Шепоток в избушках

Ульяненко Елена

Шепоток в избушках

Часть 1 Сказки на ночь

Ночь первая

Я сама не из этих мест, милок, не понимаю, почему зажилась на свете, когда от родного-то села никого и не осталось. Хотя, нет, поговаривают, что в Подгорном нашем ещё теплится жизнь, но все больше слухи.

Благодатное место было: меж тех сопок, которые от ветров да суровых зим оберегали. Позади лес, почитай тайга: зверя всякого, грибов и ягод столько, что ни собрать, ни съесть. От леса село рекой отгорожено. Странная река. Из-под горы одной вытекала, да под другую уходила. Говорят, что в самих горках старые штольни затоплены, только не ходил туда никто, во всяком случае, мне такие неведомы. Зато рыбы в этой реке было столько, что наших хариусов в район да в город возили. Добрые были хариусы, не чета нынешним. Так вот, река, хоть и короткая, была широкой глубокой и бурливой. Через нее мосток был хлипкий – в общем, зверь лесной нас не беспокоил, да и люди с дуру по лесу не шастали. Так и жили мирно. И жили бы долго, если бы все прахом не полетело.

В девяносто первом, когда народ из деревень в города потек, а из горячих точек на историческую родину хлынули беженцы, к нам тоже одна с дитем прибыла, да пустующую развалюху у самой реки-то и заняла. Красивая бабенка. Молодая, крепкая, волосы, как лен, – бери да пряди. А девчуха у нее пятнадцати годов, ну совершенно не ейная. Волос, как смоль, коса толщиной в руку до самых колен свисает. А глазищи какие. Отродясь таких глаз не видела. Огромные, как твои блюдца, слегка раскосые и темные, как пропасть. Как зыркнет, бывало, так сердце в пятки падает. Хотя девка добрая была. И трудяга не по годам. Мать-то на ферму сразу определили. Тогда ещё безработным быть было совестно, а девчонка по дому да огороду. И все у нее росло по ниточке, и ни одной травинки лишней – когда только успевала, непонятно. Это тебе не на даче в выходные граблёй помахать. Это ж каждый день в пять утра скотину напоить, накормить, выдоить, да в поле выгнать, потом на учебу сходить. Там не далеко, километров пять, но пешим ходом. Стирка, уборка всякая вообще за работу не считалась. Тем более, что у них, вон, речка под боком – воду таскать недалече.

Динкой, деваху звали. Точно не скажу, Диана ли, Динара ли, а может ещё как, но мать ейная, Маргарита, звала ее Динкой, как собачонку. От кого она ее нагуляла, нам не ведомо, как и из каких краев она к нам прибилась. Да только видать не пришлась по вкусу ни нашим, ни вашим. Оттуда, из Азии откуда-то, они бежали голыми да босыми, явно полукровка по душе не пришлась, а наши местные все с какой-то нелюбовью к ним сразу отнеслись, уж больно не по нраву им две такие разные красавицы. А может и наоборот, мужьям понравились, а бабы-то сразу всех на вилы поднять готовы. Но Маргариту косые взгляды не задевали, а вот Динка сама как глянет, так у всех языки отнимались на раз.

В общем, два года они в Подгорном прожили. Богатства особого не знали, но зато ели вдоволь. И что странно, это девчонка по лесу шастала в любую погоду и в любое время. Говорят даже ночью видели, как она по мосту бежала. И всегда что-то несёт из лесу: то бельчонка, то крысенка какого. Найдет хворого, подшаманит, да отпускает. А ещё все собаки деревенские ей руки лизали. Даже Комбат, пастуховый кавказец, который что волков, что чужаков, рвал за просто так, а к этой бежит, хвост поджамши, сам весь калачиком свернётся, а потом и вовсе пузой кверху ложится – мол, гладь да чеши, вот я весь твой. А собаки, это теперь я знаю точно, к темному человеку и шагу не сделают. Хорошая девка была.

По зиме беглые зэки к нам пришли. С автоматами да ружьями. Пятеро их было. А нас, между прочим, шестьдесят дворов. В каждом – по мужику, а то и по несколько. Да и ружья в каждом доме были, да только струхали все – никто под пулю лезть не хотел. Потому приняли их. Хлеб да соль дали, обогрели. Но только нечисть эта доброты не понимает. Хмельные стали девок требовать, но наши возьми да своих молодух по погребам попрятали и плечами пожимают. Тогда зэки мужиков к забору поставили, да ружбайки свои на них направили. Нам, говорят, много не надо. Одну дайте, мы потешимся, да отпустим. А что, говорят, с бабы разве убудет? А так не дадите, так мы силой возьмём. Всякую, на глазах у мужей да детей, да и мужикам вашим ноги передырявим – фашисты и есть, хоть и рожи нашинские.

И тогда Анка, чтобы она на том свете в гробу перевернулась, на крайнюю хату пальцем показывает, там, говорит, две девки живут, давно без мужика, сами рады вам будут.

А Динке уже семнадцать. Расцвела деваха, по ней все мужики до старых дедов в деревне сохли. Тонкая, гибкая, высокая, талия, как у тростиночки, а грудь, наоборот, наливная, высокая. В самом соку девка – мужики в след оборачивались, а бабы зубы точили да завидовали по-черному.

И вот хмельные ироды к им в хату зашли, да девчонку прям за косу в одном халате домашнем, босую на снег выволокли. А она не пискнёт, не крикнет, только глазами на мужиков наших смотрит и иногда головой качает.

А из толпы паренёк выбежал. В ноги им кинулся, совестить стал, да прикладом его огрели так, что он без сознания упал. Снег вокруг красный, а паренёк, Лехой звали, хрипит, мычит и не встаёт. Так ведь никто не рванул – даже своим помощь не оказали. Леха тот год как раз один остался, хоть и взрослый, лет двадцать ему тогда было, да все равно сирота. Отец по глупости под телегу попал – насмерть задавило, а мать сгорела от горя. Не могу, говорит, без соколика своего. Так и года не протянула. В общем, Леха хоть и свой, да только никто за него не впрягся – за себя да за своих тряслись.

Три дня над девкой измывались. Крики ее от горы до горы эхом разбивались. Бабы выли втихаря, мужики цигарки изо рта не вытаскивали – и ведь все рано никто ничего не сделал.

Ты вот спросишь, а почему на помощь не позвали, где милиция и всяко тому подобное? Так ведь зима. Дороги забуранило и пока трактор из района не приедет да не расчистит, так и будем сидеть. А телефон один у председателя дома. Только он как раз перед этим всем дня за три на какой-то митинг уехал. Кто же в чужой дом полезет, тем более, когда от страха в штаны наложили да языки проглотили?

А через три дня они ее отпустили. На улице мороз трещит, а они ее голую прям на снег, как вещь ненужную бросили. Тело синее, лицо распухшее, губы порваны, коса распущена, да в ней клок выдран. По ногам кровь бежит и каплями мерзлыми застывает.

Динка с полчаса пролежала на морозе, потом еле поднялась и, шатаясь, побрела к дому. Как есть нагишом. Ноги заплетаются, а за ней след кровавый. Только не пошла она в дом, а пошла на реку и там в прорубь с мостка и нырнула. Позже тело ее искали, да никаких следов, может в штольнях где и всплыла.

А Леха на берег пришёл. Говорить не может – у него челюсть выломана, на перевязи держится. А он голову задрал да волком воет. До самого утра выл, а собаки дворовые ему подпевают, да из лесу слышно стая тоже воет. Жуткий вой стоял.

Мужики Леху под руки тащат по утру, он окоченел совсем. Они его к Маргарите в хату занесли, да только хата остыла давно, а в ней и сама хозяйка. Горло у нее от уха до уха перерезано, да подол задрат. Ироды, одним словом.

А через день двоих пришлых собаки порвали. Те по нужде в ночи вышли, а их растащили на клочки по всему двору. Двор, кстати, Анки-то и был. Больше они даже по малой нужде не выходили. Да только и это не уберегло. Хата вдруг Анкина по среди ночи заполыхала. Хозяева выскочили в одних сорочках, двое из зэков тоже из пламя выпрыгнули – но хорошо их припекло, а третий – свечкой горел, и что интересно, ни водой, ни снегом пламя не сбивалось. Он орет, по снегу талому катается, да только бес толку. Так до самых головешек и орал. Долго она его терзала. Теперь все шептаться стали, что Динка была не простая, и беречь ее надо было, а теперь всем хана. Анку с семьёй на постой никто не пустил. Пришлось ей в пустую хату к Маргарите-покойнице идти. Само тело в сени положили, чтобы не портилось, а хоронить сейчас как? До мёрзлой земли не докопаешь, да и землю не разобьешь руками – техника нужна. А она, техника -то, когда придет никому не ведомо.

В общем, через день Анна пошла сугробами до района, не смогла она вместе с покойницей в одном дому жить. Так где-то в лесах и сгинула. Может и дошла куда, да только больше о ней никто не слыхивал.

А эти два бандита обожжённых тут же рядом в Маргариты дому по полу от боли катаются: ни помощи, ни лекарств, ни ухода какого – никто к ним близко не подходит. Только Анкин муж водкой поит, чтобы боль уменьшить. Да только боль-то, она не только в теле, она же ещё и в голове. А тут через стенку лежит баба тобой убиенная да тобой снасильная, тут уж точно не поправишься. Четвёртый богу душу отдал по утру третьего дня. Из крайней хаты крик такой был, что ротозеи, теперь осмелевшие все, решили посмотреть. А там ужас. Анкин мужик, Федор, на крыльце с бутылкой самогона насмерть замёрз – седой весь. Зэкан один лежит весь в своих отходах, а над ним мухи черные кружатся. Мухи, зимой, понимаешь, – такого быть не может. А второй за половицы цепляется, встать не может, и он пытается к выходу дотянуться, а за ним след кровавый тянется. И вот он почти до порога до полз, дверь открыть смог да заорал. Так его и нашли. Рукой дверь придерживает, а глазами в небо смотрит.

А уже через час было слышно, как трактор тарахтит да дорогу в нашу долину расчищает.

Тут и военные сразу, и милиция, и Леху на скорой в больницу отвезли. Бандитов тела да что от них осталось в район повезли. А для Маргариты и Федора ковшом могилы в мёрзлой земле вырыли, да схоронили по-быстрому.

А на девятый день Лешка с района с попом вернулся. Батюшка сначала сказал, что не отпевают самоубийц, а потом Алексею нашему в глаза посмотрел да сам и заплакал. Походил с кадилом вдоль речки. Читает слова из книжечки, а у самого слезы бегут.

Думаете на этом все закончилось? Как бы не так. С тех пор каждый день что-нибудь да в Подгорном происходило. То хата задымит, то корова пропадет, то топором кто себе ногу прорубит – каждый день беда. Стал народ потихоньку вещички складывать да перебираться в другие деревни. Только продать свои дома никто не мог, слухи разлетелись быстро, и в Подгорное никто ни ногой. Так и уезжали, погрузив только самое ценное да заколотив дома. Только не спасло это никого. Каждый, от мала до велика, сгинул. Никого не осталось. Только Леха, да я.

Леха в дом у реки перебрался и там обжился. Хозяйством оброс, каждый день на реку ходил да цветы приносил, а когда цветов не было, то венки из еловых веток делал. А потом за гору ходил, все искал, куда венки да цветы выносит – ни одного не нашел,

Так и остался он одиноким бобылем у ведьминой реки. А потом, лет так десять прошло, к нему наведался олигарх не из местных. Говорит, хочу в этом месте базу отдыха для друзей построить, чтобы баня у реки, да пансионат на пять звёзд. Охота да рыбалка на закрытой территории. А Леха его в речку купаться повел, а потом в лес по грибы. Да только, как заговоренный, олигарх стал. Забыл напрочь зачем приехал. Руку Алексею пожал и уехал. Вот только говорят, что олигарх этот, сказал, что не один Алексей живёт, а с семьёй. Что дочь у него подрастает, красива, как Шамаханская царица. Жены не видел, но коли дочь есть, значит и баба где-то быть должна.

Одного не пойму, почему меня оставила? Я же в то время уже старухой была – видать, мое наказание – небо коптить до последнего. Может, только ради того, чтобы я тебе все это передала? Память людская коротка, особенно, когда свидетелей не осталось, а у меня видать судьба такая – всех пережить, да рассказать про село, которого уже и на карте нет давно. И сгинули все, потому что друг за друга горой стоять надо, цепляться за своих, да не бояться первым под пулю лезть, чтобы родного защитить, даже если он тебе не по крови родной, а по земле

Ночь вторая

Вот ты меня спрашиваешь, сколько мне лет? Да бог его знает. И не потому, как я из ума выжила, а просто в доме этом день похож на день, и теряешь им счёт, и время как бы уже не течет, а остановилось, стало тугим, и тянется каждая минута уже годами. Вот сейчас какой год – отсель и считай.

Я в одиннадцатом родилась. Не попутай – тысяча девятьсот одиннадцатом. И родилась уже в Подгорном.

Как крепостное право-то отменили, прабабка моя сына на задок посадила, да с худой коровенкой побрела искать вольные земли. Долго шла. За это время и мужик хороший нашелся. И не посмотрел, что с дитем да невенчана – знаешь сколько таких было? Это ныне про чистоту того времени сказки бают, а тогда баба за человека не считалась. Хоть барину в постель приведут, хошь гостю какому на ублажь подарят – всяко бывало. А бывало, как у прабабки моей: любовь небесная. Хотели они пожениться, да барин не дал, больно нравилось ему изводить народ. Нет, не бил, ну а если и бил, то только за дело и не сильно, а вот души корежил сильно. Не давал молодым счастья, вот они по полям да сеновала и прятались. А когда барин проведовал про шашни всякие, то тогда в бешенстве был. Вот прадеда моего в солдаты забрили. Но у бога своя дорога, и след он после себя оставить смог, а мы его след приумножили и по миру разнесли, так что считай, он бессмертен ныне.

Ну не про это речь вести хотела. Что же ты не остановишь меня старую, я ж могу тебе без конца рассказывать – жизнь вон каку длинную прошла.

В общем, две сестры у меня старших было: Софья да Дуняша. Одна за одной родились, и шустрые обе, и на язык острые, только совершенно непохожие друг на дружку. Дуняша чернявенькая, а Софья – рыжая, как пламя. И очень они обе до приключений охочи были. Все норовили в старые штольни залезть да сокровища несметные отыскать.

А про штольни только шептались по углам, а самого входу никто никогда не видывал. Пришлые мы – на чистое место пришли, то ли не было тут до нас никого, то ли забросили – уж это нам не ведомо.

Ну а теперь к делу. Мне восьмой годик шел, когда революция до нас докатилась. Мы то поначалу все обрадовались – вот оно, счастье всеобщее, а потом к нам люди форменные наведываться стали. Планы ставили по провизии, да отбирали подчистую.

Нам, кстати, корову оставили. Семья у нас большая была, хоть и хаты у всех отдельные, но общим кругом и столовались вместе – дед так велел и перечить ему никто не смел – потому как в корнях и единстве сила.

А тут один начальник поведался и покою не даёт – по какому, говорит, праву, буржуи и единоличники среди пролетариев живут. Потом дед ему шматок сала втихую сунул, да гуся самого жирного завернул – начальник с тем в район и уехал.

Знаешь, милок, есть такие люди, которые с рождения с гнильцой. Такие готовые на любые поступки, лишь бы власть свою над человеком почуять, а как только нюхнут власти этой, то хочется больше и больше, и нет этой жажде утоления. И ведь что характерно, они же рождаются такими, будто их при родах головой вниз уронили и место, которое за совесть в ответе повредили ненароком.

Отож у нас такая беда в Подгорном появилась. Васяткой кликали. Самому десяти лет ещё не было, а он только сплетни да пересуды собирал, да писульки карякал, благо научили грамоте какой-никакой.

К сентябрю приезжает энтот начальник: сапоги хромовые скрипят, лошадь сытая лоснится, форма выглажена, на рукаве звезда красная. А у самого пузо перетянуть ремнем, что по бокам складки свисают. Так вот, он наган на батю наставил и корову нашу, Марту, из сарая гонит. Говорит, что нечего нам буржуям потокать, когда мы от партии рабочих и крестьян богатства прячем. Матушка крестится – побойся, мол, бога, какие такие богатства, коли одна корова на все село осталась. А он бумажку какую-то из кармана достает, перед лицом машет, обыск, говорит, у вас делать будем.

А чего обыскивать? Вон хата, печка, да лавки. Тюки с соломой да горшки из глины. А тут отряд человек десять скачет, такие же холеные да сытые. Штыки да шпоры на солнце поблескивают. И все хором к нам в дом. Все перевернули: и в сарай, и в погреб залезли. Чего искали не знаю, но нашли.

Вытаскивает из тюка, на котором Софья спала бусинки да сережки к ним. Камни зелёные, яркие, солнышко через себя пропускают, да по всей округи радугой разливаются.

Начальник этими бусами перед родителями трясет, а отряд его уже ружья передёргивает да на отца с матерью штыками идут. Родители белы, у матери слезы катятся, а сказать никто не может, чье это и откуда.

Тут Сонечка наша на колени падает, дяденька прости, это я виноватая, клад в горе нашла и никому не сказала.

Тот сначала не поверил, но Соня рукой в сторону махала, пойдем, говорит, покажу, там ещё много.

И пошли. И выволокли шкатулку резную. А там самоцветы всякие в бусы да браслеты сплетённые, были, и белые жемчуга, и прозрачные капли горного хрусталя. Набита коробочка добром по самую крышку. Стали Софью нашу допрашивать, как нашла, может кто показал. А она оказывается каждое утро гору простукивала, все искала вход в подземные пещеры. А пещеры точно были. Каблуком по камню топнешь, а тебе из-под земли эхом звук возвращается, да ещё слышно, как вода журчит. В общем, за труды ейные земля матушка тайну свою и приоткрыла. По весне, как снег сошел, да река в берега свои воротилася, оголился кусочек шкатулки, Софья его и заприметила, подкопала немного, да ахнула. Ржавые замки в ее руках рассыпались, крышечка приоткрылась и все вокруг как засияло, как заиграло светом солнечным, Соня аж зажмурилась, до того ярко было.

Листвой да ветками закидала и каждый день смотреть приходила, по началу даже в руки брать боялась, потом осмелела, кое-что примеряла, да в ручье любовалась.

А тут дожди зачастили, очень ей не хотелось по сырости на гору идти, так она и взяла серьги да бусики с зелёными камнями. Очень уж ей шли эти камни.

А родителям такое показать боязно, вот и положила в тюфяк, чтобы на сердце радостнее было.

А оказывается, Васятка этот, чёртово отродье, уже несколько раз следил за нашей Соней, все ему было интересно, куда она по утру убегает, только, сестра хитрая, всегда петляла да пряталась – не видел всего клада Васятка. А вот как она серьги надевала, да перед окном в отражение свое любовалась – видел, и как в солому драгоценности прятала, тоже подсмотрел. Тут же написал бумажку, что буржуи недобитые народное богатство в матрасах прячут и отправил с обозом, который урожай в закрома сдавал.

Забрали значит шкатулку, да повезли в район, но не довезли. Да и не доехал никто. Что там приключилось – никто так толком и не понял. То ли от жадности перестреляли друг друга, то ли напал на них кто. Только следов никаких не было. Просто люди на дороге лежат, кровушка в пыли спеклась, да лошадки мирно в поле пасутся. А шкатулки нет. Да и не найдет ее теперь пока никто. До тех пор, пока кто любопытством да норовом своим земле не приглянется.

Клады, оно как, не всякому показываются, а кто нашел, тот и владеть должен, а коли украл или забрал без спросу, то добра тебе от чужого не будет.

Дознаватели приезжали, пытались края найти, да только Васятку отец так выпорол, что тот ещё три дня сидеть не мог, ну и понял он что на своих наговор держать не стоит, что свой своему поневоле брат, а чужой хвост лизать только хилые собаки могут.

А солдатики те были молоды да глупы, никто ведь даже не подумал Софью обыскать или Дуняшу. А у каждой под рубахой по бусам висело. Это потом уже внуки, когда мои увидели эти цацки да по специалистам понесли, бусинки те назвали колье. У Софьи зелёный гранат в золотом плетении, а у Дуняши – красные рубины. Дорогой цены вещи оказались. И ведь сколько бед было – никто и камня не продал. Софья сказала, что ей гора нашептала: владей или дари. Так до сих пор в семье и храню.

И только мне ведомо, где эти барские цацки. А найду кого доброго, то подарю, да хочешь, даже тебе? Только если просьбу одну выполнишь.

Ночь третья

В середине тридцатых это было. Тоська рябая ногу сломала, как раз в там, где к причинному месту нога и крепится. Это сейчас можно сустав тазовый заменить – и всего делов-то, а в то время – это смерть. Смерть и мучения. Ни сесть, ни перевернуться самостоятельно, я уж не говорю про нужду. Тоська – баба молодая ещё была, трое сынов имела и так вот неудачно со скирды скатилась в самый разгар работ. А впереди делов ещё столько, что она лежачая только обузой всем была. Но ни сыны, ни мужик ейный виду не подавали. Да только руки до нее не доходили. Сам представь: сено нужно, дров нужно, хлеба нужно, масла из подсолнухов надавить нужно – зима здесь длинная, и если все это ради одной хворой сейчас бросить, то почитай все за зиму и сгинут. А тут ещё и еённые обязанности на мужские плечи легли: корова, свинки, птица разная, да по дому чего сделать, рубахи подлатать. Говорят, что бабе без мужика на селе не выжить, а тут получается четыре мужика, а без одной бабы руки опустили. За все хватаются – а деланного не видать.

Мне тогда уже лет пятнадцать было. Мать меня в работницы к ним отправила. Опять же не за просто так, а за несушку в декаду, за десять дней, значится.

Опять представь хорошенько, своей работы меня никто не лишал и в колхозное поле так же всех гнали. А урывками, в перерывах, да если встать пораньше, то можно все успеть – добрая курица в хозяйстве лишней не будет. Вот я вставала до солнца, бежала к ним, по-быстрому харчей наварю. Пока горшок в печи хлюпает – корову подою, свинку да птиц покормлю. А за конем своим, Бурым, хозяин сам смотрел, никого не подпускал, уж больно норовистый конь был. И ещё за темно домой возвращалась, успевала в хате и полы помыть и квашню поставить, чтобы к обеду хлеб свежий был. А в обед крынками нагружусь, каравай с собой подмышку и меду чашку – иду кормить и своих и сиротелых. Без бабы мужики сироты, как дети малые. А потом бегом уже к Тоське – пеленки ссаные менять, кормить, поить, да спину камфорой тереть, чтобы язвы не поползли. А она стонет, слезы текут, жить не хочет, говорит, что лучше смерть, чем такое вот житие. А кто ж спорит, смерть завсегда лучше, она от всякого страдания избавляет, да только не нашего ума это дело – сколько бог отвел, столько и скрипи.

Получила я курицу свою за первую декаду – счастья было – это ж моя первая собственность. Красивая была, пестрая, как лес под осень, нажористая, мягкая, теплая. Так я ее полюбила, что спать в сени уходила и ее с собой на тюфяк брала. Тут она, кстати, на яйца и села. В общем, счастливый у меня тюфяк был. А когда цыплята вылупились, так к нам со всего района бабы неплодные приходили на моем матрасе ночь на новой луне полежать, и за это мамке рупь давали.

Опять отвлеклась. Однажды в поле обед несу, а Тоськин муж, Петром звали, меня и спрашивает, когда это я успеваю его Буяну гриву плести? Окстись, дядь Петро, какие косы, у меня на свою косу времени нет, да и боязно к вашему коню даже близко подойти. Он затылок под фуражкой почесал, да пошел думку думать.

Повадился, в общем, у ним в сарай анчутка. Каждый день у Буяна грива плетена в тонки косы, да узоры разные. А Тоська тем временем совсем плоха. Не ест ничего, это она специально, чтобы по большой нужде не ходить. А ногу раздуло, да синяя стала.

А я ее мою да про коня рассказываю, говорю, что если анчутку привлечь, то он может желание исполнить. Смотрю, у нее глаза заблестели, как будто сказать чего хочет, но боится.

Тоська силами собралась, да мужикам своим приказала снести ее в сарай, там в ясли у коня положить и три дня чтобы никто не заходил. Петр плечами пожал. Сена да воды Буяну поболе оставил, коровенку вывел – нам на постой отдали, да птицу в сенцы закрыли. А Тоська в сарае одна осталась. Огарок свечи ей дали чтобы не боялась.

И как солнце село, она песню затянула. Надо сказать, что была она голосистая, песни ее послушать со всей деревни сходились. Колокольцами лилась-стелилась песня ее. И вот она поет, поет, потом тишина – заснула видать. Потом среди ночи сон прервется – слышим опять запела – значит, живая еще. Но как указано было, никто в сарайку не входил.

А на треть ночь к ее песни голос мужской подключился, скрипучий такой, как наждаком по ржавому полозью, аж мурашки по коже у всех, а дале тишина.

По утру выходит Тоська на свои ногах, в волосах пряди седые, а ещё петь она больше никогда не смогла. Поменяла, знать, голос на ноги.

Ты, милок, скажешь, что все хорошо закончилось, да только не так все. Анчутка, черт и есть, и хитёр, как оный, его не проведешь и свое всегда возьмёт. Тоська дуреха, просила, чтобы сыны ее смерти ее молодухой не узрели, да внуков хотела увидеть. Так все и случилось. Женились, дитев успели нарожать. Да только пришла война окаянная, и все трое на ней и сгинули. Один за одним. Каждый год в сентябре по похоронке получала. Сначала на мужа, потом на сынов. И все в один день, как раз в тот самый день, когда она на ноги поднялась.

Так что почитай с нечистью всякой делов иметь не стоит, на то и нечисть она. Завсегда свою сторону клонит, даже когда ты ей в обмен что-то доброе даёшь.