Человек, смерть и счастье!

Ярослав Куприн

Человек, смерть и счастье!

Запись №056-1а-ПЗ «Врач»

Очнулся. Утро. За окном солнце. Деревья, трава, мягкое голубое небо, яркое, но не ослепляющее глаза солнце, этот вид всегда удивлял и поражал, но в тот же момент и вызывал смешанные не поддающие разъяснений здравому рассудку чувства. Эти картинки: ветер развивающий листву зеленых деревьев, немного то прибавляя, то, наоборот, сбавляя свой ход, зеленый луг, с проблесками каких-то маленьких, то красных, то желтых цветов, синее небо с редкими, очень редкими, облаками, которые лишь на минуту скрывают солнечные лучи, непонятные кусты. Эту картинку я видал почти каждый день, бывали кончено и дождинки, но они были такими редкими, что и запомнить было нечего, кроме того дня с грозой, когда гром гремел настолько сильно, казалось, что сейчас ветер с дождем выбьет окна и прям вынесет меня из комнатки, тем самым я полечу на небо, будто бы на множество воздушных шаров. Полечу, смотря на всю нашу планету, землю, всю вселенную. В комнате всегда открыто окно. Я всегда его оставляю открытым, чтобы было свежее в помещении. Смотря на одно и то же, я стал замечать другие детали. Интересно то, что никогда ни на окне, ни на поддоннике, ни на раме – нигде не было ни пылинки, ни развода на стекле от дождя, ни кусочка грязи, почему же…Но почему-то только сейчас подумал о том, что надо открыть его и посмотреть, может оно из современного материала, возможно… Бывало, думал о том, почему не взять кружку, да и не кинуть её в окно, но… всегда вспоминал, что у меня только одна кружка.

Всегда мечтал летать, находится в небе в воздушном пространстве, в невесомости, чтоб лететь, окунуться в облака, трогать их, щупать…можно было бы валяться в них, как кот на траве в солнечные дни;

Летать лучше даже не как человек. Летать, как птица; Лететь также смело, также…мне кажется, самые свободные существа этого, грешного, мира – птицы. Они могут находиться там, где никто не сможет их найти, живут там, где хотят, когда хотят, не слушая указания и предрассудки «важных». Как птица сесть на ветку, на камень, на что угодно в этом мире, главное, что сам этого захочешь. Взял и полетел, ощущая всю крутость мира, видя всю его красоту и, в это же время, ужасы этого мира, его достижения и грехи, его радости и грёзы, его страх и смелость, его жизнь и смерть. Смотреть на людей, которые застряли в этом обыденном мире, в своих проблемах, в неудачах, но…понимая, что ты птица, просто птица; ты можешь наблюдать, подзывать к себе, пытаться спасти, крича во всё горло, но эти люди, как обычно, застрявшие в своём эгоизме и мучениях, считая, птиц, глупыми и, откровенно говоря, тупыми, игнорируют нас, продолжая, делать всё то, что и делают.

Мне нравится, как умирают люди, потому что лишь так их душа вновь обретает легкость, воздушность; поднимаясь в полёт, превращаясь в птиц. Я желаю смерти счастливой, потому что лишь так они станут все свободны. Свобода – это освобождения своей души и себя самого от мирского застоя или суеты, это уничтожение неидеальностей мира и себя, оставляя лишь своё я, свою личность наедине с собой, не привлекая к себе никакого внимания, не внушая никому, что кто-то лучше, красивее, умнее, сильнее, красноречивее, смекалистей и так далее… когда ты освобожден от физического тела, всё это, то, что привязано к материи, всё что взаимодействует между телами, всё это, в виде нематериального духа, ненужное, пустое. Каждый живёт – не страдает, не мешает никому, живёт свободно.

Запись №057-1б-ПЗ «В ту ночь перед этим самым…»

Каждую ночь меня посещали размышления о собственном существовании в этом ужасном, рабском, состоящем из убивающей повседневности и человеческих страданий мире. Если удавалось не предаваться собственным животным инстинктам по причине физической, не то что слабости, а больше, знаете, физической уязвимости перед этим же миром, то почему-то именно; ночь – хозяйка невозможных размышлений моральных нравоучений, относящихся к себе, личностного самоуничтожения и унижения.

Было днём ты считаешь себя уверенными, смелым, умным, красивым, находчивым, красноречивым и т.д. но вот ночью… в момент всё это сразу же исчезает в мгновение ока, давая прорваться отрицательным собственным качествам, которые, в основном, лишь оскорбляют, занижают и убивают.

По этой же причине, по-моему мнение, наше огромное отличие от животного того мира. Я оцениваю по двум критериям:

– мы физически слабы, но морально сильнее, то есть мы можем думать, размышлять, рассуждать, делать выбор, придумывать чудесные как изобретения, оберегающие и сохраняющие множества жизней, но в тоже время, и придумывать оружие и смертельные средства для истребления нам подобным, то есть, занимаясь самоуничтожением и пытаясь найти всё более изощренные методы это сделать. Физически слабы, потому что не переносим, как сильной жары, так и сильного холода, физических перегрузок, действия многих зараз, ядов и т.д. И от этого мы и страдаем, слишком расширенный уровень разума, большее влияние рассудка и морали, не дающей выполнять слишком различные, в человеческом понимании, действия; мы ограничены самосохранением и моралью, привинченными нам с самого раннего нашего осознания мира – но это как раз и отличает нас от животных;

– животный мир. Он физически сильнее. Они способны чуять многих те запахи, те тончащие ниточки запахов, на разных расстояниях, чувствовать и видеть температуру другого создания, засыпать на долгие сроки, наедаться на длительные промежутки, жить в смертельном холоде, и жаре, под водой, в небе, в земле; владеют, как более развитой скоростью и выносливостью, прирожденными орудиями убийства и уничтожения, огромной физической силой, но, скорее всего, понятно, что морально они слабы. Они не могут искать альтернативные пути решения, делать осознанный выбор или выбор, который отличает вас от всех, но не вредит вам, придумывать различные орудия, как труда, так и самоуничтожения; они не ограничены морально, совестью, не страдают от грёз, от расставания, от смерти «сородича»; они спокойно могут поедать собственный молодняк, не видя ничего в этом ужасного, так как это вопрос выживания и, так называемого, естественного отбора. Ими правят инстинкты, они способны и готовы перекусить себе конечность и не одну, главное, обрести тем самым свободу, готовы сунуться за пищей, даже если это грозит им жизнью. Из-за большего влияния инстинктов, они страдают, делая всё возможное, чтобы выжить и продолжить род. Возможно, мы чем-то схожи, но….

Запись №13010-ОЗ «Холод»

Да! Ему чересчур нравилась зима, но дать объяснения этому не мог, да и никогда не собирался кому-то что-то доказывать! Вечные споры с товарищами о том, какие времена года самые лучшие, ему попросту надоели. Он чтил чужое мнение, поэтому всегда пояснял, что каждому нравится что-то одно, что-то своё, что-то особенное, то есть именно то, что приносит удовольствие и, если, конечно, так можно сказать, «счастье». Проблема и вопрос насчёт «счастья» всегда не давал ему покоя; стараясь найти ответы, что такое «счастье», он прививал разные гипотезы к решению этой проблемы, но как таковой теории найдено не было; пока что! Зима! Почему? Ему нравился белый цвет в виде снега, который озарял полностью всю территорию его поля зрения, даже, осознавая, его проблем с видением мира, то есть проблем со зрением. Холод! Возможно, что-то жгучие и могучие в этом было, возможно, всё из-за холода. Ему поистине не нравилась жара, но нравилось тепло. Тепло мягкое такое, приятное, которое приятно окутывает всё тело и разум. Хотелось смотреть на зиму через окно, находясь, естественно, в тепле и уюте!

Запись №2423-11-ПЗ «Сон»

Мне снился сон, который меня поверг в шок и испугал! Я проснулся в холодном поту, почти весь мокрый, но постельное было, что радовало, сухое. Я сидел на кровати в довольно маленькой и, самое главное, темной комнате, свет лишь доносился откуда-то с улицы, малое свечение отражалось с окон, их было два. Одно окно было открыто, почему я и сразу подумал, что мне от этого было холодно. Встал, закрыл окно, решил посмотреть в него. На улице светил частокол фонарей, раскинувшихся вдоль дороги, их свет немного просачивался ко мне в комнату, уничтожая эту тьму. Но ведь они нужны, чтобы освещать улицы, а не комнаты! Я начал прорисовывать приснившийся мне сон. Это будто всё было когда-то и точно много лет назад!

Очнулся я в довольно оранжевой комнате, солнечный свет так сильно бил в окно и просачивался через рыжие занавески, что заставлял комнату окрашиваться в оранжевый. Было странное чувство головокружения, такое ощущение, что не в голове происходят движения, а в данном пространстве. Немного помотав головой и открыв глаза, понял, что я нахожусь в старом деревянном доме, который казался знакомым, но было сложно понять, почему знакомым. Слышалось пение, то мягкое и нежное, как материнская колыбель, по крайней мере, как я её представлял, то жесткое и скрипучие, будто бы заело старую пластинку с пением или нарушением работы радиоприёмника.

Шел проклятый и жестокий 1947 год! Год, который вошел в истории нашего Великого государства, как год «Величайшей смуты». Год, за который погибали тысячи, как простых и мирных граждан, и множество хороших людей, возможно, естественно, хороших, так как по сравнению с теми, которых я когда-либо встречал, другие мне всегда казались «хорошими», так и множество ужасных существ всего мира, которые виноваты за многие преступления, за многие ужаса нашего времени, за тот мир, в котором мне, да и многим другим пришлось жить. Зима 1947 года. Декабрь 1947 года. 16 день месяца. По сравнению с остальными летами, данный год вообще не щадил никого. Стояла рекордно холодный декабрь, стужа, температура нашего региона опустилась до небывалых температур, мне казалось, что идя по улице, у меня попросту отваливались куски кожи, а нос можно было просто отломать, как ломать хлеба, да и не хлеба, а будто бы кусок сала. Подобный конец года как-бы так и говорил, что зима станет великим концом всего того, что мы знали до этого, станет новым началом; раз до зимы можно было надеяться на что-то лучшее, то вот с началом зимы, стало ясно одно – видимо бог решил полностью не щадить своих созданий, решил покарать всех и каждого за грехи всех и каждого, и здесь не было уже важно, согрешил ли один представить народа какое-либо преступление перед этим же народом, или согрешили бы разные люди, не зависящие друг от друга, по разному и по разным «законам» божьим; было ощущение, что будут судить всех, соберут целый огромный список всего народа, перечислят какие грехи были у них, да начнется великий суд, который подровняет всех и каждого под одну «статью» божью и прольётся крови реками, а головы полетят, как крошки со стола после многочисленного торжества, а на останках и телах согрешивших возрастут горы; с гор останков и трупов вырастят могучие деревья, которые будут необычайной высоты и красоты, они будут пахнуть настолько прекрасно, что-то вроде смолистой ели с сахарной акацией вместе взятых, они будут доставать по неба, касаясь космоса, но их корни, так сильно пройдут сквозь как раз эти горы, что создадут настолько сильную корневую систему, что ни одно стихийное бедствие, ни один шторм или ураган не сможет вырвать их; реки крови от жары солнечной превратятся в пар, который поднимаясь всё выше и выше, создадут огромное облако, а в дальнейшем и тучи, из которых после польются настолько чистая вода, наполняющая сохнущие реки и озера, моря и океаны, а из оставшиеся крови появятся рыбы и другие водные существа. Да, данный суд всех поставит на колени и всех заставит веровать во многие грехи свои, всех заставит задуматься о их месте в мире, о и смысле и прочее. Но лучше погибнуть в таком суде честности и справедливости, чем умирать от такого холода, раздирающего плоть и заставляя кровь превращаться в кисель.

1947 год. Возвращались мы в кузове грузового автомобиля, снаряженной, как снарядами, патронами, припасами, людьми и, самое главное, трупами и живыми мертвецами, многие сидели на чём угодно, укутавшись всякими разными пледами, тряпками, шинелями и прочим барахлом, многие сидели и надеялись лишь на то, чтобы живые мертвецы покинули этот мир, потому как понимали их боль и страдания, которые они получали от своих ран и от холода. Лишь их возгласы и хрипения давали нам знать, что они ещё живы. Отъезжая с проигранного нами боя у деревни Аштерлиц, нас было пятеро, по приезду в ближайший маленький городок или большой поселок, лучше это даже так называть, нас осталось троя, четвертый лежал в жару и помирал от холода, пятого мы скинули уже на пятом километре от деревни, не дотянул. Ему было хуже всего. Отъезжая от деревни он болтался, терял сознание, бился из-за всех сил, кидался на Фридриха, бил его по рукам и ногам, пока тот его пытался привести его в чувства, колол ему морфий, успокаивал, читал молитвы, тот же скрипел зубами, пытаясь укусить и удержать зубами. На пятнадцатой минуте его страданий, он резко затих, дыхание его успокоилось и вовсе прекратилось. Мы знали, что если сейчас попросим офицера остановить автомобиль, чтобы его отпеть, простится, попробовать или похоронить, или сжечь, по их традициям, то на это уйдёт время, отчего можем потерять и четвертого, да и свои же силы. Мы поговорили глазами, переглянулись. Я, понимая всю трагичность, но желая отдать ему честь и свою верность, я снял с головы шарфы и шапку, достал фуражку, надев её, перекрестил его, засунул в его шарф брелок его молодой жены и записку с его именем, фамилией, родным городом и номером – СН5617-№13 (Семен Нестеров, 5 дня, 6 месяца, 17 года рождения, номер части призыва). Другие не стали рисковать своим теплом, просто сказали пару слов. Фридрих, будучи ярым верующим в Бога человеком, а также полевым фельдшером, начал молиться на родном языке и, закрыв глаза, как себе, так и пятому, просто сидел на месте. Мы же втроем, немного привстав, подтянули труп к краю кузова и кинули его за борт. Последний раз я видел, как труп лежал на дороге, отдаляясь от нас и становясь черной точной, так и что над ним начали скапливаться черными падальные птицы.

Мы явились в этот городок, который по родному языку региона назывался «Эгеностбраубург», но с приходом наших революционных сил, для нас он стал называться «Востоный Эген». Нас остановили у черного, кирпичного дома, который был в высоту пяти этажей, каждый из которых по 3 метра в высоту. Вход в этот дом, который по сравнению с остальными домами городка, просто казался башней, был заставлен досками, бочками и всяким остальным хламом, видно было лишь то, что когда-то дом использовался, как место сражения, было множества огнестрельных пробоин в стенах, а у входа была колючая проволока, по местам обкусана, но продолжая висеть. Сверху входа красовалась надпись, которая, по словам Фридриха, означала «Здание Совета Народных Сенаторов», хотя большинство букв было протерто и зачеркнуто. Теперь же, как стало ясно потом, в здании организовались сразу три группы. Первая группа – это второй и первый этаж, столовая, где разливали алкоголь, давали горячую похлебку, и полевой госпиталь, куда свозили раненных и где отпивали по традициям умерших, на третьем этаже расположился штаб управления, как городка, так и военной части и армии, а на четвертом расположился бордель. Меня очень удивил тот факт, что военный штаб делил здание с больными, крик которых доносился даже на улицах, и борделем.