Алая тигрица

Но Мастера ветра всегда учили ее превращать свои слабости в сильные стороны. Темнота стала ее тренировочной площадкой, которая заставляла другие чувства обостряться. Цепи стали ее друзьями, она научилась сражаться без рук в ограниченном радиусе и приспосабливаться к другому центру равновесия. А побои научили ее заглушать боль в голове и сделали ее тело более выносливым.

Нет, ничто из этого не заставляло ее ненавидеть это место. Она боялась самого этого пространства.

Пространства – или его отсутствия – в ее крошечной, тесной камере, в которой она едва могла вытянуть ноги, не касаясь противоположной стены. Пространства, которое давило на нее в тишине и темноте, пока, казалось, не превратилось в живое существо, дышащее ей в лицо и угрожающее поглотить ее.

Первые несколько дней она провела, свернувшись калачиком у стены, думая о высоких горах Кемейра, которые поднимались в небо, о тумане, плывшем между ними, словно лента Лунной танцовщицы. Она знала эти горы с тех пор, как ее связь с ветром проявилась в возрасте пяти лет. Было время, когда она прыгала с тех скал и летела легко, как птица, паря с ветром в ушах и небом за спиной.

Когда исчез ее брат, ей показалось, что вся ее жизнь рухнула.

После этого она перестала летать.

«Бескрылая птица, – прошептали Мастера ветра. – Какой воин не может овладеть силой родства собственной стихии?»

Да, она была бескрылой птицей. И теперь сидела в клетке.

Она сломала запястье и подвернула лодыжку во время прыжка со стены дворца Сальскова. Река – и ее ветры – спасли ее от быстрой смерти, и она выползла из воды замерзшая, почти без сознания. Она пробиралась от одной деревни Империи к другой, пока не наткнулась на группу имперских патрулей, посланных новой императрицей. В лихорадке, раненая, она едва успела вступить в бой, прежде чем они схватили ее.

Теперь она находилась здесь, в тюрьме, которую называли Стенающие скалы, далеко от свободы и еще дальше от порта Голдвотер. Чтобы ее судили за измену и казнили как кемейранскую шпионку.

Они пытались выбить из нее какие-то признания, и она сказала им то, что они хотели услышать. Потому что мелкие преступления, в которых она призналась – в шпионаже и попытке саботажа, – были ничто по сравнению с правдой.

Она была подругой и союзницей кронпринцессы Анастасии и хотела вернуться к ней.

Сквозь дверь из черного камня донесся приглушенный лязгающий звук. За ней шли охранники. Пришло время для ее ежедневного допроса.

Эта мысль вызвала волну тошноты, но Линн отбросила страх, который тянулся из глубины ее сознания. Бесшумно, даже без звона цепей, она сменила свою медитативную позу на позу эмбриона на полу.

Звякнули ключи, и затем дверь открылась.

Свет факелов ослепил ее. Она провела тяжелой рукой по лицу, чтобы прикрыть глаза. Раздался звон металла ключей, вновь погрузившихся в карман. По полу резко зазвенели шаги, и кто-то опустился рядом с ней на колени.

– Она до сих пор жива? – Она узнала по голосу своего охранника Исьяса. Дважды в день он просовывал поднос в ее камеру сквозь маленькое прямоугольное отверстие в двери, выплескивая холодную кашу на пол. Они подсыпали ей в еду божевосх, яд, который подавлял силу родства. Вот как они держали своих аффинитов под контролем – легкий, но ужасно эффективный метод. Никто не мог выжить без воды или пищи. А дозировки божевосха, которую они добавляли, хватало почти на два дня.

Послышался смешок второго стражника.

– Если убьешь ее, больше не сможешь с ней играть. – Допрашивающий ее офицер Василий был воспитан для жестокости. В ее первый день здесь он швырнул ее в камеру и вылил на нее ведро холодной воды. Она провела остаток ночи, дрожа от холода, а всю следующую неделю болела.

Но это был лишь незначительный акт злобы, чтобы обучить ее правилам. Это во время ее допросов наружу выбирался настоящий монстр, каким он являлся на самом деле.

Спина Линн болела от ран, которые он нанес. Но это не имело значения. Телесные раны относились к физическим. А остерегаться нужно было душевных.

И все же она не смогла сдержать резкий крик, сорвавшийся с губ, когда нога Василия врезалась ей в ребра.

– Вот и все, – усмехнулся он, когда она согнулась пополам, задыхаясь и хватая ртом воздух. – Игнорируешь нас, ты, узкоглазая деимхов?

Внезапно он схватил ее за шею и прижал к стене с такой силой, что ее голова ударилась о шершавый черный камень. Линн стиснула зубы, наблюдая звезды, которые вспыхнули перед ее глазами, заставляя себя оставаться неподвижной.

Ей нужно было заставить их поверить, что она слаба. В самом начале она сопротивлялась, нанося удары и пинки своим охранникам и Василию – и была наказана за это. Привязана к стене без единого дюйма свободного пространства в течение нескольких дней. Лишена воды и пищи, пока губы не начали кровоточить и она не потеряла сознание.

День ото дня ее борьба ослабевала, удары наносились все мягче и мягче, пока однажды они не нашли ее свернувшейся калачиком в углу камеры, со склоненной головой и сцепленными руками. Они насмехались, и она терпела их властные прикосновения, как будто они владели ею.

Они и не подозревали, что все это было частью ее плана.

Она молчала, пока они тащили ее наверх, наручники натирали запястья, разрывая плоть. Линн позволила своей голове слегка опуститься, а ногам безвольно волочиться по полу.

– Будь прокляты боги, бесполезная кемейранка, – прорычал Исьяс, таща ее за собой. – Вставай, черт тебя дери, не встанешь?

Она проигнорировала их.

– Мы казним ее через неделю, – сказал Василий Исьясу, и, несмотря ни на что, Линн вздрогнула от бессердечия его слов. Он говорил о ее смерти с куда меньшим волнением, чем о потере домашнего скота. – Мы не должны прикасаться к ней после сегодняшнего дня, они хотят, чтобы она была здоровой и живой перед тем, как встретится с топором.

Они тащили ее мимо камер, а затем вверх по винтовой лестнице, на которой воздух становился все менее плотным, темноту начинал рассеивать мерцающий свет. Свежий, пахнущий снегом ветерок коснулся ее щек, легкий, как перышко, и все же она обнаружила, что ее чувства пробуждаются, как цветок на солнце. Божевосх, пробежавший по ее крови, блокировал любую реакцию ее силы родства, и все же прохладные ветры шевелились в ее груди, вдыхая в нее жизнь. Жизнь и надежду.

Пока они поднимались по каменным ступеням, она поняла, что что-то изменилось. Обычно они проходили мимо первого ряда дверей из черного камня в коридор с комнатами для допросов. Сегодня они продолжали идти: вверх, вверх.

Словно почувствовав ее беспокойство, Василий ухмыльнулся ей через плечо.

– Тебя ждет кое-что особенное, – сказал он, и чистое ликование в его голосе заставило ее вздрогнуть. – Мы поглядим, не выдашь ли ты сегодня все свои грязные секреты, кемейранка.

Она споткнулась на одной из ступенек, и ее лодыжки ударились о грубый камень. Исьяс разочарованно застонал, и вместе с Василием они потащили ее вверх по последним нескольким ступенькам – мимо ряда дверей из черного камня, за которыми последовал ряд железнорудных дверей.

Ее босые ноги коснулись чистого холодного мрамора. На девственно белых стенах появились гобелены с изображениями белых тигров, богов и различных кирилийских символов.

Ее сопровождающие провели ее по нескольким развилкам и поворотам, и она обратила внимание на элегантность полированных дубовых дверей, латунные ручки с тигровой головой, бдительность охранников. Это было место для высокопоставленных гостей, часто посещающих эту тюрьму. Линн мало что знала о кирилийских тюрьмах и еще меньше о Стенающих скалах, кроме того факта, что тюрьма находилась высоко. Вся она представляла башню без окон и с единственным тщательно охраняемым входом, который обещал быструю смерть, если кто-то попытается сбежать.

Это был риск, на который ей придется пойти в конце концов.

Исьяс отпер одну из тяжелых дубовых дверей. Линн проследила за его руками, когда он повесил ключ обратно на пояс и застегнул металлическую пряжку с надежным щелчком. Дверь распахнулась, и, прежде чем она успела хотя бы мельком взглянуть на комнату, Василий втолкнул ее внутрь.

– Приятного вам последнего допроса, деимхов, – усмехнулся он, и дверь захлопнулась.

Она лежала на полу. И все же медленно ее чувства пришли в движение, когда она поняла, что ее лицо было теплым от знакомого, восхитительного ощущения, похожего на материнский поцелуй.

Солнечный свет.

В одно мгновение Линн оказалась на ногах, цепи на ее запястьях и лодыжках ощущались легче воздуха, когда она пересекла комнату в два шага. Окно было плотно закрыто и зарешечено снаружи толстыми железными прутьями, которые разбивали солнечный свет на блоки.

Линн прижала руку к прохладному стеклу, и от ее дыхания оно запотело, так что заснеженный пейзаж за окном казался туманным белым пятном. Под ней раскинулась северная тайга, из-под корки снега выглядывали темно-зеленые пятна, а небо сверкало вечной синевой.

Она была загипнотизирована открывшимся видом и не услышала звука тихо открывшейся двери и бесшумных, как тени, шагов.

Линн обернулась, когда дверь с щелчком закрылась.

Она не была уверена, что – или кого – она ожидала увидеть, но вместе с шоком пришло осознание, затягивающееся вокруг нее запутанными нитями, что это судьба. Действие и противодействие.

– Ты, – прошептала она.

Он был еще более ярким и живым, чем она представляла в своих воспоминаниях о залитой лунным светом башне. Когда он вышел на солнечный свет, каждая линия его мускулов казалась вырезанной из кости, каждое его лезвие было отточено до смертоносной точности воина.

Сапоги егеря застучали по полу, когда он шагнул вперед, двигаясь неторопливо, как тигр, кружащий вокруг своей добычи. Он был одет в доспехи, но она заметила, что это уже не та сверкающая серая ливрея, которую он носил в Сальскове. Его новое облачение состояло из более гладкого серебристо-белого металла, который блестел на солнце, а белоснежный плащ, который он когда-то носил с гордостью, исчез.

Это заставляло его выглядеть потерянным.

– Я не думал, что мы встретимся снова так скоро, – в его словах скрывался намек на веселье.

Линн ощетинилась. Он грубил ей, еще не начав жестокий допрос.

«Молчи, – подумала она, настороженно глядя на него. – Выясни, почему он здесь».

Но она не смогла удержаться, чтобы не съязвить в ответ:

– Вполне ожидаемо, что ты так не думал, ведь я вполне очевидно намекнула, что больше не хочу тебя видеть, когда бросилась с той башни.

– И вот теперь ты здесь. Похоже, они подрезали тебе крылья, птичка.

У нее перехватило дыхание. Птичка. Бескрылая птица.

Она сохраняла такое же безмятежное выражение лица, как и у него, но от его слов ее сердце забилось барабанной дробью. Это была та же мысль, которую он пробудил в ней той ночью на сторожевой башне Сальскова, прежде чем она прыгнула.

«Он знает», – вспомнила она во внезапном приступе паники. Егерь был единственным человеком, который видел ее в непосредственной близости той ночью во дворце. Единственный человек, который знал о ее союзе с Аной.

«Что ему нужно?» – Линн снова задумалась. Его глаза впились в нее, и у девушки возникло странное чувство, что он может заглянуть в ее прошлое, в самую ее душу.

– Я удивлен, что ты еще не попыталась вырваться, – сказал он. – Охранники сообщили, что в первые несколько дней ты была непослушной и воинственной, а теперь послушная, покорная и слабая. – Он сделал паузу, как будто ожидая, что она заговорит.

Линн держала рот на замке. Она чувствовала, как его глаза блуждают по ней, отмечая легкий наклон ее позы, замечая здоровую лодыжку и то, как ее плечи сгорбились, а голова склонилась. Она, должно быть, выглядела жалко, ее волосы были растрепаны, одежда порвана, покрыта грязью, сажей и экскрементами, накопившимися в ее камере за две недели.

«Хорошо, – подумала она, еще ниже опустив голову. – Пусть он так думает».

Егерь продолжил:

– Ты совсем не похожа на воительницу, которую я встретил в Сальскове. А это значит… – Он внезапно остановился и повернулся к ней, его глаза пронзили ее, как два кинжала. – Ты что-то замышляешь.

Линн изо всех сил старалась сохранить невозмутимое выражение лица, но в ее голове с нарастающим отчаянием зазвенели пронзительные колокольчики. «Скажи что-нибудь, – подумала она, и в то же время: – Молчи».

– Помоги мне, – сказала она вместо этого, и надлом в ее голосе был реальным. Лгать и умолять было против кемейранских правил чести, но годы принудительного рабства научили Линн, что выжить не менее важно. И не имело значения, как другие воспринимали ее, пока она знала, что в глубине души еще оставалась такой же сильной и гордой, как юная кемейранская Мастер ветра, которая стояла на краю скалы и летала.

«Но так ли это?» – прошептал тихий голос внутри.

– Посмотри на меня.

Она почувствовала, что он перестал расхаживать, и когда она, наконец, подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом, он стоял, четко вырисовываясь на фоне ярко освещенного и единственного окна в комнате, но его лицо оставалось в тени.

Его голос был тихим дыханием:

– Мне тоже нужна твоя помощь.

Его глаза стали завораживающего, непостижимого синего цвета ледников на севере Кирилии, тех самых, которые она видела сквозь трещины в корпусе своего торгового корабля. Линн почувствовала холод в груди, как будто лед его взгляда пробирался по трещинам ее сердца и сжимал ее, а он знал, о чем она думает и что чувствует.

Она отвела взгляд.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты не очень хорошая лгунья.

Она ненавидела то, как он смотрел на нее – будто она была прозрачна, как стекло, и он мог разбить ее одним ударом.

«Будь храброй», – подумала она, но без ветра за спиной она не могла слышать голос, который вел ее в самые мрачные моменты.

Странное выражение на лице егеря промелькнуло, словно кончик змеиного языка: оно было настолько неуловимым, что заставило Линн насторожиться.

– Я был солдатом в армии новой императрицы, – тихо сказал он. – В течение прошлой луны я путешествовал с ней по всей империи, следуя за ней, пока она устанавливала свое правление. Она убивает людей, кемейранка. Возможно, для тебя это мало что значит, но я приехал в Кирилию ребенком, и часть меня связана с этой империей, несмотря ни на что. И я не могу стоять и смотреть, как новая императрица сжигает этот мир дотла. – Его слова потрескивали в воздухе, как молния перед бурей. – Я сопротивлялся, и она отправила меня сюда. Я такой же пленник, как ты. Лишен чести и звания. – Его рука слегка дернулась в сторону, как будто он смахнул призрак плаща, которого больше не было.

– Ты говоришь, что ты заключенный, но ты не в цепях, запертый в камере, – сказала Линн. – Я не знаю, чего ты хочешь от меня, но если все это для того, чтобы передать мне свой гнев, то давай. – Она склонила голову, подавляя дрожь, которая угрожала зародиться в ней, когда она подумала о хлысте и резких порезах боли, которые жгли ее спину, как огонь.

Несколько секунд прошло в полной тишине. А потом она услышала щелчок его кинжала. Линн закрыла глаза, зарываясь в темноту и закручивая кокон из плоти вокруг своего сознания. Она делала так же в те дни, когда торговцы избивали ее, потому что это был единственный способ сделать жизнь сносной: сказать себе, что раны на теле заживают и что ей нужно защищать силу своего сердца и духа.

Но прикосновение его большого пальца, теплого и грубого, к ее подбородку, выдернуло ее из воспоминаний. Ее глаза распахнулись. В тишине он сократил расстояние между ними, даже не пошевелив воздух.

Кто был этот человек? Этот молчаливый воин, который стоял перед ней, непроницаемый и холодный, как лед, свирепый, как огонь?

– Я хочу вступить в ряды принцессы Анастасии, – сказал егерь.

Линн заставила свое лицо стать маской, зеркалом, отражающим его слова.

Он продолжил:

– Через два дня, когда я сделаю необходимые приготовления, приду за тобой в полночную смену. И мы покинем это место вместе.

Два дня. Ее мысли закружились.

Егерь поднял кинжал, и на этот раз Линн не смогла удержаться, чтобы не отпрянуть.

– Собираешься причинить мне боль?

Что-то изменилось в его глазах – едва заметное таяние льда.

– Я солдат, кемейранка, обученный кирилийским ценностям – чести и достоинству. Я полагаю, у вас в Кемейре такие же. Если мы снова будем драться на дуэли, это произойдет не тогда, когда ты закована в цепи, голодна и ранена из-за побоев своего охранника.

Егерь с поразительной точностью опустил лезвие на собственный палец.

Кровь хлынула из пореза, капая на пол. Линн стояла очень тихо, когда егерь прикоснулся окровавленной рукой к ее щеке, шее, грязной одежде.

Он знал. Он знал, что Василий избил бы ее, если бы не увидел на ней следов крови.

Благодарность на мгновение шевельнулась в ее сердце, прежде чем она подавила ее. Этот человек был опасен – он был врагом, угрозой для Аны, если она ему поверит. Он пытался купить ее благосклонность заранее спланированными проявлениями доброты.

Через два дня, в полночь, он придет за ней.

И найдет ее камеру пустой, потому что ее уже давно там не будет.

Руки егеря были нежными, когда он обмазывал ее своей кровью. Но мысли Линн бежали далеко, в ее голове начал формироваться план. Ана сказала ей, что база Красных плащей находится в порту Голдвотер, это было единственное место, которое Линн могла вспомнить, чтобы найти подсказки о местонахождении Аны. Она отправится на юг, на территории, еще не попавшие под влияние Морганьи.

Ее взгляд метнулся к окну в задней части комнаты.

Не имело значения, что там были два толстых стекла из черного камня, а железные прутья стояли на страже, прочные и нерушимые. Не имело значения, что они находились так высоко, что северная тайга казалась бесконечным океаном далеких деревьев.

Там, где находилось окно, находился и выход. Потому что неважно, сколько цепей намотали на нее, неважно, на сколько замков ее заперли, неважно, насколько сильно ее тело было избито, покрыто синяками и сломано, она никогда не забудет, кто она в своем сердце.

Я тени и ветер. Я невидимка.

Я взлечу.

10

Темнота. Боль. Затем, постепенно, мельчайшие проблески света. Резкий холод, прошедший по ее лицу.

Ана приоткрыла глаза. Было все еще темно, мир перед ней кружился, пока она пыталась сосредоточиться на слабых проблесках света луны снаружи. Она лежала на том же месте у подножия лестницы в «Сломанной стреле», где ее оставил Сеин.

Ударил ее ножом.

Подумал, что убил ее.

Она понятия не имела, сколько прошло времени. Ее сила родства то появлялась, то исчезала, но она могла сказать, что потеряла значительное количество крови. Было так холодно, что она едва чувствовала свои пальцы, а дыхание вырывалось белыми облачками пара.

Ана попыталась принять сидячее положение, но боль в спине чуть не заставила ее снова потерять сознание. Она чувствовала, как кровь сочится из ее раны, замедленная холодом. Если она останется здесь, то умрет. И на этот раз никто не придет, чтобы спасти ее.

Ана стиснула зубы и сосредоточила силу родства у ножевой раны. Она была длинной, скользила по ее ребрам хитрым и злобным порезом. Она чувствовала, как ее кровь пытается свернуться в этом месте.

Собрав всю оставшуюся энергию, она сконцентрировалась на свертывании крови там, где плоть и органы были разрезаны, словно фрукты. Ей приходилось останавливаться каждые несколько секунд, чтобы отдышаться, и раз или два у нее снова начинались приступы головокружения, настолько сильные, что она боялась упасть в обморок.

После долгого времени, или ей так только казалось, Ане удалось свернуть кровь в ране достаточно, чтобы остановить кровотечение. Она позволила себе несколько мгновений полежать на полу, сосредоточившись на том, чтобы выровнять дыхание. Ее сила родства мягко мерцала в глубине сознания. Не было никаких признаков крови, кроме ее собственной и двух тел в комнате. В гостинице стояла такая тишина, что она могла слышать свист ветра снаружи. Была еще ночь, невозможно сказать, сколько прошло времени.

Ей нужно двигаться.

Ана сделала два, три глубоких вдоха, стиснула зубы и приподнялась.

Кровь бросилась ей в голову. Она резко вздохнула, когда ее висок столкнулся со стеной, и руками процарапала разорванные обои.

Мир покачнулся, а затем замер.

Она подождала, пока ее зрение прояснится. Ее валькриф остался в конюшне; ей нужно добраться до него. Рамсон ушел, и в ее нынешнем состоянии она уже не могла его искать. Ей необходимо найти кого-нибудь вроде целителя там, где ее нелегко будет узнать.

А потом…

У нее закружилась голова от странности происходящего, от того, что ее план рухнул.

Она все еще могла собрать осколки.

Начиная с порта Голдвотер.

Ана ставила одну ногу перед другой. Шаг за шагом она шла, останавливаясь каждые несколько футов, чтобы перевести дыхание, чтобы защититься от боли, пульсирующей в животе.

Чудом она добралась до стойки регистрации. Затем до двери гостиницы.

Ночь была холодной, в воздухе стоял едкий запах дыма. Ана, спотыкаясь, добрела до конюшни и с облегчением увидела, что ее валькриф все еще там.

Ей удалось забраться в седло, сдержав крик, когда ее рана снова открылась.

Затем потребовалось несколько попыток, чтобы зажечь свою силу родства, а потом еще множество долгих минут, прежде чем направить ее в кровь, вытекающую из раны, удержать ее на месте и подождать, пока она свернется.

Другой рукой она сжала поводья валькрифа.

Мир вокруг закружился, когда она выехала из конюшни, наклонившись вперед в седле. У нее раскалывалась голова, кровь стекала по руке и капала на снег. Она боролась до последнего вздоха, боролась за жизнь.

11

Линн отсчитывала секунды до того момента, когда пройдут два дня с ее разговора с егерем. Она сидела неподвижно, как учили ее мастера, и думала, как тянется время, как медленно раздается капанье воды, просачивающейся через скалу. Кап-кап-кап. Это был кемейранский путь равновесия и гармонии, когда ты остаешься настроенным на окружающие тебя элементы, выравнивая те, что внутри тебя.

Кап-кап-кап.

Ибо при терпении даже вода могла бы пробиться сквозь скалу.

Однако сейчас было трудно думать о воде, когда она ничего не пила почти три дня. Во рту у нее было мучительно сухо, язык наждачной бумагой прижимался к горлу, и она поймала себя на том, что думает о плоских, широких реках, которые рассекали зубчатые горы Кемейра, о том, как воды становились цвета мандаринов во время заката, брызгая на ее кожу золотыми каплями, становившимися холодными и сладкими на языке.

Когда-нибудь – возможно, очень скоро – она увидит все это снова.

С трудом она заставила себя вернуться в настоящее. Прошло два дня с тех пор, как она в последний раз ела, и минимальное количество воды, которое она выпила, дали ей лишь для того, чтобы у нее не проявились дальнейшие симптомы обезвоживания. Медленно, секунда за болезненной секундой, божевосх, который она поглощала из пищи, выводился из ее кровотока. И это работало.

Ее сила родства возвращалась.

Даже когда она сидела, прислонившись к стене, с легким головокружением и потрескавшимися от жажды губами, она чувствовала это: движение ее сил, настроенных на движение ветра между трещинами грубых каменных стен, на малейшие завихрения в воздухе с каждым вдохом и выдохом.

Она была готова в любой момент привести свой план в действие.

Затем она услышала их, далекий стук шагов, который послал глухое эхо по коридорам и вибрацию по каменным стенам, и вывел ее из оцепенения. Через несколько секунд маленький прямоугольный желоб откроется, и поднос с едой упадет на пол. Чтобы она слизывала кашу с земли, как собака.

Вот только она этого не сделает. Больше никогда.

Приближающиеся шаги принадлежали Исьясу: он ходил слегка неровно, и небрежный край каждого шага значительно отличался от жестоких, расчетливых шагов Василия.

Когда заслонка открылась, она была готова.

Линн вскочила со своего места, как гадюка. Ее рука вылетела вперед, пальцы с грохотом пронеслись мимо подноса с едой и вцепились в запястье Исьяса. Она дернула его к двери своей камеры, и прежде, чем он успел издать хоть звук, другая ее рука зажала ему рот.

Линн нужна была только одна рука, чтобы убить человека.

Она скрутила его.

Тело Исьяса обмякло. Линн услышала, как звон ключей оборвался, когда они, скребнув по двери ее камеры, неловко вжались в его бедро. Прислонившись к холодной двери из черного камня, она потянула его к отверстию, пальцы скользили по униформе, пока она не почувствовала холодный металл и острые края ключей.

Несколькими ловкими движениями пальцев ключи оказались у нее на ладони, и она не смогла унять дрожь, когда вставляла их в замочную скважину.