IT's Желчь

Александр Сергеенко

IT's Желчь

“Даже если на самом деле ничего не меняется, все равно – нельзя позволять себе так думать. Позволишь себе так думать – и уже никогда не сдвинешься с места… Хотя бы поэтому я стараюсь считать себя совершенно другим человеком.”

Харуки Мураками, “Охота на овец”

I

А вы замечали, что душа человека – особенно если лик его земной оболочки озарён тяжёлой печатью склонности к менеджменту – непрерывно стремится к сокращениям?

Время – деньги, и экономия и того, и другого чаще всего выражается в неудержимой тяге к выдумыванию сложных аббревиатур, которые (что неудивительно) обычно состоят из трёх букв и содержат петабайты скрытого смысла.

Трёхбуквенность стала неотъемлемой частью культурного кода и по праву претендует на роль надёжной основы для бесконечных макулатурных диссертаций. За внешне лишёнными смысла трезвучиями символов находят своё вечное пристанище те страждущие, что не сумели отпозиционировать себя в суровом внешнем мире или просто ленились лишний раз прочесть рабочую документацию.

Трёхбуквенность, как выясняется, – это не просто способ назвать бездушную структуру покороче, это религия современного корпоративного пантеона. Стоит взглянуть на вывески небоскрёбов или подписи под презентациями – и перед вами стройная армия трёхбуквенных титанов: РБС, БТВ, СТМ, MBI, PAS, SWA. Их имена произносятся шёпотом, как древние заклинания, которые могут либо вызвать бонус к квартальной премии, либо – если перепутать буквы – обрушить рынок на пару процентных пунктов.

Каждая такая аббревиатура живёт по своим законам: чем меньше букв, тем выше капитализация; чем непонятнее расшифровка, тем больше уверенности, что ты прикасаешься к великому. Где-то внутри этих трёх символов закодированы не только технологии и миллиарды, но и коллективная вера в то, что миром правит лаконичность. Ведь если твоё детище нельзя уместить в три буквы, значит, оно просто недостаточно инновационно.

И вот уже трёхбуквенность вовсе перестала быть признаком корпоративной принадлежности – она превратилась в образ мышления. Люди стремятся свести всё к лаконичным формулам: KPI вместо смысла жизни, CRM вместо памяти, AI вместо воображения. Так и идёт человечество – строем, под марш аббревиатур, неся знамя из трёх букв, за которыми, возможно, скрыта последняя попытка обрести порядок в этом слишком многословном мире.

В своих уютных, безопасных норах сотрудники трёхбуквенников всегда могут получить тарелку горячего супа, стакан безлактозного молока, хорошую зарплату и тёплый плед. Там не взглянут с подозрением даже если кто-то из них захочет отведать берёзовой коры, встанет на четвереньки и облает прохожего – или отправится в кругосветное путешествие на черноморском банане.

Эти бесполезные наблюдения роились в голове Влада во время быстрой прогулки к метро от гостиницы, куда его забросила короткая командировка.

Приобретённое вместе с покупкой трёхлетнего BMW высокомерие заставляло его часто задумываться о столь важном для любого идейного нищего понятии, как статус. На этот раз он противопоставлял своё внутреннее эго и гостиничный номер, в котором провёл ночь. Его «я», облаченное в воображаемый кашемировый плащ непризнанного гения, вело нелепую дуэль с пятном сомнительного происхождения на диване, а ощущение собственной исключительности отчаянно цеплялось за память о кожаном салоне его иномарки, в то время как сейчас ему приходилось мириться с тем, что главным элементом дизайна в номере был всепроникающий запах освежителя для уборных.

Влад ясно осознавал, что неуловимая разница между отелем и гостиницей – различие, получающее едва ощутимую телесность лишь на уровне его личных статусных ощущений, – всё же прекрасно знакома каждому, кто воспитан на сюжетах криминальных баллад девяностых. Приличное снаружи здание на Суворовской площади, с фасадом в духе сталинского классицизма, внутри – как будто стыдясь – являло миру антологию излюбленных клише интерьерной роскоши середины девяностых, разбавленных бледными пятнами постсоветского упадка.

Часто глядя на собеседника, Влад ощущал лёгкое головокружение от собственного превосходства. Казалось, его мысли движутся по сложной, филигранной траектории, в то время как остальные топчутся где-то в вязкой луже банальностей. Он не спорил – не из скромности, а из сознания тщетности. Ведь как объяснить человеку, что его логика глупа, если он сам не способен увидеть границ собственного понимания? Влад давно усвоил: настоящая интеллигентность проявляется не в споре, а в снисходительной улыбке.

Впрочем, где-то глубоко внутри него теплилась уверенность, что когда-нибудь всё встанет на свои места и мир наконец осознает масштаб его внутренней архитектуры. Пока же ему оставалось наблюдать, как бездарные карьеристы, словно плохо вырезанные фигуры из картона, заполняют сцены, на которых он, по справедливости, должен был бы блистать.

В свои двадцать девять Влад едва ли успел всерьёз ощутить дух постперестройки – хотя бы потому, что пресловутые девяностые закончились, когда ему едва исполнилось десять.

В коридорах гостиницы он отчётливо чувствовал тот же пыльный шарм старых бумаг, слышал скрип деревянных полов под протёртым до дыр линолеумом и утомительный гул лифтов, знакомый ему ещё с НИИ, где когда-то работала его мама.

Проснувшись за долю секунды до будильника, Влад пару минут вяло бродил по номеру, который рекламные проспекты наверняка величали «просторным люксом для требовательного гостя». Каким-то чудом маркетинговой мысли, или от безысходности, здесь умудрились втиснуть не только двуспальную кровать, но и диван, на котором, кажется, никто никогда не сидел, небольшой письменный стол (идеален для того, чтобы положить на него нераспакованный рюкзак) и торшер, чья единственная функция, судя по слою пыли, заключалась в создании уюта для пауков.

Былое величие комнаты подчеркивали два неприлично высоких окна, занимавших почти всю стену. Они горделиво демонстрировали свой вид на глухой двор, где главной достопримечательностью был мусорный контейнер в окружении разбросанных картонных коробок. Влад поймал себя на том, что стоит посреди комнаты в дешевых носках и размышляет о высоком, и от этой картины стало одновременно и смешно, и грустно.

Лоск соцреализма и лёгкий аромат одеколона «Саша» в этой обители были давно утрачены. Влад, брезгливо проводя пальцем по пыльной поверхности прикроватной тумбочки, с неудовольствием, граничащим с философским принятием, отметил про себя, что его скромная должность «ведущего консультанта по разработке» – звание столь же размытое и ни к чему не обязывающее, как и интерьер этого номера, – позволяла работодателю с поистине буддийским спокойствием экономить на его проживании в командировках. Каждая треснувшая плитка в санузле, каждое пятно на ковре и каждый неработающий купленный в «Фикспрайсе» сетевой фильтр красноречиво свидетельствовали: политика оптимизации расходов доведена здесь до совершенства.

Вот уже два года он работал программистом в консалтинговой компании. Жизненное кредо уважающего себя консультанта Влад усвоил еще на прошлом месте, когда ему подвернулся редкий случай спросить о цимесе этого ремесла у директора, Радослава Александровича Бербермана – крупного краснолицего мужчины лет пятидесяти пяти, в середине девяностых вернувшегося из длительной эмиграции обратно на Родину с твердой целью вывести местный консалтинг на совершенно новый уровень. Забегая вперед можно сказать, что судьба распорядилась иначе, позволив Радославу железно вписать свое имя в историю в формате семи томов уголовного дела.

Злые языки утверждали, что свой первый миллиард он отметил всего пару лет назад, скромно – всего лишь недельным застольем в швейцарском шале с шампанским, которое лилось рекой, пока сам Радослав с важным видом дегустировал его из хрустального бокала фирмы Baccarat, попутно рассуждая о «простоте и аскетизме истинной роскоши».

Вследствие тяжёлого, почти нищенского финансового положения Радослав Александрович передвигался по городу исключительно в составе кортежа из трёх матово-черных «Рендж Роверов», в салоне которых пахло дорогой кожей и едва уловимым страхом водителей, которым он любил читать лекции о стоицизме, попивая виски по три тысячи долларов за бутылку.

Его тяга к авторитетной атрибутике эпохи незрелого капитализма плавно перетекла в утонченный гедонизм: коллекция швейцарских часов мирно уживалась в его сейфе с парой массивных золотых перстней «на черный день», а в его кабинете, украшенном картинами современных художников, висел скромный ковер с вышитым на нем изображением пистолета «ТТ» – как напоминание о тех временах, когда «все решалось проще». Откуда у столь почтенного человека взялась эта эклектичная страсть к роскоши, сочетавшая в себе ностальгию по лихим девяностым и аппетиты арабского шейха, – история умалчивала.

Влад старался скрыть корыстные мотивы своего интереса и к формулировке своего вопроса подходил издалека. Он не слишком любил работать – по множеству причин, среди которых не последнее место занимало острое ощущение недооценённости на фоне высокой внутренней статусности.

Тогда его волновала формулировка записи в трудовой книжке и будущие карьерные перспективы у других работодателей. Влад всегда стремился к большему и никогда не воспринимал всерьез ни одного работодателя. Будучи программистом по роду деятельности, по документам он числился абстрактным «консультантом», что в его сознании ставило его на одну ступень с коллегами из сетевых ритейлеров – теми самыми, кто неизменно пытается продать зазевавшимся посетителям телевизор или, на худой конец, электрочайник.

За свою карьеру Влад не только досконально изучил оглавление фундаментального труда «Python для чайников», но и гордо разместил его на видном месте своей книжной полки. Этот интеллектуальный подвиг, подкрепленный умением уверенно произносить «ООП», «дэвопс», «фреймворк» и «эджайл», породил в нем непоколебимую уверенность во всем, что касалось айти. Поэтому, когда выяснилось, что система оценивает его на одной доске с менеджерами по продажам, чей удел – впаривать ненужные пылесосы, он воспринял это, как личное и крайне обидное оскорбление.

– Здесь всё просто, внимай, – начал Радослав Александрович, машинально поправляя золотой «Longines» на запястье.

– Вот если назвать тебя программистом, а того хуже – инженером, и отправить к клиенту, то что получится? Получится, что ты как бы становишься ему, во-первых, подчинённым, а во-вторых, тебе всегда могут предложить ответить за качество выполненной работы. А это, сам понимаешь, несёт риски для компании, – продолжал он.

– Чтобы эти риски нивелировать, мы меняем парадигму восприятия нашей ценности в глазах клиента. Почти как продакт-плейсмент от потребностей. Мы даём клиенту уверенность, что он тратит деньги в единственно верном направлении. Осознаёшь?

– Кажется, да, – соврал Влад.

– Ни черта ты не понимаешь, по глазам вижу, – он снял очки и положил их на стол.

– Суть в том, что раз ты консультант, твоя основная задача – работу в руки не брать, а только направлять чужую деятельность в нужное русло, – Радослав Александрович постепенно разгонялся; тема его явно взволновала.

– У нас вагон менеджеров по продажам, которые профессионально пылят понтами перед клиентами, подчёркивая нашу глубочайшую экспертность. Я это называю – «трясти сиськами». После этих манипуляций на вкусовых рецепторах заказчика остаётся лёгкое ощущение недосказанности и предвкушение дальнейшего взаимовыгодного сотрудничества.

Потребность клиента в глубокой экспертности ты удовлетворить не можешь, потому что такой потребности у него, по сути, нет. Поэтому имитируй активность и бурную деятельность, но в меру – чтобы, если что, к конечному результату ты имел отношение только косвенное. Или чтобы всегда мог сказать, что действовал в силу невозможности противоречить обстоятельствам или пожеланиям клиента.

И всегда сохраняй какую-нибудь бумажку или письмо – для подстраховки. Не забывай постоянно позиционировать свою экспертность.

Ну понял, да? – финализировал Радослав с видом человека, готового услышать исключительно положительный ответ.

Он уже успел снять с запястья часы и теперь сжимал их в руке – на манер кастета. Владу показалось, что это происходило инстинктивно, вероятно, как дань прошлому. Это наблюдение, как и в целом манера общения Радослава Александровича, вступали в чудовищный диссонанс с его именем.

– Честно говоря, в карьеру я вообще вляпался случайно, – начал Радослав, закуривая и хитро прищуриваясь. – Пришёл тогда на собеседование не туда, куда надо. Перепутал этаж, представляешь? А они подумали, что я какой-то важный тип из Кембриджа, и сразу начали со мной разговаривать как с гением. Я, естественно, не стал спорить. Улыбнулся, сказал пару умных слов про «оптимизацию бизнес-процессов» – и всё, готово. Через неделю уже работал.

– Первое время, конечно, ничего не понимал. Просто слушал, как они там между собой болтают, и повторял за ними. Главное – говорить уверенно и с умным лицом. Потом я понял, что, в общем-то, все делают то же самое. Никто ничего толком не знает, но все делают вид.

– Сейчас, если честно, я уже и не помню, с чего всё началось. Говоришь уверенно, носишь пиджак, вставляешь пару английских слов – и всё, ты уже эксперт. Главное – не сомневаться. Иногда думаю: может, я и правда чего-то добился. А потом вспоминаю, как всё началось, и смеюсь. Хотя… кто знает – может, это и есть талант.

Влад с уверенностью мог сказать, что консалтинг, при всей своей внешней многослойности и кажущейся интеллектуальной неоднозначности, в действительности так и не смог уйти глубже привычных рыночных отношений. В лучшем случае он представлял собой одну из проекций вечной цепочки «купи – продай», где товаром выступала неустановленная группа экспертных консультантов, действующих по предварительному сговору, а покупателем – аналогичная группировка по ту сторону баррикад, которая в силу обстоятельств сумела получить финансирование и теперь несла все тяготы его освоения.

Иногда эти группы менялись местами или даже смешивались – вплоть до полной потери различий, образуя причудливый симбиоз, который в корпоративной среде принято было называть «стратегическим партнерством». В ходе этой непрерывной, но абсолютно бесшумной классовой борьбы, ведущейся посредством презентаций в PowerPoint и битв за бюджеты, экспертные группировки – особенно те, что оказывались на стороне заказчика, – получали характерные производственные травмы. Эти травмы проявлялись в виде незримых, но отчетливо различимых печатей «истинного интеллекта» и «единственно верного понимания сути процессов».

Эти клейма, зачастую выжженные прямо на метафорическом лбу в ходе особенно жарких споров о методологиях, становились их отличительным знаком. С одной стороны, такая отметина позволяла сходу опознать «своего» в толпе консультантов. С другой – она же сковывала движения и накладывала определенные обязательства: владелец такой печати был обречен до конца своих дней с умным видом рассуждать о «цифровой трансформации» и «сквозных процессах», даже покупая утренний кофе.