Клетка бесприютности

Телефонная трель прорезала библиотечную тишину неожиданно, я вздрогнул, но быстро достал гаджет из кармана. Звонил Виталик.

– Результаты пришли! – без приветствия крикнул он в трубку, и его бойкий, звонкий голос сильно ударил по ушам. – У меня семьдесят пять по химии! Думаю, я хорошо написал биологию и точно поступлю! А у тебя?

– Еще не знаю, – отозвался я, сглотнув завистливый комок. – Надо до школы сбегать. Там результаты обещали вывесить.

– Позвонишь потом?

– Обязательно, – я не стал прощаться и скинул звонок.

Нажав на красный крестик, я закрыл все страницы и выключил компьютер, который перестал работать гораздо охотнее, чем начинал. На всякий случай выдернув шнур из розетки, я направился к выходу, вежливо попрощался с библиотекаршей и вышел. Для июня было жарко. Как выяснилось, в библиотеке я просидел долго: часы в холле на выходе показывали почти одиннадцать, а мать согласилась посидеть с Вадей только до часу, поэтому стоило поторопиться.

Сначала я шел медленно, но по мере приближения к школе все ускорял шаг. В ворота уже почти забежал, но у крыльца остановился, боясь подойти к стенду, скрытому за стеклом. Там уже висели результаты по химии: нас сдавало не так много человек, поэтому все влезли всего на один листочек. Подойдя ближе, я сразу взглядом скользнул к концу – с фамилией Царитов я был или последним, или предпоследним.

Цифра «100», стоящая в графе рядом с моей фамилией, сбила меня с толку, а сердце ухнуло вниз. Этого не могло быть – учительница в шутку называла меня гением химии, но получить результат в сто баллов не рассчитывал никто. Я даже моргнул несколько раз, думая, что посмотрел куда-то не туда и сто баллов получила Яковлева, все-таки оказавшаяся в списке после меня. Но нет. «100» стояло напротив моей фамилии ошеломляющим результатом, наградой и воздаянием за все нервы, страдания и бессонные ночи.

– Пиздец, – пробормотал я. – Просто пиздец.

Все другие слова остались за гранью сознания, я нервно прокусил губу и почувствовал на языке металл. Теперь мне бы хватило даже шестидесяти по биологии, потому что русский язык я сдал на восемьдесят четыре. И я мог хотя бы попытаться претендовать на бюджетное место.

– Виталя, сто! – заорал я в трубку, как только Виталик ответил на мой звонок. И, видимо, крикнул так громко, что дедулечка, идущий впереди, чуть не выронил от неожиданности тросточку. – Сто баллов! Максимум!

– Не может быть, – теперь настала очередь Виталика глотать завистливые комки. – Как такое получилось? Никто не может так получить… Может, сбой…

– Сам ты сбой, придурок! – весело оборвал его я. – Теперь можно хотя бы попытаться подать документы на бюджет! Давай, увидимся в универе, как придет биология!

Я так широко улыбался, идя по улице к дому, что мне казалось, лицо вот-вот треснет пополам, по горизонтальной линии, но я никак не мог стереть это глупое, счастливое выражение лица. Даже бубнеж матери о том, что я пришел чуть позже часа дня, не испортил настроения: я счастливо подхватил капризного Вадика на руки, и его нытье меня не бесило. Я чмокнул его в лоб, усадив на высокий стул, и начал разогревать суп. Сын, чувствуя повисшую в воздухе радость, притих, заинтересованно глядя на меня, крутящегося у плиты. Сто по химии. Может, не такой уж я и булыжник?

***

Биология пришла через неделю, и семьдесят пять баллов меня вполне устроили – я думал, что написал хуже, но теперь сумма баллов за все экзамены позволяла хотя бы попытаться. Даже без малой медицинской академии. Вадик путался под ногами, пока я собирался в институт, отглаживая единственную белую рубашку с выпускного. Это, конечно, был атавизм – приходить подавать документы при параде, потому что баллы все равно считаются автоматически и от твоего внешнего вида решение приемной комиссии не зависит. Но я все равно хотел выглядеть парадно. Черные брюки, отцовские, великоватые, струились по ногам, и их пришлось чуть подогнуть во внутрь, чтобы они не волочились по асфальту. Правда, удобных туфель не нашел, и я натянул кроссовки. Решил, что выгляжу смешно, и переоделся в джинсы. Но белую рубашку все равно оставил, пусть она и спряталась под олимпийкой из-за мрачной позднеиюньской погоды.

– Вадь, отойди, мне выйти надо, – умоляюще попросил я сына, вцепившегося в мою штанину детскими, маленькими, но такими сильными пальчиками. – Я скоро вернусь. Пойдем гулять. Ну, я же обещал тебе!

– Не уходи, – заныл он. – Деда злой.

Я фыркнул и насильно отцепил его пальцы.

– Он ничего тебе не сделает. Сиди в комнате. Мне уйти надо, Вадь. В институт документы отдать. И я вернусь через пару часов. Ну, понимаешь?

Он хлопал длинными телячьими ресницами и так быстро моргал, в глазах – доселе сухих – начали собираться слезы. Всхлипнув, Вадик плюхнулся в чистых домашних штанишках на пыльный придверный коврик и завыл. Я еле держался от того, чтобы не пнуть его, заставив подняться и отойти.

Из кухни послышался шум – звон ударяющегося донышка бутылки о стол на фоне голоса диктора из выпуска новостей. Вадик привлек слишком много шума. Я хотел улизнуть незамеченным, не оправдываясь ни перед кем, но тень отцовской фигуры, отброшенная в коридор, громкоголосо говорила о том, что он выдвигался в коридор.

– Куда намылился? – удивился он, обведя пьяным взглядом прихожую. – А выблядка своего на кого оставляешь?

– Ну что ты, я посижу, – за ним впопыхах из кухни вышла мама, прижимая к груди вафельное заляпанное полотенчико, которым протирала посуду. – Игорю в институт надо, он экзамены хорошо сдал, теперь учиться будет.

Мать, конечно, забегала далеко вперед. Еще никакого решения приемная комиссия не приняла, баллы других абитуриентов не считала, а меня уже записали в поступивших на бюджет. Я не был суеверным, но не хотелось говорить «гоп» раньше, чем перепрыгнуть это громоздкое, пугающее высотой препятствие. Отец, хмыкнув, пьяно оперся локтем о косяк двери, привалившись к нему. Я сжал пальцы в кулаки и в голове начал считать до десяти, лелея надежду выдохнуть, успокоиться, не сорваться. Смрадный алкогольный запах уже просочился по всему коридору, и я завидовал Вадику, сидевшему все в той же пыли, между заношенными ботинками, и делавшему вид, что все происходящее его вообще не касалось. Он – двухлетний малыш с длинными ресницами – сам по себе, остальные – сами по себе.

– И что, в мед пойдешь? – наконец выдал отец. – Будешь еще шесть лет на нашей шее сидеть вместе с этим? Работу он найдет, на пару недель всего переедет. Ума хватило дите сделать, а теперь что? Сдулся?

– В мед пойду, – холодно бросил я, сунув сжатые в кулаки руки в карманы. – Выучусь, стану врачом, как всегда мечтал. Буду подрабатывать по ночам. Точно не сопьюсь, как ты.

– Игорь, – предупредительно, опасливо позвала меня мать. – Иди уже. Все взял? Аттестат? Паспорт?

Она попыталась обогнать отца и успеть выпроводить меня из квартиры, забрав Вадика, но тот асфальтоукладчиком двинулся вперед, одним движением руки оттеснив мать к стенке. Она тихо вскрикнула, видать, ударившись, но он не заметил этого, даже не обернулся на нее. Взглядом хищного коршуна впиваясь мне в лицо, он схватил меня за воротник олимпийки и хорошенько встряхнул. Я устоял на ногах. Постарался даже не дернуться.

– Если я тебя из квартиры выкину и кормить перестану, так же петь будешь?

Они с матерью оба противились медицинскому: долго учиться, маленькая зарплата, невозможность совмещать с работой, но стать врачом было моей мечтой детства, и теперь я стоял на пороге ее воплощения, уверенный, что даже отец со своим алкогольным зловонным дыханием и крепкой хваткой на воротнике не сможет меня остановить. Я, схватив его за запястье, отцепил пальцы от своей вещи.

– Пошел ты, – выплюнул я, и от звонкой оплеухи у меня затрещало в ушах. Мать опять вскрикнула, но мозги звенели, щека горела, и, схватив пакет с документами, я ломанулся к выходу. Вадик, об которого я запнулся на выходе, вскрикнул. Не успев перед ним извиниться, я выскочил за порог и хлопнул дверью. Только сбегая по ступенькам, я разобрал оглушительный детский рев, сдерживаемый разве что захлопнувшейся дверью квартиры.

Вадик всегда выл, когда оставался один дома, но я не мог быть служителем его капризов. «Он все равно успокоится, – решил я, – если что, мать ему поможет». Главное, чтоб ему не помог отец – ударом по заднице и чрезвычайно громким для детских ушей окриком.

Сбежав по лестнице, я только успел толкнуть дверь подъезда, как сразу закурил. Рука, сжимавшая сигарету, невольно подрагивала от перенапряжения, а во второй я так стискивал пакет с документами, что пластик в пестрый цветочек уже весь измялся. Я надеялся только, что бумаги были целыми, ровными, такими, чтоб не стыдно приемной комиссии протянуть.

Запрыгнув в метро, я плюхнулся в самый отдаленный угол вагона. Летом народу будто становилось меньше, дышалось свободнее, да и еще не наступил час-пик, когда на кольцевой ветке яблоку негде упасть. Мне нужно было доехать до Фрунзенской по Сокольнической линии, она располагалась ближе всех к приемной комиссии института. Там, у входа, ждал Виталик. Я никогда не заходил в само университета, не торчал в малой медакадемии, поэтому он обещал меня проводить.

Поезд трясся, и я вместе с ним. Он то резко тормозил, то, наоборот, очень плавно подъезжал к станциям. Дорога заняла не так много времени – около двадцати минут – но на кольцевой после пересадки людей прибавилось, и меня затошнило. Голова от волнения была тяжелой с самого утра, слегка кружилась, но от духоты в метро, отцовской затрещины и огромной толпы ощущения усилились. Я с трудом сглотнул комок, перехватил документы покрепче и переступил с ноги на ногу, надеясь найти место. Но места не было, и на Парке культуры я вышел. Осталась всего одна станция, а Виталик уже замучил меня сообщениями о том, где я и что со мной.

«Да еду я! Пять минут и буду!»

Иногда я поражался его нетерпеливости: то он нерасторопно, с вальяжностью утки выкатывался из малой медицинской академии, словно бы я не ждал его курить; то торопился так, будто приемная комиссия закрывалась через полчаса.

– Ну и очередь, – ахнул я, когда мы все-таки подошли к зданию.

– А я говорил, – брякнул Виталька. – Надо было пораньше приходить.

И от его «а я говорил» так захотелось ему в ухо дать, но я, утробно рыкнув про себя, все-таки сдержался. Стоило и правда пораньше подтянуться, но сначала капризный Вадик, потом ссора с отцом, духота в метро…

– Да ладно, места все равно останутся. Никто не откажет нам, потому что мы пришли позже двенадцати дня, – я отмахнулся, но сам испытывал такой стыд, будто чуть не профукал главное событие в своей жизни.

Очередь двигалась медленно, и ноги уже начинали затекать, а спина совсем не по-молодежному, скорее по-старчески ныла. Выгнувшись и похрустев шеей, я покачал головой в разные стороны в целях разминки, а Виталька противно, издевательски хмыкнул, хотя я видел, что и ему тяжеловато стоять.

– Почти все уже, – мы даже встали на крыльцо. – Надеюсь, у них нет обеда.

Обеда в приемной комиссии не было, что верно: иначе они бы до конца сентября не приняли всех желающих поступить в медицинский университет. Он считался одним из самых популярных институтов Москвы, куда рвались все выпускники, мало-мальски знавшие химию и биологию. Кто-то изначально рассчитывал только на платное, кто-то – только на бюджет. Некоторые шли на стоматологический факультет, некоторые хотели быть фармацевтами. Но я не сомневался, что большая часть все равно отстаивала очередь, чтобы подать документы на факультет лечебного дела. Куда мы с Виталькой и собирались.

Приемная комиссия представляла собой несколько столов с табличками факультетов, и я оказался прав – самая большая очередь тянулась к лечебному делу. Перед нами топталось еще около десяти человек, но я уже в нетерпении распаковал все документы, разложил их по порядку – в той последовательности, которую просили. Я и дома их так убирал, но Вадик, видать, залез в пакет, перепутал все и, к счастью, хотя бы не помял.

– Не нервничай, все равно примут, – подколол меня Виталька, но я пропустил его слова мимо ушей, решительно шагнув к барышне за столом перед носом у друга, уже протягивавшего документы. Ему пришлось отступить.

Она, окинув меня непонятным – то ли раздраженным, то ли недоуменным взглядом, все же приняла документы, начала заполнять справки и сопроводительные письма, а потом подняла на меня глаза.

– Баллы, – лениво протянула барышня, крутя в пальцах самую дешевую шариковую ручку.

– Что баллы? – от волнения растерялся я.

– Баллы свои называйте, – она стукнула каблучком под столом в немом приказе, но я так и не понял, случайно это получилось или специально от раздражения и усталости.

– Русский язык – восемьдесят четыре, биология – семьдесят пять, химия – сто, – на последних словах у меня жаром вспыхнули щеки. Видать, от смущения.

Барышня за стойкой посмотрела на меня впечатленно, даже очки приспустила. Видать, думала, что ослышалась, но я терпеливо ждал, пока она занесет все перечисленные мной результаты в табличку. В сумме получилось двести пятьдесят девять. Для меда маловато, но Виталька, посещавший малую медакадемию, набрал всего двести пятьдесят два. Поэтому я его обгонял точно. И даже если бы я занял в списке на бюджет самую последнюю позиции, мне б не было совестно обойти товарища.

– Гений, что ли?

– Все может быть, – я окончательно смутился, и девушка вернулась к заполнению бланков.

У меня приняли документы, и я облегченно выдохнул. Резко захотелось пить, в горле пересохло, зацарапало, но бросить Виталика и пойти за водой я не мог, поэтому терпеливо ждал. Барышня приняла у него документы тоже, но с ним она была куда любезнее, даже улыбалась. Они наверняка знали друг друга с курсов, пересекались раньше, а «своих» всегда встречают радостнее, чем «чужих». Виталик тоже обезоруживающе скалился, словно это могло добавить ему баллов, а я мысленно его торопил, желая только купить воды в автомате и жадно вылакать сразу пол-литра.

– Какие планы теперь на лето? – мы стояли у автомата, и Виталик искал монетки по карманам, чтобы взять жутко невкусный химозный кофе. – Может, в палатках к озеру какому сгоняем?

– У меня сын, – напомнил я, и его лицо недовольно сморщилось. – Я не выездной. Работать надо, дитю-то жрать что-то покупать.

– И что, все лето работать? А как же отдых?

– Слушай, блядь, мне ребенка кормить. Одевать его в садик этот блядский, в который обещали взять, на шторы сдавать и подарки воспиталкам. Вообще не до отдыха, – я, шумно выдохнув, сделал несколько отрезвляющих глотков прохладной воды. – Погулять вечером – легко, но надолго не могу.

На лице Витальки так и читался немой вопрос: «как вообще можно заделать ребенка в шестнадцать?», – но он так и остался неозвученным, повис между нами, и мне не хотелось нарушать возникшую тишину. Виталька хлопнул меня по плечу, бросил «давай, увидимся» и смылся в направлении выхода. Я не умел дружить с людьми – они разбегались от напора, злости и подчас агрессии, но я наделся, что Виталька вернется. Все-таки хорошим он был. Вот бы мы вместе учились! Пусть на морду он и режиссер, а не врач, но я желал ему поступления. Но баллов у меня все же больше – так что только после меня.

Я пошел к выходу. Очередь в приемную комиссию уже рассасывалась. Кажется, мы попали в самый пик и отстояли самую длинную толпу за сегодняшний день. Мне нравилось даже просто идти по этим коридорчикам, ощущать себя частью университета, в который с самого детства мечтал поступить. Вода приятно холодила руку, тошнота больше не подкатывала к горлу, и я все еще вспоминал приятное удивление на лице барышни, когда она услышала мой результат по химии.

Мы столкнулись с ней у выхода. Она вышла покурить – стояла с тонкой сигаретой за крыльцом, – и я как раз спускался по ступенькам.

– Как думаешь, у меня есть шансы?

Она меня запомнила и потому-то улыбнулась тонкими губами, накрашенными темной помадой.

– И весьма неплохие, – ободрила она.

«Весьма неплохие – звучит хорошо. По крайней мере, они точно есть», – решил я и, насвистывая, побрел к метро.

глава три: заодно с цыганским табором

– А ты не думал Лалу найти? – мы с Виталькой отмечали поступление. Он занял последнее бюджетное место в списках, и теперь мы пили горькое пиво из ларька «24 часа» напротив института. Пару недель назад, во время дождей, мы облюбовали особенную детскую площадку с лавочками под навесом, но сегодня, в августовский жаркий день, на нее набилось столько детей с мамашами, что пить при них неприлично. Я открыл пиво о забор, а у Витальки жестянка открывалась одним движением – достаточно подцепить металлическое колечко.

Я не знал, чего вдруг Витальке взбрело в голову спросить о ней, да и к тому же историю с Вадиком он знал в двух словах. Да, у меня был сын, нуждавшийся в вечном внимании, в детском садике, в вытирании соплей. Сын, который мешал мне учиться, засыпал бок о бок со мной на одной кровати, сын, плевавшийся кашей. Сын, которого я очень любил, но не знал, как выразить эту любовь.

«Ему б лучше жилось с Лалой, в таборе, наверное, – когда-то думал я, в очередной раз отругав его за бардак в ванной. – Там бы он был счастлив».

«А еще голоден и просил бы милостыню на вокзалах», – подсказывал внутренний голос, с которым я сразу соглашался. Вадика я отдать не мог, хотя иногда очень хотелось.

– Думал, – признался я. – Но она так неожиданно исчезла. Отовсюду. Даже номер поменяла.

– А ты знаешь, где живет?

Я повел плечом и глотнул еще пива. Условно – знал, но никогда не был. Их бараки – еще деревянные – стояли где-то за МКАДом, в Котельниках. Раньше Лала с мамой и сестрой жили здесь, неподалеку, мы вместе учились. Потом мы переехали в съемную квартиру, а мать с сестрой умчались к табору. После к ним примкнула и Лала, забрав ключи от хаты и оставив наши небольшие пожитки в подъезде.

– Где-то около Котельников. Там вечно цыгане тусуются. Говорят, целый табор.

– И ты не ездил?

– Ну, во-первых, точно не знаю, где она живет. Во-вторых, а что я ей скажу? Мол, забирай своего сына обратно? Так он и мой тоже. Не просто так она же решила свинтить.

Виталька почесал кудрявую макушку. Его глаза уже косили от пары глотков пива, и я подумал, что он – слабак. Меня даже не торкнуло, будто пропавшего яблочного сока хлебнул. Видеть Лалу было тоскливо, она наверняка ничуть не изменилась, все такая же развязная, в цветастой юбке и стройная – как не рожавшая.

– Сгоняем?

– Дурак, что ли? Как мы ее найдем? Сиди, пиво пей, без своих дурацких идей.

Он притих, а я задумался. Может, нам и правда стоило поговорить? Мы ведь как никак два года вместе прожили, да и меня до сих пор терзал вопрос – почему она ушла? Ссор не случилось, криков, ругани – ничего, что сопровождало бы такой резкий разрыв. О Лале – о том, что она вообще была, – даже не напоминало ничего. Только графа «мать» в Вадиковом свидетельстве о рождении да его черные огромные глазища.

До Котельников ехать предстояло больше часа, а время уже показывало почти семь. Сделав еще глоток, я написал маме короткое сообщение, до скольких она может посидеть с Вадимом. Она ответила, что сколько угодно. Такой щедростью стоило воспользоваться – она редко настолько увлекалась внуком.

– Погнали, – внезапно решил я. – На автобусе с пересадками за часа полтора доберемся.

– А как найдем? – Виталя явно растерялся от такого напора. – Ты ж сам говорил, что не знаешь…

– Цыганские дети друг друга все знают. Поймаем одного, спросим, найдем Лалку. Давай, это была твоя идея, а теперь что? Назад?

Виталька собрался и в два глотка опрокинул пиво. Я тянул напиток до тех пор, пока мы не сели в автобус, а потом стекляшку пришлось оставить на лавке под недовольное брюзжание какой-то бабки. В автобусе была давка, еще и августовская духота, но мы протиснулись в самый конец, где дышалось хоть немного свободнее. Работающие люди как раз возвращались домой – надо же, додумались потащиться к Лале в час-пик и даже без уверенности в том, что мы ее найдем. Виталик пожалел о своей задумке через минут десять дороги – так недовольно корчилось его лицо, когда он со своим ростом под два метра бился головой о поручень на каждой кочке неровного асфальта. К Котельникам в автобусе людей становилось меньше. Я сел на кожаное облупленное сидение первым, еще через пару остановок – Виталька.

Чертановские пейзажи отличались от местных: здесь дома были чуть ниже, все не так облагораживалось. Мало клумб, много домов. Ходили слухи, что неподалеку в лесу обосновался целый цыганский лагерь. Мы вышли, глотнули свежего воздуха, и по оголенным рукам побежали мурашки – вечерело, и становилось прохладнее. На автобусной остановке и правда бегали маленькие цыганята – чуть чумазые, но в сандаликах, футболках – обычные, от остальных не отличишь. Я придержал за локоток пацаненка лет тринадцати, улыбнулся ему и протянул несколько монеток.

– Мне Лала нужна, – я улыбнулся. – Дочка Баро. Знаешь, где найти?

Мальчуган пересчитал монетки.

– Столько же, – потребовал он, и я кинул умоляющий взгляд на Витальку. Тот, видать, представил, что мы могли проделать такой путь зря, и всучил мальцу пятидесятирублевую купюру.

– Провожу, – мальчишка махнул рукой, веля нам следовать за ним. И мы безропотно пошли переулками, мимо старого дуба, под натянутыми между балконами веревками с сохнущим бельем. Даже на улице в этом квартале пахло старьем, сыростью и бедностью. Постоянно туда-сюда сновали полуголые ребятишки в порванных цветастых рубашках или шортах, все чумазые и громкоголосые. От них закладывало уши. Виталька все время жался ко мне, видимо, чувствовал себя совсем некомфортно. Ну еще бы, вряд ли сынок академика когда-то бывал в таких злачных цыганских местах.

Мы вышли к небольшой площади, на которой стояли старые вагончики, рядом – двухэтажный деревянный дом, возле него все лавки были забиты бабками в цветных юбках и платках на головах. Они галдели громче детей, переругиваясь на своем цыганском, и я не понимал ни слова. Виталик даже не пытался прислушиваться, он постоянно проверял деньги в кармане куртки.

– Они вроде безобидные, – озадаченно сказал я, глянув на друга. – Смотри, даже внимания не обращают.

– Вот так вытащат пару тыщ из кармана, даже не заметишь, – парировал он.

Я не успел сказать Витальке, что пары тыщ в моих карманах сроду не водилось: из подъезда выскользнула Лала. Мы не виделись три месяца, и она изменилась – чуть набрала в щеках; волосы, спадавшие до талии, отросли еще сильнее и кончиками почти касались ягодиц; и я мог поклясться, что, когда она стояла боком, виднелся едва заметный округлившийся животик.

– Эй, – я окликнул ее, и она попятилась. – Стой, Лал, я просто поговорить хочу.

Я обезоружено поднял руки, показывая ей, что пришел с миром. Она перестала отступать к подъезду, но мне и шага навстречу не сделала. Тогда я сам двинулся вперед. Не хотелось, чтобы наш разговор слышал заодно и весь цыганский табор.

– Чего тебе нужно? – ее голос, обычно мелодичный, сейчас показался скрипящим, похожим на простуженный. – Кажется, мой уход был…

– Говорящим обо всем, да, – перебил ее я. – Но у тебя, вообще-то, сын есть. Он скучает, про мать спрашивает. А ты… Почему? Все же нормально было?

– Я тебя не люблю, – она сказала это так равнодушно, что даже кольнула обида. – Я встретила другого человека. Отсюда. Еще несколько месяцев назад… И окончательно убедилась в том, что нам не по пути.

Я сосредоточился на родинке у нее над губой, чтобы не смотреть в блядские бесстыжие глаза. Лала даже не стеснялась своих слов об измене, новом любимом человеке, как будто мы с ней никогда и не становились родными. Будто бы нас не связывало общее прошлое и общий ребенок – такой багаж в семнадцать лет еще нужно умудриться заиметь.

– Окей, – я с трудом сдерживал раздражение. – А поговорить об этом нельзя было?

– Не хотелось твоих вопросов. Ты же душишь, Игорь, – она закатила глаза. – Заботой своей, вопросами тупыми, контролем, попытками построить эту никому не нужную образцовую семью. Чем дольше я с тобой была, тем больше понимала, что нам вообще не по пути. Отвали от меня. И не появляйся здесь больше, ладно? Вообще не понимаю, как ты меня нашел.

– У нас ребенок общий, – напомнил я, сглотнув тугой ком из слюны и обиды. – Вадик тебя ждет. Спрашивает постоянно. Что мне ему сказать?

– Скажи, что я умерла, – флегматично бросила она через плечо, уже развернувшись к подъезду. Я не нашелся что сказать, и она скрылась в бараке. «Если ей нравится такая жизнь, пусть ей и живет», – решил я, пялясь на синюю дверь с облупившейся краской, у которой даже магнитного замка не было.

«Скажи, что я умерла», – я мысленно воспроизвел ее слова и понял, что никогда не смогу сделать сыну так больно. Виталик сочувствующе похлопал меня по плечу, и я, вздохнув, посмотрел на него.