BMW Маяковский

– Да-да, – обернулся Маяковский, шагающий впереди, и обдал их дымом, прилетевшим с Сатурна. – Так и Фабиан в «Криминальном чтиве» нарочно забывает часы, чтобы ее Бутч поехал и вернулся с двумя мужчинами, а один из них соскочил, потому и гибнет второй. Так как это уже бессмысленно. И Фабиан плачет оттого, что ее мужчина вернулся один.

– В «Красной жаре» будет справедливым отметить красивый момент, – почесал правую щеку Блок, – когда с таксистом женщина едет по ночному Чикаго, а у нее на хвосте сидит пара копов. Это ни что иное, как секс.

– В «Криминальном чтиве» есть еще Мия, – догнал Маяковского Есенин, оставив Тэффи с Блоком наедине, – и она испытывает оргазм, маленькую смерть, из ее рта течет ее семя, потому что она представила секс со своим мужем и его подчиненным по имени Винстон.

– Как много сегодня философии, друзья, – Тэффи вытерла лоб салфеткой и выкинула ее в урну. – Давайте будем немного попроще. Ну хоть полчаса или десять минут, если не можем иначе.

Они сели в паровозик на аттракционе, дойдя до него или долетев на крыльях похоти и любви, Тэффи рядом с Маяковский, Блок и Есенин вдвоем, и завизжали и загрохотали, как танки, топчущие небеса.

– Парим! – возопил Есенин и обнял Блока за плечи.

– Да – да! – подхватила Тэффи и сделала то же самое по отношению к Маяковскому, но представила Есенина и Блока, потому что так всё и было. Двое входили в одного и становились им.

– Мы тут веселимся, а вшивый о бане, – громко произнес Маяковский, – подумал тут, что в «Курьере» секс между Иваном и Катей не состоялся потому, что она хотела его с ним и еще двумя однокурсниками, но предложила им уйти, так как они не сошлись. А секс с одним парнем не интересен никому, даже мертвецу, едящему червей в китайском ресторане.

– Конечно! – воскликнула Тэффи. – Главное в искусстве домысливание, а в советском – в два раза больше. Как прекрасно я себя чувствую! Будто небо стало повыше. Выросло это небо. Из подростка превратилось во взрослого. Просто офигеваю.

Маяковский держался за поручень и боялся головой зацепить конструкции, но это было мнимо, просто ему казалось, и он мыслил при этом: «Жить – или читать газету, или купить к ней селедку и водку. В первом случае – работать, жениться и умереть, во втором – полететь на Марс». А паровозик несся и уносил четверых и прочих людей, уже не совсем людей, в Грузию и Армению, Азербайджан, показывал звездные города, просто звезды, осыпавшиеся с небес, и дарил тутовую водку, «Агдам», много бозбаша, лагмана и долму, завернутую в небеса. Тэффи гуляла со своими мужчинами и вкушала ароматы кафе, столовых и булочных, неслась, как звездная курица, звездами и танцевала каждой косточкой и душой, заключенной в ней. Есенин ложился на лавку, делал пьяное лицо, и его фоткали трое, трое его закадычных друзей, чей пол измерялся расстоянием от Земли и Венеры, но больше от Земли до Всевышнего. А когда паровозик вернулся, то Тэффи и трое поэтов сошли и пошли, шатаясь, будучи опьяненными космосом, который – бутылка чачи, распиваемая армянскими чабанами, пасущими автомобили, припаркованные у подъездов или стоящие на стоянке и пощипывающие щебенку, рассыпанную у ног.

– Куда пойдем? – поинтересовалась Тэффи.

– Можно просто вкушать Москву, – предложил Маяковский.

– Интересно, – отметил Блок, – но лучше иметь цель и задачу.

Маяковский посмотрел на него, обнял Есенина за плечо, чтобы тот пропустил мамочку и коляску, в которой находилась вселенная, и повел своих друзей на ипподром, где они скакали на лошадях, чьи копыта высекали Омегу, дробящуюся на глаза Фета и Тютчева.

6

Когда устали от лошадности, исключающей лошадей, присели на лавочку и закурили «Ахтамар», нашедшийся у Есенина или упавший с неба им в руки.

– Сигарета, эта, напоминает мне всю историю Армении, а точнее эпизод, в котором умер Дурян, чтобы не умирать никогда, – выдохнула Тэффи и почесала переносицу, похожую на Триумфальную арку.

– Да, писатель оставляет книгу, которая от секса с читателем рожает автора снова, – вытянул из себя мелодию слов Есенин, замолчал на десять – пятнадцать секунд и снова сказал: – Все фильмы о любви, а там, где ее нет, сам фильм есть любовь.

– Кому она нужна, – рассмеялась Тэффи, – вообще не смотрю кино.

– Разве? – удивился Блок.

– Провокация, – сощурилась Тэффи и предложила пойти на поэтический ее подруги, носящей имя Цветаева. – Он будет сегодня, – уточнила она, – в баре «Достоевский – Толстой». Сходим, друзья? Подарим цветы и побеседуем с ней, если вырвем из объятий поклонников. Они ей и не нужны.

– Конечно, – скосил глаза Маяковский.

– Я не хочу, – потушил бычок Блок.

– Почему? – удивился Есенин.

– Цветаева подражает Маяковскому.

– Ну и что, женщине это позволительно, – отрезал Володя.

– Ну тогда ладно, согласен.

Отправились на пляж и долго лежали на пески, раскинув руки и ноги – Ташкент, Бухару, Бишкек и другие среднеазиатские города, наполненные людьми и арбузами эритроцитов, целующихся друг с другом. От вкушения тепла этих городов их отвлек беспорядочный и немного сумбурный мужчина, который подошел, пожал всем руки, представился Осипом, зачитал стих «Мы живем, по собою не чуя» вообще ничего, сел рядом с Тэффи и начал усиленно знакомиться с ней, обещая увезти ее во Владик и там жить с ней, как будто в Японии и Китае. Тэффи хихикала и била его по плечу, говоря:

– Осип, жена уже ждет. Она через меня зовет тебя, потому что к ней пришли два друга ее.

Осип хныкал на это и просился к Тэффи. Блок приподнялся в итоге на локте и произнес:

– Товарищ, нехорошо изменять жене, которая не изменяет тебе сейчас с двумя мужчинами, ожидая тебя.

Осип прочел «С примесью ворона голуби», заплакал глазами и слезами Сталина, которые он позаимствовал у него, и ушел как голубь, превратившийся в воробья.

– Ну и тип, для него главное юбка и колготки, а не то, что под ними. Фетишист, – повернулась на левый бок Тэффи и показала арбуз, ждущий ножа, продолжив свою песнь, которая песней: – Всякая женщина мечтает лететь голой на метле, попасть на бал Сатаны и даже отдаться ему и сотне мужчин, но тогда это будет изменой этих мужчин своим женам, троицы Марии своей, и к тому же Сатана не станет никогда Богом, потому что он ампутирован от него.

– Дьявол – ампутированный орган Всевышнего? – повернулся к ней Блок.

– Конечно.

– И какой? – поинтересовался Есенин.

– Тот самый, – улыбнулась она.

– Удивительно, но так и есть, слишком логично и справедливо, естественно, – подмигнул всем троим Маяковский, – гордыня Дьявола есть эрекция. – Потому Бог мужчина и женщина. И он не может больше творить миры. Я его заменил. Да. Я создавал целые вселенные. Целые области неизведанного. Но – досадное самоубийство. Почему такого рода оно? Я скинул Бога, а меня убил Сатана, отделившийся от него. Это очень печально. Стальной член Господа Бога. Иосиф Сталин. Стальной пистолет, направленный в мою грудь. Потому и говорят о убийстве моем. Это предположительно и естественно. Я не направил пистолет своей рукой в свою грудь – я боролся своей рукой с летающим пистолетом. И в конце концов я хотел показать, что я сильнее его. Что я не боюсь его. Что я переживу его. Что я отражу его. Я сам целиком из стали.

– Помолиться Богу – это убить его, вот откуда культ Сталина, – задумчиво произнес Блок, – он был против него, все эти годы шел геноцид Сталина, которого он ничуть не хотел. Но и люди не желали ходить и подчиняться половому органу Бога. Вот отсюда и скопчество. Оскопить себя – стать Всевышним. И фильм «Нога» тоже об этом. Просто цензура. Убить надо ногу – убить надо Сталина. Вот и убили вместе с СССР. Выкинули из люльки и ребенка. Не отделили зерен от плевел. После этого Тягунову оставалось только покончить с собой. Нет родины – Марса, Маркса – нет и тебя.

– Бога должен заменить новый Бог, – улыбнулась Тэффи, – и он формируется здесь и сейчас.

Она поцеловала по очереди в губы трех поэтов и крайне возбудила их, потому что втрое больше возбудилась сама. От выпитой из их губ слюны у нее поехала крыша, ноне упала, а полетела. Тэффи успокоила себя и сказала:

– Ночью женщина должна спать на любимом мужчине или он должен лежать на ней, а двое других – отдыхать с нею рядом. Нет?

– Нет, – скривил губы Блок.

– Да, – прошептал Есенин.

– Да, – кивнул Маяковский.

– Что ж, я за большинство, – щелкнул пальцами Блок и предложил сполоснуться в реке, текущей по небесам. Что они и сделали, выпив воды порами кожи, в которой ходит Господь.

7

Вечером, отдохнув на пляже достаточно, даже в предельной степени, сидели за столиком, на котором танцевали цветы, и слушали стихи поэтессы, носящей имя Марина, отчество Ивановна и так далее. Цветаева была в мини-юбке, показывающей, как телевизор, как Первый канал, мясистые, упругие и стройные бедра. Она читала то стихи, то прозу, то смесь их. Грызла семечки рифм, и кожурки голубями летали по залу. Тот взрывался аплодисментами и кричал:

– Марина, выбирай любого в количестве трех!

Цветаева выдерживала паузу и продолжала движение поезда, составленного из самолетов, которым обрезали крылья и пустили их в суп. Все будто пили воду в Сахаре из ее губ. А именно такими должны быть стихи, плюс проза, драма и философия, и это понимал каждый, пьющий кальвадос и находящийся больше на потолке, чем на стуле. Бармен жонглировал бутылками, которые в воздухе осушала Цветаева и читала свои тексты голосом, похожим на Эверест, покоренный горами Казбек и Эльбрус. Она произнесла:

– Вы видели фильм «Берегись автомобиля»? Все видели. Я теперь скажу вам, о чем он. Человек – это машина, как говорил Ламетри. Деточкин ворует мужчин для своей возлюбленной Любушки. Чтобы их вместе с ним было в сексе трое. И его никто не находит, пока угнанных машин три. Ведь и себя самого надо украсть, иначе не станешь человеком – чеком. Чеки он и хранит от продажи машин и носит с собой. Все неприятности начинаются на четвертой. Четыре машины нельзя. Четыре мужчины с женщиной – грех. И за это следует наказание. Пять лет тюрьмы за пятерых в постели.

– А женщина что, не человек? – кто-то крикнул из зала.

– Женщина – Бог женского пола, – не смутилась Марина.

Есенин выслушал это, похлопал, как и все, и сказал:

– Страх физического, а не психического рода. И он коренится в сердце. Сделав главным мозг, мы забудем про страх.

А Марина продолжила:

– Вот есть фильмы «Бумер». В первой части четверо парней, двое гибнут. Это тупик. В продолжении убивают третьего героя. Оставшийся хочет счастья с женщиной. И уходит в мир иной. Это тоже тупик. Героине предстоит искать счастье иное.

Блок кивнул на эти слова, да так, что Марина заметила и покраснела, как солнце, и произнес:

– Вся злость людей оттого, что они не наверху. Всем надо подниматься наверх. Злы на вершине только трое: Смерть, Гитлер и Сталин – по убывающей – и их филиалы.

Тэффи положила руку ему на ладонь и подарила ей тем самым ночь любви, что почувствовали и увидели Маяковский и Есенин и нисколько не приревновали. Тэффи продолжила блоковскую мысль:

– И все трое – половые органы Бога, отсеченные от него. Зевс же оскопил своего отца. Вот так. А тело Бога – мужик, самый обычный мужик, смесь свиньи и медведя. Голова только человека. Армянина или грузина. Вот мы и приходим к знаменитой и гениальной серии «Южного парка».

– «Челмедведосвин», все понятно, – улыбнулся Маяковский, не стесняясь своих зубов. – Бог состоит из нескольких человек, не связанных друг с другом. Ведь в Армении и Грузии находят кости огромных людей. Это знак. Бог – гигантское тело, разорванное на несколько обыкновенных тел. Потому нам так страшно глядеть на расчлененных людей. Мы боимся тем самым Бога.

–Особенно одного его полового органа – Смерти, Ахматовой, – расплакалась этими словами Тэффи и добавила: – Старухи – процентщицы, той.

Блок отмахнулся левой рукой от правой, пристающей к ней, и посмотрел на Тэффи:

– Тут такое Цветаева говорит. А я про «Двенадцать стульев» скажу. Там то же самое. Отец Федор больше гоняется за Остапом и Кисой по внутреннему наказу жены, чтобы дополнить ими ее постель. Но слесарь Полесов удачнее в этом. Он добавляет к себе Великого комбинатора и его компаньона и ведет их к Елене Станиславовне. Именно потому на них в гостинице нападает священник, оставшись с женой один.

Тэффи и остальные выслушали его и повернули головы к Цветаевой, которая говорила:

– Шизофрения – хороший и плохой полицейский. Вот человек в жизни порядочный, а в интернете он – сволочь, а его вторая половина – наоборот. И возникает тем самым крест, на котором они хотят распять Христа, и распяли бы, если бы не сами на нем с двух сторон.

Подошли после вечера к Марине, купили книжку стихов ее под названием «Рифма – она оргазм», сфотографировались с ней и пошли на улицу, разворачивающуюся в голове и высовывающуюся, как язык, наружу. Улица не имела ничего против такого, говоря колесами авто:

– Приятно прогуляться по мне.

И они шли, сбивая глазами звезды и надевая их, как очки.

8

Ходили по ночной Москве, похожей на треснутую бутылку вина «Саперави», пили через эту трещину и не ранили губ. Тэффи держала за руки Блока и Есенина и говорила Маяковскому, идущему впереди:

– Владимир, ты не ревнуй, потому что я – это ты, это гомосексуальная троица идет!

Владимир оборачивался и шутил:

– Ничего подобного, ты – это ты, а вот Александр и Сергей – я, рассеченный молнией.

– Надвое? – удивлялась Тэффи.

– Натрое – и тебя.

Встали за столиком у киоска, взяв себе кофе. Владимир все оплатил, его взяла за руку Тэффи, посмотрела ему пристально в глаза и поцеловала его взасос, подарив полглоточка кофе.

– Вкусный? – спросила она.

– Лучше только чай, продающийся на Сатурне, – не растерялся он.

Тэффи промолчала, отвела за киоск Блока и устроила тем самым среди оставшихся тишину. Владимир и Сергей переглянулись, их взгляд говорил: целуются они там или гораздо больше. Вскоре цветущая Тэффи и сумрачный Блок воротились.

– Ну и как ваш секс? – вопросил Есенин.

– Замечательно! – расцвела еще больше Тэффи. – А вообще мы беседовали и вызвали такси, чтобы вместе поехать в сауну.

– Вдвоем? – скривил губы Есенин.

– Да! – выпалила Тэффи. – Вчетвером.

Продолжили потягивать кофейные напитки (такси все не ехало), кидали в рот орешки, арахис в соусе карри, который купил Блок, пришедший в себя и ушедший из целого мира, чтобы разобраться в себе, собрав все свои силы. Небо стремительно выкатывало бочки звезд и поило вином. Все пьяными проходили мимо, смеясь над шутками Ленина, Сталина и Хрущева, разлитыми в воздухе. Тэффи привставала на цыпочки и смотрела вдаль:

– Ну где же такси? – вопрошала она и хотела целоваться с тремя поэтами по очереди.

– Сейчас приедет «КамАЗ» и повезет в кузове нас, – хихикнул Есенин и проглотил арахис, не разжевав.

Пришлось сделать большой глоток кофе, иначе горошина торчала бы в горле и играла всю жизнь роль кадыка. Маяковский хрустел пальцами и говорил, что это хрустят сухари в матраце главного героя из рассказа Лондона.

– Какого рассказа? – поинтересовался Блок.

– Любовь к жизни.

– Любовь ко мне, – рассмеялась Тэффи.

И Маяковский привстал на цыпочки и увидел такси, едущее к ним по трупам немцев Второй мировой войны. Они загрузились, с Тэффи впереди и поехали туда, где сбываются все мечты, потому что их нет. Доехали довольно быстро, пялясь из окна на голых прохожих, раздетых довольно прохладным ветром, купили пива, обернулись в одеяла и стали есть воблу, висящую вместо гирлянд, и пить «Жигулевское», скользящее не в желудок, а в голову.

– А теперь попарьте меня, – скинула простыню Тэффи и легла на живот в парилке.

Долго массировали ее, били вениками по попе и спине, целовали ее, омолаживали и вскоре продолжили пить пиво, дошедшее от происходящего до +400⁰ C.

– Это не пиво, а чудо, – сделал очередной глоток Блок, – оно прилетело на Венеру с Марса. А мы на Земле. Значит, Земля – это сумма их.

– Конечно, – положила руку на бедро Владимиру Тэффи, – Земля – это то, что больше себя, – и ее рука поползла выше, как лавина, накрывшая небо.

Закурили по сигарете и выдохнули первые четыре главы «Войны и мира», которые под потолком стали остальной частью романа. Они прочли его, экранизировали при помощи глаз, видящих вместо бетона небо, и поехали на метро туда, где Красная площадь становится черной, так как кровь Христа запеклась. Погуляли и поняли: трое мужчин не могут держать женщину одновременно за руки потому, что они – колеса легковушки, а не мотоцикл с коляской.

– Ведь четверо – это авто, друзья мои, – объяснила Тэффи, – это четыре колеса.

– И которое колесо – женщина? – удивился Блок.

– Спущенное, которое надо накачать, – прыснула Тэффи и повела мужчин подальше от Красной площади, чтобы отдохнуть от крови Христа. Она привела их к себе домой и постелила на полу всем четверым. Сама легла между Есениным и Маяковским и сказала:

– Это чтобы один всегда ревновал и не давал нам стоять нам на месте. Двигал историю вперед.

– Ясно, – ответил Блок.

Он повернулся спиной к целому миру и провалился в него, уйдя в крепкий сон, похожий на лицо Параджанова, увидевшего весь без исключения космос: каждую планету, черную дыру и звезду.

9

Утром Владимир проснулся от того, что Тэффи пела «Летел голубь», Блок и Есенин тоже открыли глаза, и Тэффи, прекратив музицирование, сказала:

– А вот «Баллада о солдате». Хороший, прекрасный фильм. Почему у Алеши ничего не выходит с девушкой? Потому что у нее жених есть, как она говорит? Нет никакого жениха. Она расцветает просто, когда ее ловит часовой в вагоне, Алеша заступается за нее, является лейтенант и спрашивает у Алеши:

– Девушка с тобой?

Он говорит:

– Да.

А она отрицает:

– Нет.

А почему? Потому что она с ними троими. Вот и кино в плане любви, то есть основного и главного, кончается ничем.

Блок поморщился и сказал:

– Полностью согласен. Но поймут ли нас остальные? Вот напишу я или Владимир об этом, всех собак спустят на нас. Не иначе, никак.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – встал Есенин и пошел в ванную умываться.

Долго смотрел на себя в зеркало и видел Блока и Маяковского по бокам, целующих его в голову – в голову Тэффи, смотрящую на него черной дырой и звездой.

– Ну и дела, – выдохнул он.

Вернулся и предложил тоже вставшей компании почитать вслух Блока, так как увидел его книгу на полке.

– Хорошо, – согласилась Тэффи, взяла книгу и стала читать «Двенадцать».

– Революция имени Христа, – рассмеялся Сергей.

Тэффи заварила после чтения чай и усадила мужчин на кухне. Там они сделали по глотку, подобному гигантскому слалому, и посмотрели в окно: в нем пролетал самолет, не отличающийся от слона. Они сфотографировали его и продолжили пить чай, текущий им в рты с горы. Тэффи произнесла:

– Вспомнила старый фильм «Холодное лето пятьдесят третьего». Он говорит о том, что со смертью Сталина и Берии Сталин и Берия перешли в низы, в сам народ. Пока не пришел к власти Брежнев, Прежнев, задница Сталина. А между и после них – банды, братки. Это и девяностые годы. И вот спасти поселок (читай – Россию и целый мир) проще одному, чем многим. Потому и теплоход «Красин» проходит мимо. Мимо абсолютно всего.

Блок взял в руки газету и стал вслух читать: «После смерти сейчас люди превращаются в богов или зверей и возвращаются на землю. Как отличить Бога от зверя? Они буквы, и на земле они пишутся по-разному: Бог с большой буквы». Есенин хмыкнул и спросил, кто автор статьи. Александр поискал глазами по бумаге и ничего не нашел:

– Оторвано имя автора. Но так даже лучше, нет?

– Не знаю, – Сергей задумался и поцеловал Тэффи руку.

Та в ответ чмокнула в плечо Блока, тот пожал длань Маяковскому, и Владимир взял на руки Тэффи и закружился с ней.

– Ты уронишь меня, Владимир, – рассмеялась она и припала губами к его жилке, бьющейся на шее, словно копер, чтобы выстроить Бога выше.

Есенин, насмотревшись на них, сказал:

– Рада в фильме «Табор уходит в небо» отказывает пану и, по сути, Зобару потому, что хочет третьего к ним мужчину. Это и символизирует нож Зобара, убивающий ее. Хочешь троих – так умри? А третий мужчина ее – свобода. Именно она дала возможность любви вчетвером. Но пока на местах. Иногда и чуть-чуть. Вот в чем смысл кино, снятого в каждом дне.

Тэффи закурила и произнесла:

– Как бросить курить? Представить, что чашка кофе есть сигарета. Дымок идентичен ей. Каждый глоток – затяжка. Все дело в воображении. Все наши проблемы от нехватки его.

– Так и есть, – согласился Есенин, забрал у нее сигарету и потушил о воздух ее, представив, что это вода, закипающая в кастрюле. – Можно вместо курения писать стихи: слово – сигарета, буква – затяжка. Или прозу, конечно. Да какая тут разница?

– Никакой, – молвил Блок и пошел мыть свою кружку, все еще хотящую целовать его рот. – Вспомнил фильм «Одинокая женщина желает познакомиться».

– Там тоже марсианская – советская четверка? – вопросила Тэффи, сидя на стуле, как король и королева одновременно.

– Там скорее о причинах распада Союза. Там несоответствия. Героиня клеит четыре объявления, к ней приходит один, приводит второго, а она ждет троих, потому и общается с соседкой, к которой ходит еще один. Все не стыкуется и не сходится. Вот и гибнет СССР.

– Согласна, не фильм, а недоразумение. То ли дело «Папаши». Женщина спит с троими и рожает то ли от одного, то ли их всех. На Западе или ни слова о сексе и союзе по законам Марса, или всё в лоб.

Собрались и пошли на улицу, сели на лавочку у подъезда, где Маяковский сбил тростью цветок «Бабуля», шепчущий «проститутки и сволочи», и сказал:

– Проститутки? Хм. Думаю, секс – это не секс как раз с проституткой, а с тем или с той, кто секса не хотел, но захотел после встречи с вами.

Тэффи продолжила свою тему:

– В «Бриллиантовой руке», конечно, Папанов и Миронов охотятся за бриллиантами в гипсе Никулина, спору нет. Но параллельно хотят секса с его женой, не без него, а с ним. Потому Миронов дарит два мороженых сначала ей, а потом исправляется – детям. Ей вручает в итоге цветы, хоть все сказано прежним.

– Да-да-да, – улыбнулся Есенин, – иначе это и другое советское кино не смотрелось бы сейчас. Вообще.

Мимо шагали люди, отрезанные от Бога, кровоточащие, льющиеся, следом бежали собаки и кошки и слизывали любовь, имеющую красный цвет и соленый вкус. Машины чуть вдалеке ехали во все стороны одновременно и ничем не отличались от взрыва. От него кайфовали водилы и пассажиры и жили в двух, трех, четырех и даже пяти экземплярах. Думали пойти на утренний сеанс кино, но в итоге вернулись к Тэффи, взяв четыре бутылки «Бордо», разлитого подпольно на Марсе. Вошли в пенаты ее, закружились, как осенняя листва, но не упали вниз, а обратно прицепились к веткам. Как ладони, отрубленные на Востоке. Хотя если отрубить ладонь, то человеком будет она, но никак не оставшееся тело вместе с душой. Именно таковы Марс и Земля, бывшие когда-то одним. Как снеговик или снежная баба. А вершиной была Луна. Тэффи на это сказала:

– Полностью согласна, а руки, кулаки – Фобос и Деймос.

Усадила мужчин за стол и налила им вина, чтобы они выпили ее кровь, экстраполированную от нее. Сама выпила из горлышка и извинилась за это:

– Мне сегодня можно. Потому что я родилась. Только что. Я ваших объятиях. Ваши объятия – вагина. Вот я выскользнула из нее.

И она глотнула еще, чтобы два глотка в ее животе поцеловались и опьянели от этого, сделав пьяной ее.

10

Опьянение шагало по их спинам и головам, рубило их, восстанавливало, выкуривало, как гашиш, откладывало эти головы, впитывало их, подбрасывало, ловило иногда и в том случае, когда не ловило, это было минутной трезвостью их троих. Тэффи вздымалась голой, поднималась до верхнего этажа, не обращая внимания на потолки, и возвращалась затем, чтобы увлечь трех мужчин, даже не мужчин, с поэтов, с собой.

– Ванадзор, – сказал в итоге Есенин, обнял ее и не позволил более улетать.

– Спаситель мой, – обняла его она и коснулась губами его имени – органа, появившегося на миг, чтобы снова исчезнуть.– Друзья, я придумала поэтическую строку – огонь горел, чтоб не было огня. Придумаете продолжение?

– Да забей, – поморщился Блок и выпил толи вина, то ли поцеловал Тэффи в губы.

– Это одностишие, – сказал Маяковский.

– С вами неинтересно! – Тэффи вскочила на стул, потанцевала на нем, чуть не упала и рухнула в объятья Есенина.

В них она свернулась клубочком, обняла за шею Есенина, попросила подойти Маяковского, нагнуться немного и поцеловала его с языком.

– Это очень нестандартный язык, – оторвался от нее Владимир.