Полная версия
Михаил Бочкарников
Терниум или Бульварное танго
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
То, что вы держите в руках, это не книга. Я даже сам не знаю, что это. Если можете не читать – не читайте. Если взялись за это, то читайте все. До конца. И простите, что я написал такое. Не написать я просто не мог.
Это все.
P. S.1. Рукопись без названия. Если можно было бы ее как-то назвать, то я назвал бы ее «Бульварное танго».
Теперь все.
P. S.2. Здесь три части и пролог. Некоторые из них порождены воспаленным рассудком. Еще не устали? А жаль.
Пролог объединяет все части, поэтому начинать можно с любой.
Теперь точно все.
ПРОЛОГ
Глава I
Черную мантию ласкали языки пламени. Фигура двигалась по кольцу огня, медленно приближаясь и медленно удаляясь. Фигура явно не спешила, да и куда ей было спешить: посреди видимого тумана она была невидимым осколком не известной никому вселенной. Туман, пытавшийся одурачить лес невиданной доселе полутораметровой полосой, также медленно и также не спеша игриво окутывал лиственницы. Под стать фигуре и туману холодно-издевательски улыбалась трехчетвертная луна. Она звала, она приглашала на нелепый немой спектакль с участием восьмерых спящих пока среди каменных россыпей актеров.
Они не знали, куда занесла их судьба, и не могли знать. Они просто спали. Вот уже четыре часа под звуки горного ветра им снились волшебные сны. Им снился город, огни автострад и теплая домашняя постель, возможно, кому-то грезился легкий дымок от только что налитого в чашку горячего кофе. Может быть, стороннему наблюдателю эта сцена напомнила бы сказочную Шарль-Перровскую красавицу или что-нибудь из лирики Средневековья. Но стороннего наблюдателя не было. Поэтому напоминать было некому.
Люди находились на одной из вершин таежных горных цепей, покрытых камнями, лишайниками и редкой хвойной порослью за сотню километров от ближайшего поселка, на высоте примерно около полутора морских миль от подножия. Люди устали. Люди сбились с тропы и вот уже двое суток плутали по склонам скалистых ущелий, пытаясь выбраться из западни. Они бы и выбрались, если бы светило солнце. Но солнца не было. Точнее было, но за тучами. А внизу, под ними, трое суток изливались потоки воды; и только теперь, на четвертую ночь сквозь небесную завесу показался багрянец странницы-луны. Она выползла посмотреть на финальный акт разыгрываемой на земле пьесы. Жаль, что ей досталось место на бельэтаже, откуда было плохо видно. Хотя это все же лучше, чем смотреть просто на тучи.
Все ждало. Все было спокойно и тихо. Немного не вписывались в картину мерцающие огоньки почти истлевших головешек от костра. Они единственные тревожились за спящие души, которые давали им пищу для жизни. Огоньки не хотели умирать молодыми. Они мечтали стать когда-нибудь на рассвете языками взрослого пламени, неся тепло и свет людям.
Итак, все было готово к открытию занавеса. Нужен был просто некто, кто дернул бы за шпагат кулис. Далеко на западе грянул гром, и один человек из восьмерых открыл глаза. Фигура находилась в двадцати-тридцати метрах от почти догоревшего костра. Ветер притих, а трехчетвертная луна обнажила свою последнюю четверть.
– Какого черта? Три часа! Холод собачий!
Лысый вылез из палатки и стал судорожно вычислять координаты потухшего костра.
– Скоты! Как они ее так зашнуровали? Фу ты, дьявол! А где эти зловонные головешки?
Где этот уродский костер? А! Вот ты где, сволочь!
Комплименты сыпались направо и налево. Лысый награждал ими все, что попадалось в поле зрения его слегка близоруких глаз, недаром он слыл на редкость простым парнем. Говорил он, действительно, особо не думая, и делал все примерно так же. Его действия были прямы, как австралийские эвкалипты, и тупы, как спящие бурые медведи. Возможно, именно поэтому его называли иногда медведем, а иной раз попросту телом; поскольку то, что находилось выше плеч, никакого интереса практически не представляло. Да почему, собственно, практически? Теоретически эта круглая штука, которая у других называется головой, являлась всего-навсего не более чем украшением, чем-то вроде звездочки на рождественской елке. Наверное, между этим фактом и тем, что Лысый выполз из палатки через тыльную ее сторону, существовала некоторая связь: не у всякой палатки найдется запасный выход. И вот теперь ошибка конструкторов была с успехом исправлена.
– Вот вы куда делись!
Лысый увидел мерцание тлеющих угольков. Угольки были маленькие и часто подмигивали друг другу, как бы издеваясь над его умственными способностями. Лысый не любил, когда ему подмигивали; тем более, когда он себя так мерзко чувствовал, и потому решил быстро избавиться от карнавала наглости. Нашарил у камней вчерашнюю кучку сырых веток, яростно поломал их, точнее, изорвал в мелкую струганину, кинул в почти омертвевший костер и начал изо всех сил его раздувать. Раздувание напоминало небольшое торнадо в районе Карибского моря и совсем не напоминало попытку извлечь пользу из легких. В результате огонь умер. Может не полностью, но на 99% точно.
– Вот тварь! Сдох же, скотина! Ну что тебе, жалко было, что ли?! Мог бы и загореться, хотя бы из приличия.
Надо отметить, что в облике медведя иногда просыпались старательно заложенные с детства обороты культурной, цивилизованной речи. Почесав затылок и сказав пару непереводимых фраз на языке, который он сам толком не знал, хотя помнил, что обучался ему в школе, Лысый заковылял обратно, на сей раз к невредимой стороне палатки.
– Что же за хренота? Как же я из нее вылез? Сама, что ли, закрылась? Или какой-нибудь олень закрыл?
Под оленем он подразумевал, именно подразумевал, поскольку думать не мог, любого из спящих друзей.
– Ну я вам устрою Килиманджаро!
Передняя часть палатки затрещала под мощным натиском недоумевающего тела. В итоге на высоте 3000 метровнад уровнем моря открылся новый проходной двор. Впрочем, существовать ему оставалось уже недолго.
– Ну и дела!?
Лысый вылез с другой стороны, держа в руках бутылку керосина.
– Какой дятел ее порвал? Кажись, все спят!?
Он пару раз крепко ругнулся, посмотрел на изуродованный брезент и пошел назад к костровищу, покрывая на чем свет стоит своих приятелей.
– Сейчас мы узнаем, кто из нас хитрее!
Он склонился над уложенной кое-как кучей хвороста.
– Пфф!
Вспыхнули, облитые керосином, ветки.
– Ха-ха. Вот так-то мы с тобой разделались!
В костер полетели остатки дров, и небольшое пламя осветило пейзаж. Туман, слегка приподнявшись над каменными россыпями, геометрически точной полосой перемещался в пространстве. На западе, сквозь выжатые тучи, лениво улыбалась луна и недовольно выл ветер. Лысый стоял у огня и улыбался. Не сказать, что это была улыбка Моны Лизы, ну все же что-то от ее загадочного лика присутствовало и на идиотской физиономии юного поджигателя. Это была улыбка ребенка, только что съевшего 5 кг мороженого и мечтавшего стать от внезапно нахлынувшего необъяснимого счастья космонавтом на далеких звездных просторах или, на худой конец, до зубов вооруженным рейнджером, отстреливающим ужасных чудовищ из иных миров.
В улыбке Лысого жили мечты и другого рода. Он мечтал о сногосшибательной красотке, но почему-то обязательно с полуострова Лабрадор, причем чтобы она обязательно была жгучей брюнеткой с голубыми глазами в вечернем длинном красном платье и с разрезом до самой талии. Она представлялась ему плывущей по воздуху феей с распростертыми объятиями и призывающим к себе томным взглядом. Ночные грезы так увлекли Лысого, что он уже протянул навстречу руки и сделал к ней первый шаг, но тут споткнулся и, наконец, вспомнил, где он находится.
Пришлось вздохнуть от огорчения и застыть на месте. Но красотка и не думала исчезать, а тем более застывать на месте. Она по-прежнему плыла по белоснежному покрывалу тумана и манила к себе своего кавалера. Лысый внимательно огляделся, соображая, где он находится, и попытался на практике применить школьный курс «начал анализа». Анализ состоял в том, чтобы хоть как-то состыковать в голове редкие деревья, каменные россыпи, разодранную палатку, собачий холод, горящий костер, лишайники, мох и самого себя – со скользящей по туману незнакомкой.
Состыковать было трудно. Кроме того, Лысый не знал, была ли незнакомка красоткой. Не мог он также знать, была ли незнакомка незнакомкой или незнакомцем. Силуэт, конечно, напоминал даму в черном, но до него, согласно метрическим представлениям самого Лысого, было метров 15–20, а в измерениях он ошибался довольно редко – походные инструкторы натаскали его вполне сносно. Поэтому в голове Лысого происходил невиданный доселе процесс. Процесс, в котором пытались родиться мысли, и не просто мысли, а нужные мысли.
Когда-то, миллион лет назад, согласно теории сэра Чарльза Дарвина примерно таким же образом происходило превращение обезьяны в человека. Тогда оно закончилось успехом. У Лысого дела обстояли гораздо хуже. Шансов на благополучный исход было меньше, чем у дарвиновской обезьяны. Тем более что сама по себе мысль не могла существовать в его медвежьей натуре. Обычно Лысый брал на вооружение выводы друзей. Но друзья спали, и потому приходилось напрягаться самому. Вконец обессиленный мозг готов был вот-вот перегреться и задымить, как вдруг неизвестный импульс переключил его со столь бесполезного занятия на первобытные инстинкты, и Лысый стал довольствоваться простым наблюдением.
Фигура понемногу беззвучно приближалась к человеку, описывая вокруг костра неправильные эллипсы. Лысый был уверен в этом точно так же, как и в том, что шоколадные конфеты сделаны из шоколада. Он верил собственным глазам. Он доверял собственным наблюдениям. Расстояние постепенно уменьшалось и вскоре достигло уровня критического восприятия Лысого. На внутричерепном экране появилось красное поле. Оно означало опасность и автоматически запускало программу в голове Лысого на случай, если к нему приблизится дикий зверь, если он собьется с тропы или если ему встретится подозрительный и недружелюбно настроенный тип. Программа предписывала следующие варианты действий:
А – уничтожение предмета опасности;
В – бегство;
С – самоликвидация.
Ни один из способов к данной ситуации не подходил: уничтожать предмет опасности было нечем, бегать Лысый не любил, а накладывать на себя руки страшно не хотелось И тут, казалось бы в тупиковой ситуации, произошло чудо: в голове родилась мысль. Эволюция настигла и этот безнадежный мозг. Просто медведь превратился в медведя думающего.
Возникшая мысль толкала Лысого к агрессивным мероприятиям по отношению к незнакомке и предполагала запуск в ее сторону булыжника. Ночная фея находилась уже совсем рядом, примерно в пяти метрах от костра, и по-прежнему медленно приближалась. Лысый протянул назад правую руку, схватил что-то тяжелое и, резко дернувшись, совершил бросок. Камень (это был кусок гранитной породы), проделав смертоносный путь ко лбу незваной гостьи, прошел сквозь нее, как сквозь воздух, и рухнул на землю (судя по звуку – на мох) метрах в пяти – шести позади ночной посетительницы. Последнее, что запомнил Лысый, – это чудовищный оскал внезапно налетевшей фигуры, который разрушил все его мечты и превратил сказочную фею в злую ведьму; перетянутое горло; удар головой о растущую позади лиственницу и потом, уже смутно, удар пережатым правым запястьем о то же дерево.
– Жаль, часы разобьет же, сволочь.
Успел он подумать перед тем, как свет померк в глазах.
Глава II
– Уууу….
Гудела голова. С трудом, как будто с далекой-далекой планеты, возвращалось сознание.
– Щелк.
Что-то сработало в мозгу, и юный донжуан очнулся. Кругом стояла сплошная темнота. Лысый ущипнул себя пару раз в надежде прозреть, но это не помогло. И тогда он издал, как ему показалось, душераздирающий крик.
– Медведь, ты чего там хрипишь? Добавь громкости или перестройся на другую волну! Тебя плохо слышно, тело!
Тело вздрогнуло, явно не ожидая подобного поворота. Знакомые голоса раздавались где-то совсем рядом, по ту сторону мрака. Пришлось приподнять голову, а голова чертовски болела, голова пыталась что-нибудь сообразить. Наконец, она сообразила, что научилась думать, и начала этим заниматься. А думать, собственно, было и незачем. Все и так было ясно как дважды два. Кстати, арифметические операции Лысый предпочитал производить на калькуляторе (дела с математикой у него обстояли не лучшим образом). Но не в этом дело. Дело было в том, что ночной ловелас находился в разорванной им самим же ночью палатке и бессвязно хрипел. Горло ныло от боли, а правое плечо и запястье онемели.
– Вот хренота, – подумал Лысый, пробираясь через кучи всякого хлама к выходу, – должно быть, здорово накачался вчера. Эй, где вы! Черт побери.
– О! Медведь! Проснулся!
Голоса принадлежали приятелям, окружившим вылезшего Лысого со всех сторон, и с дружеской иронией шутившим над его довольно помятым видом.
– Ты что с палаткой сотворил? Решил помочиться с другой стороны хребта? – неслось с одной стороны.
– А может, он с местным тезкой в любовь играл? – донимали с другой. – Ха-ха-ха.
– Наверное, не с одним, а с двумя или тремя сразу, смотри, как его шатает! А, медведь? Что молчишь? Ты презервативом у них был, что ли?
– Какие все-таки замечательные у меня друзья, – подумал еще раз Лысый, а вслух спросил:
– Вы, олени! Сколько сейчас времени? Дайте чего-нибудь выпить.
Но шутники не унимались.
– А что, твои коллеги не накачали тебя разве белковым коктейлем?
– Да пошли вы все в задницу! Который час?
– Ты что, смотреть разучился? У тебя же котлы на руках.
Лысый взглянул на правую руку, на которой всегда носил часы, хотя и не был левшой (друзья поначалу пытались докопаться до истинной причины явного неудобства, но, так и не получив вразумительного ответа, вынуждены были оставить его в покое. А причина была до банальности проста: подаренные когда-то на день рождения первые « Командирские» Лысый по незнанию нацепил на правое запястье, и с тех пор не мог расстаться с дурной привычкой). На ней сквозь треснутое защитное стекло трехчасовой инвалидной улыбкой искореженно улыбался «Командирский» циферблат. Лысый улыбнулся ему в ответ:
– Три часа, что ли?
– Ты че, туловище, спятило совсем? Еще и двенадцати нет; вот она, бутылка спирта! До добра не доводит!
Дружеские нотки приятелей начали скатываться к минорной плоскости. Лысый понимал, что он чего-то недопонимает.
– Какая бутылка?
– Какая, какая! Обыкновенная! С обыкновенным спиртом! C2H5OH! Ты че, действительно не хрена не помнишь?
Лысый отрицательно замотал головой. Его мутило. Мысли никак не могли сосредоточиться. «Разорванная палатка, разбитые часы, чертов спирт…».
– С каким спиртом? Я никакого спирта в глаза не видел!
– А это что? Коровы наддали?
Один из собравшихся, по прозвищу Слон, резко сменил тон и, наклонившись к костру, поднял пустую поллитрушку.
– Это же керосин. – Лысый устало развел руками, а слон, безнадежно вздохнув, уселся среди валунов.
– Мы специально подальше от тебя, идиота, спрятали! Еще и этикетку другую наклеили; думали – не сообразишь. А ты, тварь, все равно отыскал! Нюх у тебя на это дерьмо, что ли?!
– Да я его не пил сроду!
– Ну да, иди в зеркало глянь. Иди, иди, чего стоишь! Паха, дай ему прибор.
Еще один из соратников сочувственно протянул бедолаге бритвенный футляр и, кашлянув, добавил:
– Только не пугайся. С кем не бывает?!
Лысый осторожно-осторожно совместил углы зрения и отражения. Из зеркала на него смотрел только что оживший покойник с почерневшим лицом, впалыми глазами и с темно-фиолетовыми, разбитыми в кровь губами. Композицию довершала революционная копна взбунтовавшихся волос. И все это, насколько понимал сам обладатель бесценного сокровища, принадлежало именно ему.
– Вот это номер! – выдавил он из себя и продолжил осмотр. Середину бледной, как добрачная простыня, шеи кольцевала обручальная полоса цвета окровавленных губ. Дальше взгляд упал на запястье. Там картина с ошейником повторилась. Лысый застыл. Он силился переварить полученную информацию. В его мозгу что-то никак не срасталось и не складывалось. Голова от перенапряжения готова была вот-вот взорваться. Лысый думал.
– Эй, Медведь! Что с тобой? Череп переклинило? Смотри, прибор не урони.
Но Медведь ничего не слышал. По его телу проносились волны легкой дрожи. «Выходило…, выходило, что… ». Не додумав до конца, он, как сайгак, сиганул прямо к костру, на ходу отшвырнув в сторону зеркало, да так, что ошалевший Слон едва успел перехватить его.
– Ты что, захотел спартакиаду устроить? – Ради Бога. Только зеркало-то здесь при чем? Оно у нас и так одно.
Ополоумевший сайгак не отвечал. Подлетев к костру, он начал лихорадочно метаться вокруг да около в поисках того места, где, как ему казалось во сне или в пьяном угаре, и состоялся ночной спиритический сеанс. Минут десять Лысый гонял заведенной юлой. Потом завод кончился. Лысый устало присел на корточки и оглянулся. Позади, почти рядом, росла уродливая лиственница, у которой на уровне человеческой груди отсутствовал добрый кусок коры.
– Бедняжка, и тебе досталось?!
Взгляд упал на основание. На мощном слое мха, прикрывающим наготу корней, зияла дурацкая пробоина или вмятина – там явно чего то не доставало. Может быть, того же камня из ночных кошмаров. Лысый прикинул, куда бы он мог его запустить. А поскольку прикидывал довольно точно, то и с не меньшей точностью вычислил место падения. И действительно, метрах в 12 от костра, на уютном зеленом брусничнике валялся одинокий скальный обломок, по краям обросший мхом. К черной дыре на корневище он подошел идеально.
– Как тут и было, – мелькнуло у него в голове. – Значит, меня ночью посетила какая-то местная тварь, которая меня же чуть и не удушила? Так, надо найти ее и превратить в кусок дерьма, на который даже помочиться никто не захочет! … Даа…, но где же я ее найду? А если и найду, то как я с ней все это сделаю? Через нее ведь камни – что ведра со свистом. Ну и дела, ну и дела! …..
Неизвестно, до чего бы додумался Лысый, если бы его размышления не были прерваны:
– Ты чего носишься, как СУ‑27? Пахе обе ноги оттоптал, конь!
Слон орал, как горный козел в брачный сезон, и требовал немедленного ответа. Лысый отреагировал с невозмутимым спокойствием:
– Похоже, Слон, что рандеву состоялось. Но только не с медведями, а с местной феей.
– Ну да, она тебя изнасиловала, потом изуродовала, а в конце накачала спиртом до состояния грогги.
– Может быть, и так. Во всяком случае, гениталии я еще не осматривал.
И Лысый поведал друзьям невеселую историю о ночных приключениях. Закончил он ее примерно такими словами:
– Так вот, олени: либо мне все это приснилось и я собственными руками отрихтовал самого себя, либо мы забрели в настоящую таежную клоаку, где водятся горные русалки, которые просто балдеют, когда мутузят нашего брата. Что скажите?
Наступило неловкое молчание. Все смотрели друг на друга с надеждой, что хоть кто-нибудь даст разумное объяснение услышанному бреду. Первым очнулся Павел:
– Вот урод! Ты раздавил мне обе ступни, а сейчас хочешь превратить в конскую мочу содержимое моего же черепа!.. И знаешь, что я тебе скажу, урод, знаешь что!?
– Что?
– А то, что это мой череп! Мой! И таким говнюкам, как ты, я его не отдам!
– Че ты орешь!? Я не глухой. Извини, раз так уж вышло. Я немного не в себе.
Но Павел не унимался.
– На хрена мне сдались твои извинения! Плевать я на них хотел! Нам до поселений ползти еще целую вечность, а у меня все ноги оттоптаны! Не знаешь, по чьей милости!? – И, обращаясь ко всем, продолжил:
– Нет, вы только посмотрите на него, на это безмозглое туловище! Да ты не немного не в себе, а очень и очень даже много! Мне кажется, Лысый, твои мозги перестали соответствовать своему названию. Совсем перестали. И, честно говоря, мне тебя очень жаль!
Павел мог разоряться в адрес приятеля до бесконечности, тем более, когда дело касалось собственного здоровья, но тут его монолог остановил Слон.
Слон, в отличие от Пахи, был человеком мыслящим, и хотя иногда в некоторых местах и в некоторых сообществах нес откровенную чушь, все же продолжал слыть среди друзей неплохим аналитиком, хорошим логиком и обладателем дара начинающего оратора. Павел уважал Слона и считал его «наипервейшим корефаном». Кроме того, они вместе росли, вместе учились и вместе ходили в один клуб; принимали участие в одних и тех же экспедициях и походах и, самое главное, постоянно были в одной связке, порой не раз вытаскивая друг друга из преисподней; в общем кое-что знали о себе и не понаслышке. И не беда, что Слон был на целую голову выше, зато Павел был шире на полплеча и, соответственно, пропорционально отличался грузоподъемностью, (понятное дело – в большую сторону). А вот в затяжных переходах Слон мог без особого труда дать форы своему напарнику часа 2 и все равно прийти к бивуаку первым. Поэтому между собой они всегда находили взаимопонимание и согласие и всегда, когда один говорил, второй молчал. Так уж повелось. Слон начал издалека:
– Други! Миру явлена уникальная возможность лицезреть его величество прогресс! Перед нами преображение, нет, скорее новое рождение Лысого! Его IQ прыгнул сразу на пару порядков вверх! Это гигантский скачок вперед! Это даже больше, чем скачок! Это – нечто! Это – революция! Я говорю о возможности простейшей материи серого вещества делать выводы! Ура, други! Лысый начал думать; он начал делать выводы! И пусть они на первых порах примитивны, пусть наивны, но… но все же это есть некая творческая активность, немыслимая в масштабах амебных представителей; активность, положительно характеризующая аналитическую работу головных полушарий. Ура, ура и еще раз ура! Ты просто молодец, Лысый! Ты нас всех порадовал!
Слон выдохнул и снова набрал полные легкие чистого горного воздуха, намереваясь продолжить словесный понос и перейти к главной его составляющей:
– Теперь поговорим о другом. Затронем негативные стороны позитивного сдвига у Лысого. Он приобрел способность мыслить, но (тут, видимо, у самого Слона произошел сдвиг, один из тех, когда его лексикон претерпевал удивительные превращения) какого хрена, спрашивается, он порет сейчас чушь? Настоящую чушь! Какого хрена? И я отвечу вам, други! Эта обезьяна, это животное затащило нас в самую глушь, вывозило по уши в грязи и теперь хочет отмазаться! Выехать, так сказать, на мутняках! Не выйдет, Лысый! Ты облажался, тебе и есть этот отстой!
Слон пнул ногой в пустоту и вернулся к былому красноречию:
– Не будем о плохом. Лысый – парень в целом что надо. А то, что завел не туда, … – с кем не бывает? Процесс плутания – штука неадекватная…
– Во всем виноват я, и только я – ораторские излияния выдающегося ритора прервал Толик – еще один кандидат на литературную премию. Толик, Анатолий или просто Дуло, как называли его меж собой лесные бродяги.
В любом коллективе, состоящем из нескольких индивидуумов, найдутся люди, которые несут скорби всего социума исключительно на себе. Они не могут поступать по‑другому. Не могут. Если они не взгромоздят на собственные плечи сундук чужих проблем, то им будет чертовски плохо. Физически и морально. Это коллекционеры провалов и неудач. Собиратели горя. Ныне почти уже вымершие. И Толик был одним из таковых. Он был динозавром настоящего. Самый старший член таежного братства, затерявшегося где-то на западных склонах гор. Возможно, в его словах и была доля правды.
Он шел этим маршрутом второй раз, и на него возлагалась львиная доля ответственности за бремя переходов, тем более Толик являлся единственным представителем полного совершеннолетия среди покрытых пушком юнцов, гордых и кичливых. Ему было 22. Отслужив положенные два года в связном полку на Дальнем Востоке и вернувшись обратно, он окончил курсы спасателей и устроился работать в тот самый турклуб, который когда-то, еще пацаном, посещал на правах пионера. Именно в то время ему довелось побывать в здешних местах в составе небольшого отряда, задействованного в экспедиции на выживание под непосредственным началом Алексеича, автора всех самых безумных проектов, который руководил к тому же клубом.
Об Алексеиче ходили целые легенды, но, впрочем, речь сейчас не об этом. В ту пору Толику было лет 15–16 и он, естественно, мало что запомнил. Помнил Толик лишь одно – то, что от подножия надо идти строго на север (это он помнил точно), потом (уже смутно) на запад, потом (очень смутно) снова на север, и примерно на вторые или третьи сутки (совсем смутно) можно было оказаться у радоновых источников, от которых предположительно один дневной переход до «каменных ворот».