bannerbanner
Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии
Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

Полная версия

Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 7

– Людей расстреливают за мешок пшена, – перебил Кныш.

– Ты меня с мешочниками не равняй! – вскипел Зворыкин. – Хватит дурочку строить, я к начальству пойду.

– Слушай, Зворыкин, – презрительно говорит Кныш, – у начальства есть другие заботы, чем с купеческими зятьками валандаться.

– Вот что! – Рот Зворыкина дернулся в волчьей усмешке. – Тогда понятно… небось сам на мое место не прочь? Думаешь, не видел, как ты на нее зенки пялил?

Рука Кныша непроизвольно рванулась к пистолету, но огромным усилием воли он сдержал себя, заставил свой голос звучать спокойно.

– Я думал, в тебе пробудится классовая совесть, но черного кобеля не отмоешь добела. Ты был бойцом и товарищем, но ссучился возле купчишек, перерожденец ты, анархиствующая сволочь. Таким не место ни в революции… ни в жизни…


…И снова ведут Зворыкина по длинному, пустынному коридору. И с мертвым звуком захлопывается дверь подвала.


…Кабинет Кныша. Саня Зворыкина и Кныш. Лицо Сани мокро от слез; взволнованный встречей, Кныш старается быть особенно официальным.

– Я не верю! – в отчаянии говорит Саня. – Вы не поступите так!

– При чем тут я, Александра Дмитриевна? – пожимает плечами Кныш. – Закон… Ваш муж совершил тягчайшее преступление: он ограбил железнодорожный склад, похитил тонны железа, стали…

– Не для себя же!..

– Это не имеет значения. Поймите: если мы не накажем Зворыкина, какой пример мы подадим? Как защитим мы наше молодое неокрепшее государство от бандитов, жуликов, расхитителей всех мастей?..

– Не говорите так!.. Это ваш друг!..

– Тем более я не имею права быть снисходительным!

– Господи!.. Кныш, миленький!.. Да как же так? – Саня рыдает. Она подходит к Кнышу и, едва ли сознавая, что делает, хватает его за руки.

В страшном смятении Кныш отдергивает руки.

– Что вы, Александра Дмитриевна, как можете вы плакать. Из-за него? Он вас не стоит… Посмотрите на себя и на него! – горячо говорит Кныш. – Вы чистая, светлая, а он… Он весь в этом своем преступлении. Жадные, загребущие руки, готовые схватить все, что плохо лежит. Он так же схватил и вас, походя, почти не замечая, что делает…

– Кто дал вам право так говорить? – оскорбленно спросила Саня.

– Я выстрадал это право… Послушайте, Александра Дмитриевна, я знаю одного человека, он не чета Зворыкину, прямой, цельный во всем…

– Не нужен мне этот человек, да и я ему не нужна, – устало произнесла Саня.

– Вы имеете в виду свое происхождение? Он простит вам это! – вскричал Кныш. – Он подымет вас до себя! Санна, – продолжал он проникновенно, – у меня есть две любимые: революция и ты, Санна! Я полюбил тебя, как увидел. Я сидел на твоей свадьбе и думал, что умру от боли.

– Не надо так говорить… нельзя. – Как бы не относилась Саня к Кнышу, есть что-то покоряющее в силе и подлинности чувства, которое владеет им в эту минуту.

– Я буду так говорить! – самозабвенно продолжал Кныш. – У меня никого не было… ты будешь первой и единственной моей женщиной! – Кныш опускается на колени перед молодой женщиной, ловит ее руки, пытается спрятать лицо в ее коленях.

Саня испуганно отбивается.

– Пустите!.. – кричит она – Пустите!

В приемной слышится шум. Дверь распахнулась, и на пороге появляется Рузаев в сопровождении двух служащих железнодорожной охраны.

Кныш поворачивает к вошедшим будто слепое лицо, похоже, он не сознает происходящего.

– Вот что!.. – тяжелым голосом произносит Рузаев. – А ну, подымите вашего начальника, он, видать, в коленках ослаб…

Саня выбежала из кабинета…

– Ты думал, тебе разрешат швыряться такими людьми, как Алеша Зворыкин? – спросил Рузаев.

– Нарушение революционной законности, расхищение государственной собственности, экономическая контрреволюция… – как в бреду бормочет Кныш.

– Ладно, – оборвал его Рузаев. – Московский партийный кабинет берет Зворыкина на поруки…


Подвал. Зворыкин сидит на табурете, зажав лицо руками. Щелкнул замок, в подвал заглянул старик сторож Зворыкин мгновенно отнял руки от лица, принял независимый вид.

– Собирайся, что ли, – говорит сторож зевая.

– Куда? – Тень беспокойства мелькнула на лице Зворыкина.

– На кудыкину гору… – лениво ответил сторож.


…По территории железнодорожных мастерских идут Зворыкин и Рузаев.

– Кто тебя, дурака, надоумил? – Рузаев стучит себя по лбу. Массивное лицо его пылает гневом.

Зворыкин совсем скис, опустил голову.

– Сам же говорил; броневики позарез нужны… – оправдывается он вяло.

– Выходит, броневики нам нужны, а бронепоезд не нужен, снаряды не нужны? Так, что ли?.. Учти, по партийной линии мы тебя еще взгреем.

Зворыкин тяжело вздохнул и насупился. Они вышли за ворота, и глазам их предстало чудо: новенький, горящий полированными бортами, сверкающий серебром радиатора изумительный «Роллс-Ройс». За баранкой дремал матрос, положив ноги на щиток. Но что самое поразительное – Рузаев уверенным, хозяйским жестом распахнул дверцу этой дивной машины. Зворыкин на миг забыл обо всем на свете: о своем недавнем аресте, угрозах Кныша, гневе Рузаева. Он впился глазами в черно-пылающее чудо, потрогал, колеса и шины, обошел кругом, нагнулся и стал разглядывать подбрюшье.

– Броневики-то хоть будут? – допытывался Рузаев.

Но в лицо ему уставился зад друга, туго обтянутый матросским сукном. Соблазн был чересчур велик, и Рузаев в сердцах пнул коленом этот нахальный зад.

– Чего дерешься? – обиделся Зворыкин.

– Мало еще! – гневно сказал Рузаев. – Спустить бы с тебя портки да всыпать горячих.

– Угнал? – спросил Зворыкин, кивнув на машину.

– «Угнал»?.. Опять в тебе это бандитское!.. Всучили мне ее, терпеть не люблю эти буржуйские штучки!

– Много ты понимаешь!.. Экий красавец! «Роллс-Ройс», – произнес он нежно.

Рузаев с удивлением глядит на друга. Никогда еще не видел он на его сильном лице такого растроганного выражения.

– Чудак ты, ей-богу! Ну, ладно, дыши – будут броневики?

Зворыкин кивнул, не сводя глаз с машины.

– Через неделю?

Снова кивок.

– Не врешь?.. Откуда ж возьмутся броневики, если материалов нету?

– Не твоя забота!.. – пробурчал Зворыкин.

– Разве у вас не отобрали награбленное?

– Отобрали… что нашли.

– Ну, черти! – расхохотался Рузаев. – Полезай! Домой подкину.

Зворыкин шагнул к машине, распахнул дверцу и ловким движением сорвал с сиденья спящего матроса.

– Вот гнида, щиток сапожищами измазал!

Одуревший со сна матрос ринулся было на свое место, но Зворыкин отшвырнул его прочь.

– Сам поведу! – сказал он властно. – Тебе, салага, в классных машинах не ездить.

– Это почему же? – обиделся матрос.

– Таких, как ты, в бочках с дерьмом возят, – отрезал Зворыкин, бережно протер щиток и тронул с места.

Машина остановилась у дома Зворыкина.

– Зайдешь? – спросил Зворыкин Рузаева.

– В другой раз. Делов по горло.

– Ну, тогда бывай.

– Погоди. – Рузаев покопался в кармане, достал театральные билеты, протянул Зворыкину.

– Пойдешь в Большой театр. Хватит тебе зверовать, приобщайся к культуре и горизонт расширяй.

– Есть расширять горизонт! – отчеканил Зворыкин.


…Зворыкин входит в дом. Он бледен, глаза горят.

– Алешенька! – кинулись к нему мать и Саня. – Пришел, родной!

– Почему никого не было на улице? – загремел Зворыкин. – Когда не надо, все околачиваются во дворе! Когда надо, хоть бы один черт видел, как я на «Роллсе» к дому подкатил!

– Что ты, Алешенька, что ты? – лепечет Саня. – Чего ты плетешь?

– Успокойся, сынок, – вторит невестке Варвара Сергеевна. – Хочешь, я тебе щец горячих налью?

Они щупают Зворыкина руками, словно не веря, что он вернулся живым и невредимым, плачут и радостно смеются.

– Ну, хватит!.. Целый я весь, до последней гаечки, – отбивается от них Зворыкин. – Нетто Степан Рузаев даст друга в обиду?

– А он тебя сильно ругал? – спросила Варвара Сергеевна.

– Степка-то?.. – самодовольно переспросил Зворыкин. – Да он мне всю дорогу комплименты пел. У него на меня одна надежда С твоей, говорит, головой, с твоим, говорит, техническим гением да самую малость подучиться – исключительный получится специалист!

– Анжинер, значит, – поддакивает Варвара Сергеевна. Она наклоняется к сыну и принюхивается, не пахнет ли от него спиртным.

– Вы, часом, не хватили на радостях?

– Ни грамма!.. Смотри, маманя, еще директором стану!

– Станешь, станешь, Алешенька, вот попьешь сушеной малинки – и станешь директором Сань, завари.

– Да вы что, с ума посходили? – Только сейчас Зворыкин заметил маневры матери. – Или меня за психа считаете? Рузаев билетами в Большой театр премировал. Саня, наводи красоту, и вы, маманя, собирайтесь.

– В другой раз, сынок, постирушку затеяла…


Танцуют на сцене маленькие лебеди.

В ложе сидят Зворыкин, Саня и Каланча.

На сцене все продолжается танец маленьких лебедей.

– Когда же они петь-то начнут? – спрашивает Зворыкин жену.

– Они не будут петь, Алеша, – нетерпеливо отзывается Саня, захваченная происходящим на сцене.

– Видал, Алеха, – повернулся к Зворыкину Каланча, – для буржуев они пели, а для нашего брата им горла жалко…

На него шикают из публики, но Каланча не унимается:

– Ногами дрыгать – это ж каждый дурак умеет. Слушай, Алеха, может, сорвем эту бузу?

– Уймитесь вы, – говорит Саня. – Это же балет.

– Ну и что же?

– В балете только танцуют.

Зворыкин с сомнением смотрит на жену, но в данном вопросе он доверяет ее авторитету.

– Слышь, – обращается он к Каланче, – раз балет, так надо.

– Может, конечно, и балет, – горько говорит Каланча, – только сомневаюсь, чтоб они при буржуазии такое себе позволили.

Разговор этот взволновал Зворыкина Балет его нисколько не интересует, он вертится, свешивается вниз и вдруг обнаруживает в партере, прямо под ложей, выводок буржуев: двух полных, пожилых, хорошо одетых мужчин и под стать им грудастых, дебелых дам. Это, видимо, адвокаты или дантисты, но для Зворыкина все равно буржуазия. Он толкает под бок Саню.

– Видала?.. До чего обнаглели!..

– Да хватит тебе!..

– Как это – хватит? Еще не затянулись раны рабочих бойцов, а финансовая буржуазия опять становится нам на горло?

Приунывший было Каланча сочувственно следит за революционным возрождением Зворыкина.

– Верно, Алеха, – говорит он, – прямо нечем дышать от этих эксплуататоров.

В публике нарастает недовольное шиканье. На друзей оглядываются. В ложе появляется величественный, как адмирал, в потускневшем золотом галуне бородатый капельдинер.

– Господа товарищи, соблаговолите покинуть спектакль.


И сразу – яркая, огневая, малявинская пестрядь карусели. Вихрем несутся на смешных, словно пряничных конях хохочущие во все горло Зворыкин, Саня и Каланча с букетами бумажных роз.

Вокруг кипит, гремит, переливается всеми цветами радуги лихой, веселый народный праздник над Москвой-рекой, на малой вершине Воробьевых гор.

Сквозь нестройный шум Зворыкин кричит Сане:

– Умею я ухаживать?

Саня счастливо хохочет в ответ.

Крутится карусель.

– Догоняю! Пади-пади! – надрывается Каланча.

На все Воробьевы горы гремит музыка.


…Утро.

– Алеша, выйди, тебя спрашивают! – кричит Варвара Сергеевна.

Зворыкин, в ночной рубахе и кальсонах, крупно ступая босыми ногами, выходит из комнаты.

– Как он ночь провел? – быстрым шепотом спрашивает Варвара Сергеевна Саню.

– Не спрашивайте, мама, – зарделась Саня.

– Я и знала, перемогается! – говорит Варвара Сергеевна. – Он здоровьем в отца, а тот сроду не болел…

Входит Алексей. В руке судорожно зажат листок бумаги, а лицо возбужденное, странное.

– Ну, все! – говорит он, тяжело дыша – В Кремль вызывают.

– Куда еще, Алешенька? – горестно спросила Варвара Сергеевна.

Зворыкин положил на стол листок бумаги, а сам опустился на табурет.

– В Кремль… К Ленину. Видать, назначение дадут…

Саня испуганно охнула, и у Варвары Сергеевны болезненно сморщилось лицо. А Зворыкин, не замечая всего этого, нахлобучил бескозырку, встал и потопал к двери.

– Куда ты, Алешенька?

– В Кремль, говорю.

– Да как же разутый, раздетый?..

Зворыкин смотрит на свои босые ноги, и лицо его будто просыпается, становится обычным – живым, веселым, подвижным.

– Надо же!.. Это меня, мамань, карьера оглушила!

Варвара Сергеевна в растерянности берет со стола бумагу, близоруко разглядывает, моргает, трет глаза, снова читает и вдруг кричит не своим голосом:

– Сань!.. Сань!.. Да ведь он нормальный!.. Это мы дуры сумасшедшие!..


…Автомобильный завод. Зворыкин и Рузаев пробираются к импровизированной трибуне из старого автомобильного кузова. Вокруг трибуны – толпа рабочих и служащих завода. Зворыкин постарался замаскировать следы недавних побоев, но это ему не слишком удалось: черная повязка на глазу придает ему сходство с пиратом.

Вперед вышел Рузаев, он поднял вверх палец, потом наклонился к толпе и спросил доверительно:

– Кто знает – есть ли жизнь на Луне?

Все враз смолкли и оторопело уставились на Рузаева.

– Никто не знает, – констатировал Рузаев, – а кто знает, что вот этот кореш, – он показал на Зворыкина, – ваш директор завода?

Собрание загудело. С интересом и любопытством разглядывают Зворыкина рабочие.

– Если это директор, мы пропали, – говорит своему соседу высокий, худой как жердь старик в форменной фуражке, инженер Марков.

– Фамилия у него – Зворыкин, – продолжает Рузаев, – он мальчик добрый, но злой. Ссориться с ним никому не посоветую. А сейчас он скажет вам пару теплых слов.

– Видал, Каланча, мой ученик! – радостно сказал Василий Егорыч.

– А мой кореш, – гордо отозвался тот. – Мы с ним по балетам ходим.

Василий Егорыч оторопело глянул на Каланчу.

Зворыкин окинул одиноким глазом кучку инженеров и техников, притулившихся к стенке.

– Почему это специалисты держатся в стороне от рабочего класса? – удивился Зворыкин. – Обращаюсь к рабочему классу, как к более сознательному. – В глазу Зворыкина зажегся и сразу потух лукавый огонек. – Сделайте первый шаг навстречу нашей интеллигенции.

Среди рабочих пробежал сдержанный смешок, группа колыхнулась и вроде приблизилась к кучке заводских интеллигентов.

– А теперь прошу специалистов пойти навстречу рабочему классу.

В кучке инженеров замешательство, они переглядываются, пожимают плечами, оскорбленно фыркают; иные принимают это за фиглярство, иные – чуть ли не за издевательство, и лишь немногие понимают серьезный и по-доброму необходимый смысл того, что требует новый, молодой директор.

– Соблаговолите, господа товарищи! – слышен насмешливый голос Каланчи.

Среди «господ товарищей» снова возникает какое-то волнообразное движение.

– Никак в землю вросли! – крикнул Василий Егорыч.

Молодой инженер Стрельский не выдерживает унизительности этой игры и, чертыхаясь, быстро отходит от своих коллег и присоединяется к толпе рабочих. Остальные, кроме Маркова, придвигаются к рабочей группе.

– А тебе, папаша, особое приглашение требуется? – спрашивает Зворыкин старого инженера.

Тот понимает, что в своем гордом одиночестве имеет вид смешной и глупый, но это лишь усиливает его злобу и раздражение.

– Я с вами свиней не пас, зарубите себе на носу! – задыхаясь, кричит он.

Зворыкин усмехнулся и подмигнул рабочим.

– Ладно, извиняюсь… промашка вышла «ты» и «папаша» только для своих годятся. Так вот, сегодня мы приступаем к ремонту броневиков, но этого мало. Товарищ Ленин ставит перед нами большие задачи: завод должен в кратчайший срок наладить производство основной продукции. Автомобили будем делать, наши, советские автомобили, вот какая штука!..

Василий Егорыч переглянулся с Каланчой. По толпе проносится удивленный, недоверчивый ропот; старый инженер пренебрежительно вскидывает плечи.

Зворыкин поднял руку.

– Можете удивляться, можете надсмехаться, можете издеваться – раз Ленин сказал, так и будет.

…Медленно движется грузовик. В кузове – различная рухлядь и все члены семьи Зворыкина, кроме матери и малолетних сестер, сидящих в кабине рядом с шофером. Они получили квартиру в центре города. За грузовиком бежит, размазывая слезы и махая грязным носовым платком, пьяненький сосед. У ворот, погруженный в скорбь, остался Иван Каланча.

– Прощай, родное Замоскворечье, – тихо прошептал Зворыкин.


Семья Зворыкина робко входит в огромную, с высокими потолками квартиру в доходном доме Нерензея, что в Большом Гнездниковском переулке. Квартира совершенно пуста, если не считать массивного и пыльного рояля фирмы Беккер. И тут Саня подошла к роялю, распахнула его и начала одним пальцем наигрывать что-то напоминающее собачий вальс.

Зворыкины слушают как завороженные, затем Алексей хрипловато сказал:

– Сыграй что-нибудь революционное…

И Саня неумело принялась подбирать «Смело мы в бой пойдем»…


Двор автозавода. Изо всех сил старается небольшой оркестр. Звучит боевая песня:

Смело мы в бой пойдемЗа власть СоветовИ как один умремВ борьбе за это.

Четыре броневика, по винтику собранные рабочими, выстроились в ряд. Устрашающе торчат рыльца пулеметов. На броневиках – надписи: «Смерть Деникину!», «Да здравствует социализм!»

Строится готовящееся к уходу на фронт рабочее ополчение. Возглавляет его Рузаев. Подошел Зворыкин. Лицо его темно.

– Так… А со мной что будет?

– Тебе приказ: оставаться на посту, – поняв волнение Зворыкина, ответил Рузаев. – Не бойся, кореш, я и за себя и за тебя беляков порубаю! – пообещал он щедро.

Зворыкин обнимает Рузаева.

Громче заиграли трубы, выше взвилась песня.

Рузаев быстро отошел от друга, чтобы занять место в колонне. Заалели над строем знамена, и двинулось на смерть и победу рабочее ополчение. Напутствуемые слезами жен и матерей, ряд за рядом проходят ополченцы. А когда закрылись заводские ворота, Зворыкин обратился к оставшимся:

– Дела осложнились, товарищи! Лучшие люди ушли на фронт, но планы наши остаются в силе. Каждый рабочий, каждый служащий будет ежедневно отрабатывать два часа на земляных работах… Если человек стар, болен, – Зворыкин нашел глазами инженера Маркова, – если у него грыжа или одышка, ревматизм или подагра, он все равно будет работать в свою силу… Но мало этого, мы должны привлечь наших близких, в первую очередь жен…

– На жену директора это, конечно, не распространяется? – ядовито спросил инженер Марков.

– Конечно, нет, – в тон ответил ему Зворыкин. – Ведь она у меня мадам а-ля бутон!

Работают люди на строительстве новых цехов. Поначалу это земляные работы. Мотыгами вгрызаются рабочие, по преимуществу женщины, в твердо смерзшуюся заводскую землю.

Лопаты…

Руки в брезентовых рваных рукавицах…

Заиндевевшие, усталые, бледные лица мужчин, женщин, подростков…

Сноровисто действует лопатой Саня. Рядом с ней трудятся инженерские жены…

Кирки и ломы бликуют в свете зимних костров.

…И снова широкая картина строительства. Во многих местах заводского двора уже поднялась кирпичная кладка новых цехов, электростанции, гаража. Земляные работы продолжаются, завод создается почти на голом месте. И снова:

Лопаты…

Кирки…

Ломы…

Руки в брезентовых рукавицах…


Тягостная духота жаркого летнего дня обернулась ливнем. Сперва тяжелые редкие капли окропили землю, пыльный двор и принесли желанную свежесть, и все, кто работал в цехах, кто собирал лом, кто рыл котлован и траншеи коммуникаций, обрадовались дождю. Но затем вхлест обрушился такой могучий водопад, что люди со всех ног кинулись в укрытие. Разбегаются из котлована женщины, карабкаются по глинистым стенкам; неуклюже оскальзываясь, спешат под навес инженерские жены. И только Саня в каком-то неистовстве продолжает вгрызаться в землю.

Натянув на голову куртку, к котловану подбегает Зворыкин и прыгает вниз. Он едва не сбивает Саню с ног. Она оборачивается негодующе и вдруг видит мужа. Капли текут по ее милому лицу, платок сбился, волосы мокрые, кофточка стала прозрачной, а ведь директору было далеко до тридцати. И он со счастливым смехом, под ливнем, обнял любимую и желанную женщину, упал с ней на землю под глиняный скос и стал целовать лицо ее, волосы, грудь…


Крутится пластинка на граммофоне, звучит музыка популярной в нэповское время мелодии «Матчиш прелестный танец». Зворыкин и Рузаев выпивают и закусывают.

Входит Саня, усталая, в комбинезоне и красной косынке.

– Здравствуй, Степа!

– Здорово, курносая! – мрачно буркнул Рузаев.

– Ты что, Степа, затосковал? Прошел все фронты живым, здоровым. Радоваться надо.

– Отвык я от мирной жизни. Куда и сунуться, не знаю.

– Только к нам на завод, – уверенно сказал Зворыкин. – С рабочим классом не пропадешь.

– Нет, Алеха, что ни говори, на фронте было легче… яснее, что ли. А теперь… не понимаю я чего-то… Вот мы сидим, балыком закусываем, пирожок во рту тает, «Смирновская» на столе… Революция кончилась!

– Ладно. Не трави баланду. Знаешь, как в песне: «Жизнь тоже не стоит, она идет…»

Рузаев оглядел стол, просторную, кое-как обставленную квартиру Зворыкина и, подумав о чем-то своем, усмехнулся.

– Богато живете, окопному человеку прямо неловко у вас. Может, сходим попариться? Кости ноют…

– Пошли! – охотно согласился Зворыкин.

В коридоре звонок. Зворыкин идет открывать и тут же в шутливом страхе отступает перед Саниной сестрой.

– Свят! Свят! Свят!..

– Ах, милый пупсик! – засмеялся Рузаев, пытаясь обнять круглый Фенечкин стан, но получил по рукам.

Друзья с хохотом выбегают из квартиры.

– Ну, постой, постой, дай поглядеть на тебя, – говорила Феня, протягивая к сестре короткие полные руки. – Плоха, плоха ты стала, Саня, ох, плоха!..

– Устала я, только с завода…

– Нешто сегодня работают? Бог и тот дал себе отдых в седьмой день недели.

– Воскресник у нас был, – неохотно пояснила Саня.

– Тьфу! Все не по-людски и не по-божески…

– Ты зачем пожаловала? – холодно перебила Саня.

– Семейство тебе кланяется, отец благословение шлет и помощи ожидает.

– Какой еще помощи? Я же писала матери, чтоб оставили меня в покое.

– Великий вождь всея Руси в несравненной мудрости своей даровал Советской державе новую экономическую политику… – строго и торжественно завела Феня.

– Ты мне политграмоту не читай…

– В Писании сказано, что Иисус изгнал торгашей из храма. Памятуя об этом, наш родитель решил торговлюшку прикрыть и завесть небольшую замочную мастерскую, но с патентом туговато, чинят препоны ироды жестокосердные. Сказала бы своему, он с верховными правителями возжается.

– У тебя на трамвай есть или дать? – спросила Саня.

– Значит, отказываешь?.. Смотри, накликаешь родительское проклятие…

– Катись колбасой, устала я…

– Ох, и плоха ты стала, плоха! – злорадно сказала Феня. – Ну-ка, дай руку. – Хоть Саня сопротивляется, она крепко схватила ее за кисть и вывернула ладонью кверху. – Истину речет линия судьбы. Быть тебе брошенкой!

Пустив эту стрелку, она метнулась к выходу. Саня плюнула ей в след и презрительно передернула плечами. Но смутное женское беспокойство заставило ее посмотреться в зеркало. Оттуда ей жалко улыбнулось усталое, обветренное лицо с полоской мазута на виске.


…Завернувшись в простыни, ублаготворенные парилкой, медленно и величественно, как древние римляне, Зворыкин и Рузаев шествуют через роскошную моечную «аристократического» отделения Сандуновских бань. Даже в этом месте, где каждый наг, как прародитель наш Адам, и то чувствуется, что времена изменились и нэп вступил в зрелую пору. Иначе откуда могли взяться эти жирные телеса, эти белые пухлые спины, над которыми трудятся поджарые, с тряпичными руками банщики в мокрых набедренных повязках, эти зады-подушки под хрустальными водопадами душей, этот пробегающий в сторону бассейна с подносом, уставленным пивными и коньячными бутылками, потный, прилизанный половой?

Доносится громкий смех. Это гогочет толпа, окружившая бассейн для плавания. Зворыкин и его друг подходят к бассейну, и глазам их предстает увлекательное зрелище: несколько молодых нэпманов в изысканных купальных костюмах распивают бутылку Петровской водки на мраморном барьерчике и закусывают сардинами и анчоусами, ныряя в воду и вылавливая их ртом со дна водоема. Специально приставленный к делу малый трудолюбиво опорожняет в бассейн консервные банки. Зворыкин переглянулся с приятелем.

– Ишь, паразиты! – проговорил он с отвращением на грани восторга.

На глазах Рузаева выступили слезы.

– За что боролись, Алеха? – прошептал он.

– Тебе люди цирк показывают, а ты недоволен, – успокаивающе произнес Зворыкин.

– Неужто для того я столько чужой и своей крови пролил, чтобы эти сволочи за кильками ныряли?

На страницу:
2 из 7