Команировка на химию

– Он где-то рядом должен быть! – забыв про переговорное устройство, проорал Манилов. – Курс – вправо под девяносто! Набрать высоту!

Зубарев потянул штурвал на себя. Горизонт раздвинулся. Прошли пять минут с новым курсом, в степи – ни огонька.

– Может быть, сядем где-нибудь, пока ещё что-то видно? – хриплым от напряжения голосом спросил Зубарев.

– Курс – на сто восемьдесят! Идём обратно! – вместо ответа скомандовал Манилов, включая секундомер.

Прошли 10 минут с обратным курсом. По прежнему впереди ничего не было.

– Эта …ная карта пятидесятого года выпуска! Разве по ней определишься? – определился по поводу карты командир звена и бросил её под сиденье.

Молча пролетели ещё минуту. Каждый понимал, что ещё несколько минут промедления, и они не смогут безопасно приземлиться на незнакомой местности. Внизу могло быть что угодно. Можно, конечно, набрать высоту и летать до утра, но уже не хватит горючего.

– Приготовиться! Подбираем площадку и садимся в поле. Но ведь где-то же рядом этот чёртов «Красный Октябрь», – принял решение Манилов.

– Под нами какой-то полевой стан промелькнул, – сказал Зубарев, – надо рядом с ним садиться.

– Полевой стан? Посадочная площадка в «Октябре» как раз у полевого стана. Большое дерево там не заметил неподалёку?

– Темно уже! Кажется, что-то было.

– Разворачиваемся!

Встали в круг на высоте сто метров. Манилов взял управление на себя, довернул самолёт, чтобы лучше разглядеть, что там, внизу.

– Снижаемся! – тряхнул он слегка штурвал, показывая, что отдаёт управление снова Зубареву. – Будем садиться. Кажется здесь.

Наметили ориентир для захода, прибрали газ и пошли на снижение. Клёнов стоял в проходе кабины, напряжённо всматриваясь вперёд. Зародов сидел в фюзеляже на раскладушке. Оба понимали, что безопасность посадки сейчас полностью зависит от этих двух людей, сидящих в кабине.

– Посадочный курс не помнишь? – спросил Зубарев.

– Нет, помню, что в южном направлении, где-то 160-200 градусов. Ещё ниже!

Вышли на предполагаемый посадочный курс, снизились.

– Держать по радиовысотомеру пять метров! Фары включить!

Секунд десять шли на пятиметровой высоте. На счастье высотомер работал безупречно. До рези в глазах всматривались в снопы света посадочных фар, с бешеной скоростью скользящих по земле.

– Кажется чисто, ям нет.

– Кажется… запомни курс, заходим на посадку.

Ушли вверх от земли, чтобы выполнить заход. С этой высоты земля уже не просматривалась, и развороты делали по приборам.

– Контролируй, я по приборам держу, – предупредил Зубарев.

– Третий разворот! – командовал Манилов. – Четвёртый! Крен, держи крен. На посадочном. Снижаемся! Высота – пятьдесят! Закрылки – полностью! Винт – на малый шаг! Фары включить!

Самолёт, сбавляя скорость, круто пошёл вниз.

– Ничего, сядем, – неизвестно, кого успокоил Манилов.

– Сядем вместе! – подтвердил Зубарев, вспомнив известную фразу из одноимённого кинофильма.

– Высота десять, пять! Выравниваем!

Толчок. Приземлились, побежали по земле, гася скорость.

«Кажется, сели, – подумал Клёнов. – Молодцы! Ночью, на незнакомом месте».

И только он так подумал, как Манилов заорал:

– Впереди какая-то железяка! – и тут же уточнил: – Борона… твою мать!

– А-а, чёрт! – прорычал Зубарев, до упора надавив левую педаль. – Держись!..

Самолёт резко покатился влево. Со страшным грохотом брякнулась на пол двухсотлитровая бочка с маслом. Зародов слетел с раскладушки и закувыркался вместе с бочкой, беспорядочно махая руками. Раскладушка упала на него сверху и накрыла, словно шатром.

– Падаем? – в ужасе заорал он.

В свете фар успели заметить, что борона (по закону пакости ещё и вверх зубьями) прошла в полуметре от колеса. Самолёт, продолжая терять скорость, описывал кривую. Теперь Зубарев до упора дал правую ногу, пытаясь удержать направление, но момент сил был уже таков, что торможение стало бесполезным. Возник так называемый неуправляемый разворот. Жутко скрипя тормозами и накренившись на правое крыло почти до земли, самолёт продолжал катиться влево, постепенно уменьшая радиус кривизны, отчего увеличивалась боковая перегрузка. Всё, что было не закреплено в грузовом отсеке, кувыркаясь, полетело к правому борту вместе с Зародовым.

– Тормоза, тормоза отпусти! – заорал Манилов, молниеносно схватил красный рычаг останова двигателя и рванул на себя.

Но Зубарев тоже понял бесперспективность торможения и отпустил рули. Оставалось ждать, ляжет или нет самолёт на правое крыло? Если ляжет – поломки не избежать. Да и шасси неизвестно как выдержит столь большие боковые нагрузки.

Почти потеряв скорость, многотонная машина завертелась на месте, словно собака, пытавшаяся укусить собственный хвост. Двигатель уже остановился, но инерция ещё была, и самолёт продолжал вращательное движение. Потом внизу и сзади что-то загрохотало и они остановились. Сразу наступила тишина, только было слышно, как со змеиным шипением выходил из тормозной системы воздух, да тонко гудели на огромных оборотах преобразователи горизонтов.

Зубарев, обливаясь потом, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, словно собираясь поспать. Манилов ещё сжимал пальцами рычаг остановки двигателя. Взгляд его был устремлён куда-то вперёд сквозь стекло кабины, словно он пытался там кого-то загипнотизировать. Клёнов потирал шишку на голове. В мощных лучах не выключенных фар оседали клубы пыли. Тонко гудели не выключенные преобразователи авиагоризонтов.

С проклятиями, сбросив с себя раскладушку, встал на ноги Зародов, и, дико озираясь, спросил:

– Мужики, мы где? Уже сели? За что чуть не убили-то? Самолёт не сломали?

– А хрен его знает! Эх, система, твою мать! – донеслось из кабины. – Хоть бы платили хорошо! Ты не пострадал там, Зародов?

– Ничего, жив. Ты, командир, фары выключи, а то всех сусликов распугаем. Ох, а жрать-то ещё сильнее захотелось от такой посадки.

– О еде ни слова. Лучше посмотри, обо что мы так громыхали, словно по железной крыше ехали.

Техник открыл дверь и исчез в темноте. Скоро раздался его приглушённый голос:

– Поздравляю, лётчики! Самолёт цел. Вмятиной отделались, ерунда. А вот пустые бочки от химикатов расшвыряли. Агроном ругаться будет.

– Дела! – ахнул Зубарев. – Хорошо, что не на скорости на них налетели. То бороны, то бочки. Ну и денёк! Но что дальше-то делать будем? В отель поедем, или сначала ресторан?

– Сначала ресторан, – сказал вернувшийся Зародов. – Жрать хочется.

Командир звена Манилов молча курил в кабине. В темноте не было видно, как дрожали его пальцы.

Долгий день, наконец-то, закончился. Больше торопиться им было некуда.

Метрах в десяти от самолёта развели костёр из обломков досок, которые притащил техник от полевого стана. Вплотную поставили две раскладушки, постелив на них чехол от двигателя. Говорить не хотелось от усталости, чувства голода и прошедшей встряски. Молча курили.

– Уйду осенью на пенсию, – нарушил тишину командир звена. – Надоело! Летаешь, летаешь, по семь месяцев дома не бываешь, жизнь собачья на точках, никому ничего не нужно. Как будто только нам эта работа нужна! Я не заметил, как дети выросли. Льём эту гадость на поля, а результаты работы не видим. Зато вред виден: звери, птицы мёртвые, лесополосы загубленные. Будь моя воля – запретил бы я это дело. А мы наоборот, гектары у хозяйств вымогаем, приписками занимаемся, чтобы без работы и без зарплаты не остаться.

– А сколько высокосортного бензина сжигаем! – сказал Зародов. – Море! И всё ради лишнего центнера с гектара, который потом без видимого результата коровам да свиньям скормят. И что за страна у нас? Всё, что ни делаем, как в бездонную бочку пропадает. Богатства страны просто невероятные, да всё не в дело уходит.

– Между прочим, кило хлеба 20 копеек стоит, а литр нашего бензина – рубль, – пояснил Зубарев. – И выходит, что это море, которое мы сжигаем, летая над полями, равносильно тому, если бы его в кормушки свиньям вылили.

– Потому многие и отказываются от наших услуг. Больше вреда, чем пользы.

Клёнов в разговоре не участвовал, сидел, ковыряясь прутиком в углях.

– Ну, Георгий, как представление о романтике неба?

– Для одного дня многовато, – ответил он.

– С тебя причитается. Так хорошо начался твой первый трудовой день, на всю жизнь запомнишь.

Клёнов молчал. Действительно впечатлений для одного дня достаточно.

Для справки

Виктор Лищенко – доктор экономических наук, кандидат биологических наук, заведующий отделом сельского хозяйства и продовольственных проблем института США и Канады Академии наук СССР.

Журнал «Знамя» № – 1, 1986 г.

«…В мире производится 1,6 млрд. тонн зерна. Каждый третий килограмм пригодного для питания людей зерна – около 500 млн. тонн идёт на корм скоту. Из этих 500 млн. – 140 млн. тонн скармливается в СССР, причём без того результата, который мог бы оправдать такой расход и затраты…».

– Хорошо, что сейчас лето. А вот осенью, когда холод, дождь, грязь по колено, не приходилось в степи ночевать? Вот где романтика! – вздохнул Манилов, словно сожалея, что мало на его долю пришлось такого.

– У него ещё всё впереди, – зевая, сказал Зародов. – А жрать-то хочется!

Он поднялся от костра, где сидел на корточках, потягивая сигарету, и полез в самолёт. Через минуту вернулся, имея в руках бутылку с какой-то жидкостью, и вопросительно взглянул на командира звена.

– Давай! – махнул тот рукой.

– Должны же мы первый трудовой день второго пилота отметить, – сказал техник, протягивая Гошке наполовину залитый стакан из содержимого бутылки.

– Что это? – спросил Клёнов.

– Напиток богов ЭАФ, – улыбнулся Зародов. – Из закуски, извините, только сигарета.

Об этой жидкости на спирту он кое-чего знал. Ей обычно в авиации промывают точные приборы и высотные системы самолётов. Он взял стакан, поднёс к лицу. Пахнуло чем-то резким, похожим на нашатырный спирт. Он отдёрнул руку подальше от лица.

– Пей, пей, лучше будет, – успокоил техник. – Это только запах такой, а в остальном – это спирт.

Он ещё раз понюхал, и его едва не вырвало. С гримасой отвращения на лице вернул стакан обратно.

– Никого не насилуем, – сказал Зародов и выплеснул содержимое стакана себе в рот.

Занюхал краем промасленного чехла.

– Вот жизнь, даже закусить нечем, – возмутился он.

Настала очередь Зубарева. Тот сразу замахнул пол стакана, но тут же вскочил и отбежал в сторону. Его вырвало.

– Не пошла, – констатировал Зародов. – Плохо.

– Этот напиток называется, Жорка, где пьём – там блюём. На французском де пье – там блюэ. Правда, француз от него сразу бы умер на месте, – пояснил, вернувшись, Зубарев.

– Мы же не французы, – успокоил всех техник и протянул стакан Манилову.

– Ладно, живы будем! – выдохнул командир звена и энергично выплеснул жидкость в рот, чтобы быстрее прошла в желудок. – Тьфу, ну и гадость! – замотал он головой. – Дай-ка сигарету, Клёнов? Да быстрее!

Покурили, и Зародов спросил:

– Повторить?

– Нет, не надо, без воды не пойдёт,– замотал головой Зубарев.

– Запить тоже нечем, – развёл руками техник, – разве, что бензином.

– Сам им запивай.

Допивать оставшееся в бутылке зелье отказались и стали готовиться ко сну. Обе раскладушки подвинули ближе к костру и, кое-как завернувшись в чехол от двигателя и белые стартовые полотнища, тесно прижавшись друг к другу, заснули с ощущением пустоты в желудке и своей ненужности никому на свете.

В четыре часа утра Клёнов проснулся от холода. Светало. Костёр погас. Всюду была обильная роса. От ощущения голода и массы впечатлений прошедшего дня его немного знобило. Чтобы хоть как-то заглушить чувство голода закурил сигарету. Вспомнил наставления врачей – не курить натощак и только улыбнулся. Затем раздул тлеющие угли и подбросил несколько дощечек. Но они гореть не хотели. Тогда осторожно плеснул в костёр немного бензина. К его изумлению огонь не вспыхнул. Тлеющие угли зашипели, как будто в костре сидела гадюка, словно это и не бензин вовсе был, а обычная вода.

– Чиркни спичку и брось в костёр, тогда загорится, – посоветовал проснувшийся Зародов. – Это от большой влажности так иногда бывает.

Проснулись и остальные. Поёживаясь, зевая и дрожа, сгрудились вокруг костра. Немного отогревшись, стали осматривать аэродром. Как оказалось, сели они не на взлётную полосу, а на боковую полосу безопасности. На пробеге пересекли взлетную полосу под углом и выкатились на загрузочную площадку, где, расшвыряв пустые бочки, остановились. На пути пробега обнаружили ещё две бороны в связке, которые лежали, угрожающе выставив вверх зубья.

– Все мы в рубашках родились, – объявил Зародов, – иначе бы догорал сейчас тут не маленький, а большой костёр, а в нём наши бренные останки.

– Нет, с меня точно хватит! – сказал Манилов. – Осенью, если не возьмут переучиваться на реактивную технику, уйду на пенсию. Как на фронте…

В девять часов приехал агроном, охая и ахая, принялся хлопать себя по тощим бёдрам и удивляться, откуда они взялись?

– Ночью с неба свалились, – пояснил Манилов. – Не ждали?

– Точно не ждали! Мы же и телеграмму с вызовом не давали. Не хотели работать самолётом в этом году. Земле тоже отдых нужен.

– А что скажут проверяющие из райкома и управления сельского хозяйства?

– Э-э, – отмахнулся агроном, – каждому по барану – и все дела. Но уж раз вы прилетели, найдём вам работу дня через три.

– Через три? Но…

– Знаю, знаю, – кивнул агроном. – Подпишу, сколько нужно, легче отчитываться будет. А вам гарантия за простой.

– Слышь, агроном, – подошёл Зародов. – У тебя пожевать там, – кивнул на машину, – ничего нет? Вторые сутки уразу держим.

– Ничего нет. Да как же это вы? Ох, ребятки, жалко мне вас. Но к обеду всё сделаем. И водочки найдём.

– До обеда дожить нужно.

– Хлеб в бардачке есть, но он сухой очень.

Он открыл дверцу машины и извлёк какую-то тряпицу, в которую была завёрнута краюха. Зародов постучал ей о борт машины. Потом снова завернул и изо всей силы ударил по ней кулаком. Краюха разлетелась на несколько частей.

– Угощайтесь, лётчики! Деликатес. Жаль, что Глотова нет, ему бы лучший кусок отдал. Вышвырнул, как щенков нас. Работайте, ребята!

Три дня они отсыпались. Вставали поздно, завтракали и ехали на аэродром. Зубарев заполнял какие-то документы, связывался по коротковолновой станции с базой, что–то докладывал и получал какие-то указания. Авиатехник выгрузил своё барахло на ночной стоянке и возился с помпой, которая никак не хотела запускаться. От него то и дело исходили восклицания с упоминанием матери.

– Хоть бы раз, гады, исправную помпу дали! Приходиться всё на точке до ума доводить. Не пойму, зачем на базе ремонтную группу держат?

– Чтобы ЭАФ пить, – ответил Зубарев. – Они же каждый день там пьяные.

Клёнов шатался по аэродрому без дела. Никто и ничему его не учил, никто ничего не объяснял. Да и чему учить, если не летали? На четвёртый день Манилов улетел на другую точку, где работал самолёт его звена. Без связи и прочих формальностей его отвезли на бреющем полёте в другой район. На обратном пути Клёнов впервые сел в кресло пилота. Зубарев запросил разрешение на перелёт, но… туда, откуда они летели. На недоуменный взгляд Гошки пояснил:

– Пока на базе раскачаются, переварят наш запрос – несколько часов пройдёт.

– Но ведь без разрешения взлетать нельзя.

– Много чего у нас нельзя. Ты забудь, что в училище говорили. Здесь производство. Можно всё и официально делать, но это отнимет массу времени, да ещё могут и не разрешить. Скажем, синоптики прогноз нелётный напишут при ясной погоде, или ещё что-нибудь. Да и в зарплате потеряешь. Это же не производственный налёт. А знаешь, сколько его за месяц набирается? Считай, командира звена – отвези, а он за месяц раз пять прилетает. Дальше – заместитель командира эскадрильи. Этот раза два-три прилетит. Потом командир эскадрильи, тоже два-три раза. Ну, это свои. Прилетят, посидят на точке несколько часов, распишутся за налёт, иногда в кабину не заходя, и вези их дальше. Ну а потом есть ещё командир отряда и его заместитель. Эти раз в месяц обязательно прилетят. Но и это не всё. Есть ещё инспекторы из управления и министерства. Ну, эти в основном на своих самолётах летают. Вот и прикинь: в месяц на такие перевозки часов шесть-семь уходит. Можешь всё официально оформлять, но, как я говорил, дело в заработной плате. Везёшь проверяющего – это не производственный налёт и оплатят его по первой группе. А летаешь над полем – пятая группа. Усекаешь разницу? А всё это в единую санитарную месячную норму входит. Вот и считай, сколько потеряешь.

– Да, но в документах сказано, что для таких целей заказчик должен машину предоставлять.

– Должен. И предоставит, если настоишь. Но ты можешь пять часов ехать 50 километров по весеннему бездорожью, дороги-то аховые, а техника – на грани фантастики. А можешь и не доехать. А на самолёте на это уйдёт 10-15 минут. Ну, а в конце месяца экипаж оформит эти перелёты, как производственные. А заказчик оплатит, даже не догадываясь. Вот и все дела. Химия, одним словом. Ну, ты крути, давай, не отвлекайся.

Вечером командир занялся, наконец, Клёновым, предварительно выпив на двоих с техником бутылку водки. Он показал ему документы, которые необходимо вести ежедневно. К его удивлению в бортовом листе уже было записано около 20 часов налёта. Стояла и подтверждающая подпись о налёте и командира звена, «невидимки» Манилова.

– Но мы же ещё не летали! Откуда же налёт? – показал Гошка на бортлист.

– А это, так сказать, аванс, компенсация за простой. Сказал же агроном, что подпишет, сколько надо. Скоро конец месяца, план горит. Да и нам не резон без налёта оставаться. В заработную плату, что получать будем? А в начале следующего месяца отработаем.

– Но ведь это же приписки? За них строго наказывают, нам в училище говорили. Подсудное дело.

– Да забудь ты училище. Это не приписка, – терпеливо поучал Зубарев. – Это своего рода аванс. – Какая разница, когда мы отработаем, с 25 по 31 число или с 1 по 6 следующего месяца.

– Статистика исказится, а мы – не заработанные деньги получим.

– То есть как это не заработанные деньги? – не выдержал Зародов, доселе не встревавший в разговор. – Тебе же сказали – это аванс. Всё, что агроном определит – отработаем, а остальное допи…

Техник остановился на полуслове, глядя на командира. Чёрт их знает этих молодых, как с ними разговаривать!

– Остальное – допишем, – сказал Зубарев.

– Вы хотите сказать – припишем? Но ведь это незаконно.

– Незаконно? А что в этой системе законного? – повысил голос Зубарев. – Вот получишь свою первую зарплату и сразу поймёшь, что и как, к чему и почему. И купишь ты на неё не лучшую пару туфель себе. А жрать, извините, не на что будет. Ну да ты ещё, слава богу, без семьи. А женишься – где жить будешь? Знаешь, сколько стоит квартиру снять? Нет. Ну да это у тебя ещё впереди.

– А вообще-то химия, Жорка, это узаконенное воздушное хулиганство. Понимаешь, узаконенное! – поднял палец Зародов. – И платят нам за налёт, а вот за недавние мытарства с ночёвкой у костра ни копейки не дадут. Месяц кончится – плана нет. А что это значит?

Клёнов пожал плечами.

– Ну вот, он не знает! А значит это, товарищ второй пилот, – Зародов нагнулся под стол, вытащил оттуда бутылку водки и торжественно водрузил на стол, – значит это, что ты останешься без премии. Смекаешь? И никто её не получит.

Зародов снова торжественно поднял вверх чёрный от ежедневной возни в масле палец, одновременно разливая водку по стаканам, и закончил:

– Вижу, что смекаешь. Незыблемый принцип социализма: будет план – будет премия, нет плана, нет и премии. Ну, будем!

Он мгновенно опрокинул содержимое стакана в рот, крякнул, схватил со стола кусок сала, швырнул в рот и, прожевав, спросил:

– А чему тебя в училище по части химии учили?

– Да ничему не учили.

– Вот видишь! – радостно воскликнул Зародов. – А почему не учили? Да потому, что хулиганству учить нельзя. Этому учат только в производственных подразделениях. Выполнять директивы нашей родной коммунистической партии во главе с выдающимся борцом и твердокаменным ленинцем Леонидом Ильичом по повышению урожайности – наша задача.

Он сунул в рот ещё один кусок сала и продолжал:

– Чкалов за пролёт под мостом на маленьком одноместном самолётике весом полтонны получил наказание – на губу посадили. За что? За воздушное хулиганство. А мы это делаем законно, летаем на метре над полями и дорогами на многотонной машине, пугаем народ, травим природу, птичек и зверушек и – ничего. Некоторым даже дают героя труда за это. А вот платят за такую хулиганскую и, не убоюсь этого слова, каторжную работу – гроши. То, что мы льём на поля – это дефолианты. Ну, яды типа «Орандж», которые американцы во время войны во Вьетнаме применяли, как боевое отравляющее вещество. А мы вот тут ими травимся и других травим. Твои дети, может быть, в язвах родятся оттого, что ты этой мерзостью целые дни дышишь. А, может, и совсем не родятся.

Он поднял бутылку и потряс ею в воздухе.

– Одно спасение от ядов – вот это! Гены не выдерживают, а наша наука молчит. А во Вьетнаме, говорят, уже эти, как их, мутаторы рождаются.

– Это у тебя мутатор, а там – мутанты, – поправил уже пьянеющего техника Зубарев.

– Вот именно, мутанты, – снова поднял палец Зародов. – А ты говоришь, Жорка, незаконно. А платить копейки за такую работу законно?

– Да я что, я же не спорю, – согласился от такого натиска Клёнов. – Вам-то виднее, у вас опыт.

– Ну, наконец-то уразумел! Как говорит наш командир, всё дело в системе. Она во всём виновата. А мы в этой системе – винтики. Но жить всем хорошо хочется, не только там, – ткнул промасленный палец в потолок, – но и винтикам тоже.

– Ну, хватит на сегодня, – прекратил полемику командир. – Спать пора. Завтра начинаем работу.

Наутро, приехав на аэродром, запустили двигатель и подрулили на загрузочную площадку. К этому времени агроном смог организовать то немногое, что требовалось договором: ящики с песком, огнетушители, умывальник с мылом и полотенцем и бочку под бензин. Правда, не смогли найти сторожа, который, если и не смог бы противостоять преступникам, то хотя бы мог отгонять от бочек с ядом случайно забредшую на аэродром скотину. Согласно директиве министерства охрана должна быть вооружённой. В этой директиве подробно расписывалось, какого калибра должно быть оружие, сколько патронов должно быть у сторожа и даже номер дроби в патронах. Но согласно другому указанию другого министерства всё оружие, которое не зарегистрировано, как охотничье, должно быть сдано людьми в соответствующие органы. Получился замкнутый круг. У кого было ружьё зарегистрированное, не хотели идти в сторожа. Отдать же его тому, кто желал охранять народное добро от гнусных посягательств воров и бандитов – тоже нельзя. А у тех, кто имел оружие не зарегистрированное (в любой деревне такие есть) и вовсе не возникало желания его показывать. В итоге сторож, обычно дед времён Куликовской битвы, охранял государственное имущество с дубинкой. Ночью он мёртвым сном спал в притаскиваемой на аэродром специальной будке или, как только экипаж покидал аэродром, тоже исчезал до утра. Наутро же, бывало, экипаж приезжал раньше сторожа. В деревне, говорят, встают рано. В авиации всегда вставали ещё раньше.

Авиатехник Зародов запустил помпу, и она со страшным треском накачала за три минуты в более, чем полуторатонный бак самолёта маслянистой и отвратительно пахнущей пенистой жидкости.

– Вообще-то, согласно инструкции министерства, мы должны в респираторах работать, – сказал Зубарев, – но попробуй-ка в них полетать.

Вырулили на старт, взлетели. Самолёт непривычно раскачивался вдоль продольной оси от болтавшейся в баке жидкости.

– Держи штурвал, – приказал Зубарев, взял карту полей колхоза и нашёл нужное поле. Сориентировался и снова взял управление на себя. Затем самолёт вдруг резко накренился и круто пошёл к земле. Гошка инстинктивно вцепился в штурвал, пытаясь выровнять взбесившуюся машину.

– Не вмешивайся в управление! – рявкнул командир. – Только страхуй.

Машина пикировала, до земли оставалось не более десяти метров. «Не убили ночью, так сейчас убьют» – мелькнуло в сознании Гошки. Самолёт выровнялся в двух метрах от земли, когда, казалось, катастрофа была неизбежна. По команде он включил аппаратуру сброса и за самолётом расцвёл пышный хвост распылённых химикатов. Впереди в сторону метнулся какой-то человек. Оказалось, это был сигнальщик, которого перед вылетом он инструктировал, как себя вести на поле, чтобы не попасть под шлейф. Убегать надо в сторону, откуда дует ветер.

Вот тут-то и началось. Это было похоже на воздушную штурмовку. Очень даже похоже. Рёв мотора, разворот, заход на цель, резкий бросок вниз, сброс химикатов, резкий выход с гона с набором высоты, когда самолёт буквально отпрыгивает от земли вверх, как пробка из бутылки с шампанским, боевой разворот с креном 45 градусов для нового захода. Только вместо ракет и снарядов на землю лилась ядовитая смесь. И так один заход, другой, третий, четвёртый… Горизонт кувыркался, как в калейдоскопе. Уже на шестом полёте от переменных перегрузок, отвратительного запаха и жара в кабине Гошка почувствовал, что до конца рабочего дня его не хватит.