасаясь, как бы сын не стал отговаривать его от этого брака, Ни тут же, в деревне, совершил помолвку, передал свадебные дары и отпраздновал свадьбу. И стали они мужем и женой – старик и юная женщина. Но выглядела эта пара, право, прекрасно. Приведу по этому случаю стихи на мотив «Луна над Западной рекой»:

Он – в шелковой шапке чиновной,совершенно седой;Она – в ярком платье нарядном,с черной как смоль головой.Деревцо обвивает сухая лоза,нежный цветок аромат источает.Так смотрятся оба,словно вместе им быть суждено.Грусть и печаль в душе одного;другая сомнений полна:Вдруг не хватит силы мужской у него,вдруг не станет ей в жизни опорой.

В этот свадебный вечер Ни Шоуцянь воспрял духом. Когда все формальности, связанные с браком, были завершены, он, поистине,

Забыть бы не смогтой ночи прекрасной,Той любви, что не меньше была,чем в юные годы его.

Через три дня Ни Шоуцянь нанял паланкин и увез молодую к себе. Дома он представил ее сыну и невестке.

Все домашние явились поклониться ей, величали ее «молодой хозяйкой», а старик в честь такого события, ко всеобщей радости, роздал всем подарки. Недоволен остался лишь сын старика, и хотя при отце он помалкивал, но за его спиной он и его жена не раз судачили об этом:

– Вот тоже, седина в бороду, а бес в ребро! – говорил Шаньцзи. – Старик уже сам как свеча на ветру… надо же было подумать, что делает! Ведь знает, что жить ему осталось пять, ну десять лет от силы, так нет, вон что выкинул. Взял себе в жены молодую цветущую красотку и даже не подумал о том, что у самого и сил-то на нее не хватит. Что же, он заставит ее, беднягу, только числиться своей женой, что ли? Ведь сколько таких стариков: заведут себе молодую, она остается недовольной и начинает бегать, как кошка! А потом люди узнают об этом, и позор, скандал на всю семью. Молодая женщина, что выходит замуж за старика, очень похожа на человека, который в голодное время уходит в урожайные края, а пройдет голод, возвращается восвояси. Такая то одно стянет, то другое возьмет да положит к себе в сундук, у знакомых будет хранить свои сбережения и еще будет кокетничать перед мужем да капризничать, чтобы тот купил ей новые платья и разные украшения. А когда дерево свалится и птицы разлетятся, тогда она выйдет за другого, а все свои вещи в охапку – и с собой. Это настоящий червь, который подтачивает дерево и ест зерно. Если только в доме появится такая – разорение для семьи. А эта, со своей внешностью и манерами, ни дать ни взять соблазнительница-гетера, в ней нет ничего, подобающего девушке из порядочной семьи. Судя по всему, она знает, как себя держать и как набить себе цену. И вообще видно – эта из бывалых, мастерица арканить стариков, дьявол! Будь она при отце полуприслуга, полуналожница, называли бы мы ее сестрицей, и было бы проще разделаться с ней потом, но, к сожалению, отец до того безрассуден, что велел всем называть ее «молодой хозяйкой». Неужели мы будем величать ее «матушкой»?! Нет, этого она не дождется. Незачем угождать ей и баловать ее, не то возомнит о себе, а нам потом терпеть не натерпеться.

Муж и жена столько говорили об этом, что наконец нашлись любители посплетничать, которые передали их разговоры старику. Тот хоть и был недоволен, но молчал. К счастью, молодая была женщиной покладистой, мягкой, обращалась со всеми хорошо, и в доме царили мир и спокойствие.

Прошло два месяца, и жена Ни Шоуцяна забеременела. Но она скрывала это от всех и сказала лишь мужу. Шли дни, проходили месяцы, и вот она родила мальчика. Это повергло всех в изумление.

Так как сын у нее родился в девятый день девятого месяца, то мальчику дали *молочное имя *Чунъян, а через два дня был день рождения самого Ни Шоуцяня. Дом был полон гостей, которые приходили с поздравлениями. Старик Ни устроил пир по случаю своего восьмидесятилетия, а также в честь торжественного обряда омовения ребенка.

– Вы уже в почтенном возрасте, уважаемый, и у вас родился сын, – говорили гости. – Это свидетельствует о том, что вы полны жизненных сил и что вы проживете более ста лет.

Старику Ни было очень приятно это слышать. Но Шаньцзи, опять за спиною отца, судачил:

– Мужчина к шестидесяти годам уже теряет свою мужскую силу, а в восемьдесят тем более. Разве бывает, чтобы на засохшем дереве зацвели цветы? Неизвестно еще, чей это ублюдок! Во всяком случае, он не нашей крови, и я ни за что не признаю его своим братом.

И об этом старику стало известно, но он опять никому ни слова не сказал.

Время мчалось стрелой. Не успели оглянуться, как мальчику исполнился год. Пришли родственники с поздравлениями, все готовились к торжественному дню *испытания влечений и талантов. Вместо того чтобы, как принято, быть с гостями, Шаньцзи в этот день ушел из дому. Старик понимал, в чем тут дело, и не стал искать и звать его. Он сам был с гостями, пил весь день, и хотя ни словом о поступке сына не обмолвился, но в душе остался очень недоволен.

Исстари говорят: когда почтителен сын, на сердце легко у отца. Но Шаньцзи был человеком жадным и жестоким. Он только и думал, как бы мальчик, став взрослым, не отхватил у него часть наследства. Поэтому Шаньцзи не хотел признавать Чунъяна своим братом и умышленно наговаривал на него и на его мать, чтобы потом легче было разделаться с ними.

Старик Ни был человеком образованным, долго служил чиновником и, прекрасно понимая, что́ на уме у старшего сына, горевал о том, что сам он уже дряхлеет, не доживет до тех дней, когда Чунъян станет взрослым, и видел, что его младшему сыну, так или иначе, придется жить милостями старшего. Не желая возбуждать еще большей ненависти в душе старшего сына, старик решил все терпеть. Но каждый раз, когда он смотрел на крошку сына, душа у него болела за малютку. Жаль ему было и жену, такую красивую и совсем еще молодую. И очень часто старик погружался в раздумье, досадовал и порою даже сожалел о том, что женился.

Прошло еще четыре года, и Чунъяну исполнилось пять лет. Старик видел, что мальчик растет умным, бойким, живым, и решил, что пора ему начинать учиться. По этому случаю он стал придумывать для сына школьное имя, и так как старшего сына звали Шаньцзи, то младшего старик решил назвать *Шаньшу. Выбрав счастливый день, Ни Шоуцянь приготовил вино и сладости, взял с собой Шаньшу и отправился нанести визит учителю.

Учитель этот давно уже был приглашен в дом старика Ни и обучал сына Шаньцзи. Ни Шоуцянь решил, что удобнее всего будет, если его младший сын станет учиться вместе с его внуком. Но оказалось, что Шаньцзи на этот счет был совсем другого мнения.

Шаньцзи был недоволен уже тем, что мальчика назвали Шаньшу, и тем самым он стал в один ряд с ним, как с братом. Далее он вовсе не хотел, чтобы Шаньшу учился вместе с его сыном – ведь тогда его собственный сын должен будет называть этого мальчишку дядей, привыкнет к этому с детства, а потом тот, пользуясь своим положением, станет верховодить. Шаньцзи решил отдать сына другому учителю и в тот же день перестал под предлогом болезни пускать его на занятия. Вначале старик Ни думал, что внук действительно болен, но через несколько дней учитель сказал:

– Не понимаю, в чем дело, ваш старший сын пригласил другого учителя для своего сына, и со мной теперь занимается один ваш младший сын.

Услышав это, старик Ни пришел в негодование. Он хотел было тут же пойти к сыну и спросить его, что, в конце концов, происходит, но потом раздумал. «Да… Уж если таким уродился, бесполезно с ним и толковать. Пусть делает что хочет», – рассудил он и, возмущенный, обиженный, отправился к себе.

По дороге он споткнулся и упал. Жена, госпожа Мэй, поспешила поднять его. Старика посадили на кровать, но он уже был без сознания. Послали за лекарем. Тот сказал, что это удар, напоил больного имбирным отваром, привел его в чувство и не велел вставать. Старик Ни был разбит параличом, лежал неподвижно в постели, не в силах даже пошевельнуться, однако мысль работала ясно. Жена не отходила от него, варила ему бульоны и лекарственные отвары и ухаживала за ним со всем усердием. Но лекарства не помогали, и как-то, пощупав у больного пульс, лекарь сказал:

– О выздоровлении уже не приходится говорить. Остается только стараться как-нибудь продлить его дни.

Узнав, что отец болен, Шаньцзи несколько раз приходил проведать его. По тяжелому положению, в котором находился Ни Шоуцянь, он понял, что старику уже больше не подняться. Тогда он начал покрикивать, направо и налево, раздавать почем зря оплеухи, – словом, напустил на себя вид полновластного хозяина в доме. Это раздражало старика, выводило его из себя, а его жена, глядя на все это, только плакала. Ни Шоуцяню было так худо, что даже маленький Шаньшу перестал ходить в школу и оставался все время возле отца.

Понимая, что положение его безнадежно, Ни Шоуцянь призвал к себе старшего сына, достал тетрадь, в которой было переписано все имущество, земли, значилось общее количество слуг, сумма денег, отпущенных в долг, и прочее, и сказал сыну:

– Шаньшу сейчас только пять лет, и он сам нуждается в том, чтобы о нем позаботились, а госпожа Мэй молода и вряд ли сумеет управлять домом. Поэтому нет смысла выделять им какое-то имущество. Все я передаю тебе. Но если Шаньшу будет жив и здоров, то, когда он станет взрослым, ты уж, ради меня, подыщи ему жену, помоги жениться и удели ему какой-нибудь небольшой домик да хорошей земли *му пятьдесят-шестьдесят, чтобы ему не пришлось терпеть голод и холод. Обо всем этом я написал здесь, в тетради, и пусть она послужит тебе документом при разделе… И вот еще что: если госпожа Мэй решит снова выйти замуж, то пусть идет, если она захочет жить одна с сыном, пусть живет, не нужно ее неволить. Ты будешь почтительным сыном, если сделаешь все так, как я велю… Тогда я смогу *умереть с закрытыми глазами.

Шаньцзи просмотрел тетрадь и увидел, что там все записано тщательно и сказано ясно.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, батюшка, я все сделаю так, как вы велите, – говорил он и, радостный, с тетрадью в руках удалился.

Когда Шаньцзи ушел, госпожа Мэй, указывая на мальчика, со слезами на глазах проговорила:

– А этот что же, не родной ваш, что ли? Вы все отдали старшему сыну. А мы на что будем жить?

– Ты ничего не знаешь, – ответил ей старик. – Я ведь вижу, что у Шаньцзи недобрая душа. Раздели я поровну имущество и землю, мальчику нашему, чего доброго, и с жизнью пришлось бы расстаться. Вот я и решил: уж лучше все отдать старшему, пусть остается довольным и не таит в душе зависти и злобы.

– Так-то оно так, – отвечала госпожа Мэй, – но ведь исстари известно, что между сыновьями не делают различий, от первой жены они или от вторых жен. А уж так неравно разделить имущество значит стать посмешищем в глазах у людей.

– Не до людских толков мне теперь, – ответил старик и продолжал: – Ты ведь еще совсем молода, и пока я жив, лучше отдай нашего сына на попечение Шаньцзи. А когда я умру, через полгода или там через год, найди себе какого-нибудь богатого и хорошего человека и выходи за него. Позаботься о себе, об остатке своей молодости, и не живи ты здесь, чтобы не терпеть от них обид и униженья.

– Что вы говорите! – воскликнула госпожа Мэй. – Я ведь из приличной, образованной семьи. Женщина следует за одним до конца своих дней. А у меня к тому же есть сын. Как же я его брошу? Нет уж, так или иначе, а я останусь с сыном и ни за кого замуж не пойду.

– Ты твердо это решила? Подумай, чтобы потом не раскаиваться.

Госпожа Мэй стала клясться.

– Ну, если ты окончательно так решила, то можешь не беспокоиться, что вам не на что будет жить.

С этими словами Ни Шоуцянь вынул из-под подушки какой-то свиток и передал его жене. Госпожа Мэй подумала, что это еще какие-нибудь хозяйственные записи и счета, и в недоумении спросила:

– Что это за свиток? Зачем он мне?

– Это мой портрет, и в нем хранится тайна. Спрячь его и никому не показывай. Если Шаньцзи не захочет позаботиться о нашем сыне, когда он вырастет, ты, несмотря ни на что, молчи и терпи. Дождись, пока у нас здесь на посту начальника уезда будет какой-нибудь честный и справедливый человек, и тогда иди к нему с этим свитком жаловаться. Изложи ему мою предсмертную волю и попроси, чтобы он внимательно разобрался в портрете. Если начальник действительно окажется человеком честным и умным, он сумеет решить дело, и вы с сыном всю вашу жизнь проживете в достатке.

Госпожа Мэй спрятала свиток.

Но не будем многословными. Старик Ни протянул еще недолго. Через несколько дней он задохнулся ночью от кашля, и, сколько его ни звали окружающие, сколько ни кричали, привести его в сознание не удалось. Так он скончался в восемьдесят четыре года. Поистине,

Пока в тебе есть капля духа,хлопочешь ты и день и ночь,И вдруг в один злосчастный мигконец всему приходит!Но если знает человек,что ничего не взять в тот мир,Зачем усердствует всю жизнь,к чему добро он копит?

Надо сказать, что, когда в руках Шаньцзи оказалась тетрадь с перечнем имущества, а затем ключи от всех амбаров и кладовых, у него уже не оставалось времени навестить отца. Каждый день с утра до вечера он пересчитывал и проверял деньги, недвижимое имущество, вещи, домашнюю утварь и разный инвентарь. И только когда старик умер и госпожа Мэй послала служанку, чтобы сообщить ему о несчастье, только тогда он и его жена прибежали, поплакали немного и ушли, оставив госпожу Мэй возле тела покойного. К счастью Шаньцзи, похоронная одежда, гроб и все прочее были уже заранее приготовлены, и ему не пришлось ни о чем беспокоиться. После того как тело уложили в гроб и выставили в траурном зале, госпожа Мэй с сыном неотлучно сидели у гроба и с утра до вечера плакали. А Шаньцзи тем временем только и знал забот, что принимать гостей, и по нему незаметно было, чтобы он хоть сколько-нибудь горевал. Положенных *сорока девяти дней он не стал ждать и сразу же похоронил отца. Вечером после похорон он направился к госпоже Мэй и стал переворачивать все вверх дном в ее спальне, желая убедиться, что отец не оставил ей никаких денег. Но госпожа Мэй была женщиной сообразительной. Она хранила свиток в одном из собственных сундуков, где некогда лежало ее приданое. Теперь она тут же раскрыла их, вынула оттуда какие-то старые платья и предложила супругам Шаньцзи осмотреть сундуки. Понимая, что там ничего не может быть, раз женщина так спокойно предлагает им посмотреть, Шаньцзи не стал даже туда и заглядывать. Пошарив еще немного в ее комнате, они ушли. Тут, предавшись своим горестным мыслям, госпожа Мэй громко разрыдалась. Глядя на мать, маленький Шаньшу тоже заплакал. При виде этой картины

Идол из глины слезу проронил бы,у статуи медной и то б увлажнились глаза.

На следующий день Шаньцзи позвал плотника, чтобы тот осмотрел помещение госпожи Мэй. Шаньцзи решил переделать ее комнаты для своего сына и его будущей жены. Госпожу Мэй и Шаньшу он переселил на задний двор в три маленькие комнатушки и ни одной приличной вещи им не дал – дал только старую кровать и несколько простых столов и стульев. Раньше у госпожи Мэй были две служанки, теперь старшую у нее отняли и оставили лишь младшую – девочку лет одиннадцати-двенадцати. Каждый день эта служанка ходила на кухню за едой для госпожи Мэй и ее сына, но никто в доме никогда не заботился, оставалось ли для них что-нибудь. Все это было настолько неудобно, что госпожа Мэй в конце концов попросила рису, сложила у себя очаг и стала себе готовить. В свободное время она занималась рукоделием, на вырученные деньги покупала овощи и как-то перебивалась. Мальчика она устроила учиться вместе с соседскими детьми, и за обучение ей приходилось платить самой из заработанных ею денег.

Шаньцзи не раз подсылал свою жену и свах к госпоже Мэй, но она клялась, что скорее умрет, чем выйдет вторично замуж. В конце концов, пришлось оставить ее в покое. А так как госпожа Мэй была очень сдержанна и терпелива и, что бы ни случилось, все молчаливо сносила, то Шаньцзи, несмотря на всю свою жестокость и злой характер, постепенно как-то перестал обращать внимание на нее и ее сына.

Время летело стрелой, и не успела госпожа Мэй оглянуться, как Шаньшу уже минуло четырнадцать лет. Госпожа Мэй была осторожна и никогда ни слова не говорила сыну обо всем, что ей пришлось пережить. Она боялась, как бы мальчик не сказал чего-нибудь лишнего, и понимала, что невзначай брошенное неосторожное слово может вызвать скандал, от которого пользы не будет никакой, а неприятностей не оберешься. Но теперь, когда мальчик подрос, он сам начал понимать, что́ черное и что́ белое, и уже невозможно было от него все скрыть.

Однажды, когда Шаньшу попросил у матери новое шелковое платье, а госпожа Мэй ответила, что у нее нет денег, Шаньшу сказал:

– Мой отец служил начальником области, и всего-то у него два сына: брат да я. Брат вон какой богатый, а я попросил одно платье, и того нет для меня. Почему это так? Раз у нас нет денег, я пойду возьму у брата.

Шаньшу уже повернулся к выходу, но мать остановила его:

– Сын мой! – воскликнула она. – Платье – это такой пустяк. Неужели ради этого стоит ходить и просить! Ведь не случайно есть поговорка: кто смолоду ходит в холстах, тот в зрелости ходит в шелках. Если ты с ранних лет начнешь носить шелка, то, когда вырастешь, и простого платья у тебя не будет. Подожди, вот пройдут два года, продвинешься ты в своем учении, тогда я хоть продам себя в услужение, но уж платье тебе куплю. А брат твой не из тех, с кем стоит связываться. Не нужно приставать к нему!

– Да, вы правы, мама, – ответил ей на это Шаньшу, но в душе был с ней не согласен. «У отца было огромное состояние, и так или иначе, но оно должно быть когда-нибудь поделено между мной и братом, – подумал он. – Ведь я не пасынок какой-то, что за матерью притащился в чужой дом. Почему же мой брат не желает подумать обо мне! Да и мать вон что говорит! Неужто мне и куска шелка нельзя получить; и неужели нужно ждать, пока мать продаст себя в услужение и купит мне платье? Слушаешь ее, и просто не верится! Да и брат не тигр, не съест меня – чего же бояться!»

Рассудив так, Шаньшу, ни слова не говоря матери, отправился в большой дом к брату.

– Кланяюсь! – крикнул он, когда увидел брата.

Шаньцзи оторопел.

– Зачем ты пришел? – спросил он.

– Я как-никак сын почтенного и образованного человека, а хожу в таком рванье, что люди смеются. Вот я и решил попросить у тебя кусок шелка, – сказал Шаньшу.

– Если тебе нужно новое платье, иди проси у матери.

– Всем состоянием отца распоряжаешься ты, а не мать, – возразил Шаньшу.

Услышав слово «состояние», Шаньцзи почувствовал, что дело здесь не только в платье, и весь вспыхнул:

– Кто тебя научил так говорить?! – закричал он. – Ты что, пришел просить платье или требовать наследство?

– Ну, наследство когда-нибудь поделим, – сказал Шаньшу. – А пока что мне нужно платье, чтобы хоть выглядеть прилично.

– Ах ты, ублюдок! – набросился на него Шаньцзи. – Приличие ему подавай! Да какое бы ни было у отца состояние, найдутся прямые наследники, и тебе, чужаку, до всего этого нет никакого дела. По чьему наущению ты пришел сюда?! Лучше не выводи меня из себя, а то и тебе, и твоей матери негде будет преклонить голову.

– Оба мы сыновья одного отца, почему же это я ублюдок? – не уступал Шаньшу. – Ну, выведу тебя из себя, так что же? Убьешь нас с матерью и сам завладеешь всем наследством, что ли?

– Ах ты, скотина! – заорал Шаньцзи, в порыве гнева схватил брата и надавал ему таких тумаков, что у Шаньшу вся голова покрылась шишками. Наконец мальчик вырвался и опрометью бросился домой. Плача, он рассказал матери, что произошло.

– Я ведь говорила, чтобы не ходил, так нет, не послушался, – упрекала его госпожа Мэй. – И поделом тебе!

Но, говоря так, она привлекла его к себе, стала массировать ему голову и невольно тоже расплакалась. Стихи говорят так:

Вдова молодая одна прозябаетс сыном своим сиротой,Ест пищу плохую, одежда тонка,и хижина ветха, пуста.Хоть вместе живут все одною семьею,но дружбы и лада в ней нет.У древа две ветки, но чахнет одна,а пышен соседней расцвет.

Госпожа Мэй немало размышляла над тем, как ей теперь быть, прикидывала и так, и этак и, наконец, боясь, что Шаньцзи затаит гнев, послала к нему служанку с извинениями. Служанке было приказано передать, что мальчишка-де школьник, еще ничего не понимает, посмел, мол, разгневать его и сам-де виноват. Но Шаньцзи никак не мог успокоиться. На следующий день ранним утром он пригласил к себе кое-кого из родственников, позвал госпожу Мэй с сыном и, когда все собрались, вытащил тетрадь с записью о разделе, которую оставил ему отец.

Собравшиеся прочитали запись в тетради, и тогда Шаньцзи сказал:

– Уважаемые родственники, не подумайте, что я, Шаньцзи, не хочу содержать их – мать и сына, и намерен их выгнать. Но дело в том, что Шаньшу вчера потребовал от меня свою долю наследства, много чего мне наговорил, и я боюсь, что, когда он подрастет, разговоров будет еще больше. Вот я и решил сегодня их выделить, чтобы они жили отдельно от нас в Восточной деревне; я даю им пятьдесят восемь му земли, как и написано здесь в тетради, так что действую я согласно последнему желанию отца и ни в чем не посмел самовольничать. Прошу вас, уважаемые сородичи, быть моими свидетелями.

Все эти люди, конечно, знали, что Шаньцзи человек, с которым лучше не связываться; к тому же они видели запись о разделе, сделанную собственной рукой Ни Шоуцяня, и, конечно, никто из них не отважился лезть не в свои дела и наживать себе врага. Одни ему поддакивали, другие твердили:

– Завещания, как говорится, ни за какие тысячи не купишь, поэтому разделиться согласно воле отца, и никаких разговоров.

И даже тем, кто жалел Шаньшу и его мать, оставалось лишь успокаивать и подбадривать их. «Мужчина не надеется на наследство, женщина в замужестве не живет приданым, – говорили они. – Многие начинали на пустом месте. А у вас теперь будет дом, будет земля, которую можно обрабатывать. Это все-таки что-то. Надо только работать и не пренебрегать заработанной похлебкой. А что пошлет судьба, будет видно».

Госпожа Мэй сама понимала, что жить в усадьбе мужа так, как она жила, – это не жизнь, и согласилась на раздел, который предложил Шаньцзи. Они простились с родственниками, поклонились домашнему алтарю, простились с Шаньцзи и его женой. Затем она велела людям вынести из ее домика кое-какие старые вещи, а также два сундука, с которыми пришла из родительского дома, наняла скотину и, захватив с собой все свое скромное имущество, вместе с сыном направилась в Восточную деревню. Когда они прибыли на место, их взору представился поросший сорной травой запущенный двор. Дом, который им отвели, давно не ремонтировался, на крыше остались редкие черепицы, сверху он протекал, и в нем было сыро, – словом, даже не представлялось, как можно жить в таком доме. Кое-как прибрала она две комнаты, поставила постели, а потом позвала крестьян и стала расспрашивать их о земле.

– Эти ваши пятьдесят восемь му – такая плохая земля, дальше некуда, – говорили ей крестьяне. – В самый урожайный год и то не соберешь с нее даже половины среднего урожая, а если год выдастся неурожайный, то самим еще придется где-то доставать зерно, чтобы прокормиться.

Услышав такое, госпожа Мэй застонала от горя. Но маленький ученик оказался сообразительным.

– Мы с братом родные дети у нашего отца. Так почему же запись отца о разделе так несправедливо составлена? – сказал он матери. – Не может быть, чтобы это было случайно. А вдруг это не собственноручная запись отца? Исстари ведь говорят: оставляя наследство, не смотрят, кто старший, кто младший. Почему же вы, матушка, не пожалуетесь в *ямэнь? Пусть начальник рассудит, кому следует сколько получить, тогда не будет ни у кого обиды.

Тут госпожа Мэй вспомнила о предсмертном наставлении мужа и поведала Шаньшу то, о чем помалкивала целых десять лет.