Пробуждение Ктулху

– М-м… Возможно, – высказался я. – Были случаи, когда я чувствовал необходимость немедленно посетить бабушку. Она была уже немолодая и не вполне здоровая, и порой тревога вечной разлуки с ней вынуждала меня оставить все дела и навещать ее. Вы подобное имеете в виду? Но разве у вас есть родственники? Судя по документам…

Он нетерпеливо махнул рукой.

– Такие вещи не имеют значения, в них нет смысла, они просто внутри… – Он помолчал, покачиваясь влево-вправо, и внезапно напомнил мне создание, которое явилось мне в тот миг, когда я переходил от сна к яви. – Там, внутри океана… – Он покусал губу. – Тот мир, которому мы принадлежим изначально… Мои братья, моя мать, братья моей матери… И в конце концов я сам. Я последний член нашей семьи здесь, на земле.

Он говорил невнятно, но мне почему-то казалось, что в его словах скрывается определенная логика. По своему опыту я знал: в подобных ситуациях лучше не перебивать человека и не задавать ему лишних вопросов, чтобы он не смущался и не сбивался в своей речи. Лишь когда увидишь, что он начал повторяться, следует уточнить некоторые детали.

Так я и поступил.

– Так почему вы отправились к океану, никого не поставив в известность?

– А я был должен? – спросил он неприветливым тоном.

Как ни странно, я ощутил облегчение: передо мной был самый обыкновенный человек!

– Ваше непонятное отсутствие принесло в город некоторое волнение, – сказал я сдержанно.

Он дернул плечом.

– Я не думал, что это займет так много времени. Полагал, день-два, неделя максимум.

– Так куда вы конкретно направились?

– В море.

– Просто в море?

– Да.

– И что вы там делали в такое время? Ведь тогда был еще конец февраля.

– Стоял по пояс в воде.

– Просто стояли?

– Да.

– Просто стояли и что? Смотрели?

– Я ждал.

– Чего вы ждали?

Неожиданно его лицо исказила невероятная боль, он вскочил, затрясся и прокричал:

– Вам никогда… никогда не понять!.. и не нужно!

– Сядьте, – сказал я спокойным тоном. – Да сядьте же! Не нужно передо мной изображать странные картины. Если вы психически нездоровы, вам следует сообщить об этом.

Он рухнул на стул, облокотился о стол, уронив при этом на пол какие-то листы.

– Полагаю, моя жизнь на земле заканчивается, – сказал он. – Я уж было подумал, она вот-вот завершится, но нужно ждать еще время… Бывали у вас такие случаи, когда вы сильно хворали и лежали в постели, не в силах подняться, не в силах даже повернуть голову? Где-то близко – окно, а за окном – вся жизнь, весь мир, какие-то пестрые картины… Но вы не можете подойти к окну, выйти за окно, погрузиться в этот мир… И в мир вашей комнаты не силах войти. Вы словно бы нигде. Вот так я и живу последние годы: есть мир здесь и мир под океаном, и оба они мне видны, но недоступны. Я словно заперт внутри этого проклятого тела…

– Вам что-то известно о вашей бабушке? – спросил я.

Он покривил губы.

– Только то, что говорят все. Мы с ней никогда не встречались.

– Сколько у нее было детей? – задал я внезапный вопрос и выложил на стол фотографию, где девочка – предположительно будущая мать мистера Этвуда – стояла рядом с двумя рослыми молодыми людьми.

Мистер Этвуд взял эту фотографию дрожащими руками и поднес к глазам. Он долго всматривался в нее, губы его шевелились, как будто он что-то нашептывал. Внезапно он выкрикнул какие-то непонятные, вырвавшиеся из самой глубины его утробы звуки – я даже не могу их воспроизвести, – выронил фотографию и откинул голову назад, уставившись в потолок.

Я встал, быстро вышел на кухню и вернулся со стаканом холодной воды.

Мистер Этвуд уже пришел в себя.

– Никто не знает, сколько у нее было братьев, – выговорил он наконец, – потому что они на протяжении всей жизни питались друг другом, пока наконец не остались двое или один…

Я помог мистеру Этвуду подняться наверх и уложил его в постель. Забравшись под одеяло, он все еще бормотал, а затем уснул мирным сном, и во сне его лицо выглядело почти детским: он распустил губы, черты его расслабились, ресницы не вздрагивали.

Я спустился по узкой лестнице вниз, вышел из дома и, дойдя до почты, вызвал в Саут-Этчесон «скорую помощь», а потом засел за стол и начал писать подробный доклад своему начальству. Разумеется, в докладе я ни слова не упомянул о своих видениях и о странных речах мистера Этвуда; я лишь указал на расстройство его рассудка и на необходимость периодического наблюдения за ним со стороны врачей-психиатров, желательно не выдающих истинной причины этого наблюдения.

Вторичное исчезновение мистера Этвуда: добровольное или вынужденное?

Мы уже писали («Кантри Джорнал», 17 мая) о ходе расследования, производимого известным криминалистом Брэндоном Гибсоном по делу о таинственном исчезновении Артура Филлипса Этвуда в городке (иные называют его поселком) под названием Саут-Этчесон. Добросовестная работа криминалиста принесла свои положительные плоды: пропавший джентльмен, человек весьма эксцентрического нрава и невероятных привычек поведения, был обнаружен живым и невредимым в собственной усадьбе. При этом у него не нашлось понятного объяснения своим поступкам. Почему он покинул город, никому ничего не сказав? Только ли потому, что у него нет – как он утверждает – ни одного родственника? Но ведь хорошо известно, что у жителя небольшого городка, тем более – у состоятельного жителя из известного семейства, – много друзей и знакомых, людей, которым он совершенно не безразличен!

Чем можно объяснить подобный поступок? Главный вывод, который был сделан по итогам происшествия, – все это продиктовано особым психическим состоянием мистера Этвуда.

Однако лично у меня имеются и другие предположения. Не исключено, что у человека, не имеющего прямых наследников своего немалого имущества, могут возникнуть тайные алчные недруги, которые только и жаждут заполучить это достояние после смерти его владельца. А то, что смерть не за горами, – слишком очевидно и бросается в глаза. Мистер Этвуд легко поддается запугиванию и склонен к эксцентрическому поведению; как следствие – его легко загнать, скажем, в открытое море и потом сообщить следствию, что самоубийство он совершил исключительно по доброй воле. Я не исключаю, что люди, подобные мистеру Этвуду, могут поверить даже и в то, что под водой куда безопаснее, чем на берегу! Эпизоды такого рода известны, и при случае я напишу об этом большой исторический очерк.

Итак, спустя месяц после того, как мистер Этвуд был обнаружен на собственном участке, он вновь исчез – и на сей раз, возможно, навсегда…

«Кантри Джорнал», 28 июня 19…Коди Дуглас, корреспондент

Над старым порогом

Записки о прожитом (начало)

Мелькание давних, подчас даже не собственных воспоминаний может ввергнуть человека в настоящий хаос, поскольку нечто истинное и нашедшее подтверждение в документах и свидетельствах других людей легко смешивается в сознании с невероятным, чему нет никаких объяснений, а то, о чем предпочитаешь забыть навсегда, внезапно встает перед тобой с неодолимой яркостью и подчас оказывается гораздо более живым, нежели окружающая действительность.

Как правило, взрослый человек с определенным жизненным опытом в состоянии удерживать свои мысли в узде и не позволять им брать верх над желанием оставаться в добром здравии, однако подчас случается и так, что он оказывается бессилен перед неодолимыми обстоятельствами: порой какие-то подробности из давно ушедшего времени внезапно приходят на ум и против твоей воли занимают там господствующее место. Эти воспоминания, куда более яркие, чем окружающая человека действительность, затягивают его в бездну, из которой уже никогда не будет выхода. Хуже всего, однако, то, что ты не всегда догадываешься о том моменте, когда в твою жизнь входят обстоятельства, после которых ничто уже не будет происходить как прежде. Разумеется, ученый как будто совершенно в курсе, что его могут ожидать тяжелые последствия, если он вопреки предостережениям начинает изучать то, к чему прежде ни один человек не прикасался. Следует, впрочем, признать, что и ученый далеко не во всем отдает себе полный отчет – к подобным выводам мы приходим, к несчастью, слишком поздно. Однако же если речь заходит о ребенке, о подростке – ситуация складывается почти как катастрофа: дитя порой не в силах отказать взрослой родне, предлагающей ему поступить так или иначе, и чаще всего любопытство, свойственное детскому возрасту, одерживает верх над разумом и инстинктом самосохранения.

Именно об этом я размышлял, получив послание, в котором говорилось, что мой дед, Дерби Коннор Эллингтон, скончался в городке Саут-Этчесон, расположенном к северу от Кингстауна. Воспоминания нахлынули на меня неудержимым потоком: я не мог отделаться от давних впечатлений, постигших меня в те дни, когда я впервые повидался с отцом моей покойной матери.

Первая моя поездка к деду произошла, когда я едва достиг возраста четырнадцати лет. Она оставила у меня неизгладимые воспоминания. Я не мог рассказать об этом в своем семействе, поскольку мой отец, человек глубоко материалистический и в принципе достигший благодаря этому немалых высот в карьере торговца верхней одеждой для мужчин, женщин и прислуги, разумеется, поднял бы меня на смех и объяснил бы все исключительным воображением, присущим мальчуганам моего возраста. А между тем даже если мне в течение дня и удавалось изгнать из себя память об этой поездке, она с двойной силой обрушивалась на меня по ночам и присылала мне ужасающие сны, после которых я приходил в себя весь мокрый от пота и с лицом, залитым слезами. Меня трясло от невероятных, необъяснимых ощущений, которые я привез из Саут-Этчесона, и ничто во всем мире, как я полагал, не обладало силой, способной меня исцелить. Постепенно, впрочем, страшные видения начали меня отпускать и как будто утратили силу, но я всегда помнил о том, что они существуют и, возможно, нападут на меня вновь, когда настанет их время.

Насколько известно, Эллингтоны обитали в области Кингстауна приблизительно с середины восемнадцатого века. Фактически они принадлежали к числу первых поселенцев, которые и сделались основателями здешних человеческих обиталищ: до того в те края забредали лишь охотники из дикарских племен, которых, если верить старинным книгам, можно относить к человеческому племени лишь наполовину.

На протяжении нескольких поколений семья Эллингтонов становилась все более многочисленной и состоятельной, и это продолжалось до тех самых пор, пока в восьмидесятые годы в окрестностях не вспыхнула странная эпидемия, которую иные специалисты медицины тщетно пытались отнести не то к чумной хвори, не то к лихорадке, не то к некоей доселе не изученной болезни, связанной с массовым отравлением неизвестным веществом. Эпидемия закончилась так же неожиданно, как и началась, унеся с собой несколько десятков человек, и в их числе – многих членов семьи Эллингтонов.

После этого внезапно мои предки начали резко уменьшаться в численности и чахнуть; несмотря на то что большинство состояло в браках, детей рождалось все меньше и меньше. В конце концов некогда многочисленные Эллингтоны выродились в единственное, слабое здоровьем семейство, во главе которого и стоял мой дед, Дерби Коннор Эллингтон. Из всего произведенного им на свет потомства по-настоящему жизнеспособной оказалась лишь его младшая дочь, которую он, едва она достигла возраста, выдал замуж в другой город. К тому моменту он уже был необъяснимым образом полон убеждения в том, что Саут-Этчесон несет в себе некие незримые семена погибели, в первую очередь для них, в ком течет кровь основателей этого поселения.

Следует, однако, упомянуть, что дед никогда не говорил об этом вслух и не оставил ни одного письменного заявления на сей счет. Однако в том, что он был абсолютно убежден в погибельности здешнего воздуха, не имелось ни малейших сомнений, по крайней мере у его младшей дочери, моей будущей матери, которая охотно приняла предложение моего будущего отца, уроженца Мидлтауна. Достопочтенный мистер Дерби Коннор Эллингтон охотно благословил этот брак и поскорее отправил мисс Эллингтон как можно дальше от родного дома в надежде, что воздух другого поселения послужит ее здоровью и долголетию.

Увы, даже младшая дочь Эллингтона скончалась в довольно раннем возрасте: мне было в то время одиннадцать или двенадцать лет. Я был несколько удивлен тем обстоятельством, что на похороны матушки никто со стороны ее родственников не прибыл: на тот свет ее провожали исключительно родные и друзья моего отца, Филиппа Берилла Этвуда. Позднее я узнал всю предысторию семейства матушки – и это заставило меня задаваться все новыми и новыми вопросами, которые, как я теперь не без оснований опасаюсь, завели меня слишком далеко.

Таким образом, оглядываясь на прошлое в попытках отыскать корни своего происхождения, года через три после матушкиной кончины я решился отправиться в Саут-Этчесон и завести знакомство с дедом. Вынужден признать, что отец мой к тому моменту начал употреблять по вечерам слишком много алкогольных напитков и сделался не вполне приемлемым собеседником для любознательного юноши моего возраста. Другой стороной его нового образа жизни, однако, стало то обстоятельство, что он не имел никакой возможности строго запретить мне путешествие в город, откуда происходили наиболее древние корни нашей семьи.

Я приехал туда к началу лета, в самое лучшее время года, когда трава была свежего зеленого цвета и солнце светило с неба так, словно взошло впервые и исполнено радостного удивления.

На первый взгляд Саут-Этчесон производил неожиданное и поистине восхитительное впечатление. Его строения, возведенные в традиционном стиле и живо напоминающие гравюры, хранящие изображение старинных английских поселений, выглядели аккуратными и нарядными. Солнце как будто ласкало их бесконечными прикосновениями, и они отзывались на приветствия лучей радостным блеском.

Однако спустя несколько минут мне внезапно почудилось, что блеск этот несколько искусственный, его как будто навязывали зрителю, ведь куда бы ты ни повернулся – повсюду что-то сияло, золотилось и испускало неестественные красочные лучи. В обыденной жизни я прежде никогда такого не видел, поэтому на краткий миг мне стало не по себе.

Впрочем, мысли обо всех этих впечатлениях почти сразу же покинули меня, поскольку я увидел дом, принадлежащий предкам моей семьи, – дом, где ныне обитал мой родной дед. Строение это было двухэтажным и имело вид недавно возведенного – хотя и в старинном стиле; полагаю, не так давно дед вложил немалые деньги в ремонт, благодаря чему дом и был доведен до такого прекрасного состояния. Над входом красовался козырек, выкрашенный в зеленый цвет и украшенный очень простой и вместе с тем изысканной резьбой. Я знал, что этот дом принадлежит семейству Эллингтонов, поскольку видел несколько фотографий в альбоме у матушки: порой она, охваченная грустью, показывала мне снимки, где была запечатлена в детском возрасте рядом с отцом и старшими братьями, о которых я знал лишь то, что оба они умерли молодыми.

И все же я колебался, прежде чем решился подняться по четырем ступенькам и постучать в дверь, используя привязанный там медный молоточек.

Даже прежде, чем раздался этот звук, дверь распахнулась рывком, и на пороге показался высокий стройный старик. Впрочем, стариком я называл его про себя в те годы, когда мне едва минуло четырнадцать и всех, кто был старше меня лет на десять, я в мыслях своих относил едва ли не к преклонному возрасту. Ему было в то время немногим более пятидесяти, и в любом случае он выглядел крепким и полным энергии.

Глаза его блеснули, когда он встретился со мной взглядом.

– Мистер Эллингтон? – произнес я тоном, который втайне давно тренировал. – Добрый день. Меня зовут Артур Филлипс Этвуд, и бывшая мисс Эллингтон произвела меня на свет…

– А! – коротко отозвался старик. – Внук. Входи. Не стой тут на пороге. Ты голоден? Да что я спрашиваю! В твоем возрасте человек голоден всегда. Входи же, входи. Нечего торчать на улице.

Вслед за ним я вошел в дом. Внутри было темно – после пылающего солнечного света, который заливал всю улицу, я почти ничего не видел. Полагаю, мистер Эллингтон прекрасно понимал это, потому что не торопил меня и не говорил, чтобы я поднимался по лестнице, поворачивал направо или предпринимал еще какие-либо активные действия. Он стоял рядом и терпеливо ждал, пока зрение ко мне вернется. Постепенно я начал различать темные полированные стены, кое-где исцарапанные (подозреваю, то было дело рук детей, которыми некогда полнился этот дом), узкую лестницу, ведущую на второй этаж, и поворот в сторону служебных помещений. Второе помещение, отделенное стеной от прихожей, по всей видимости, было приемной.

Мистер Эллингтон указал мне именно на него.

– Посидим внизу, я приготовлю чай, – сказал он.

– У вас нет прислуги? – удивился я.

Дед фыркнул.

– Приходит два раза в неделю одна женщина. Я позволяю ей работать здесь не дольше трех часов. Этого более чем достаточно. Еду я готовлю сам или посещаю ресторан. Если ты приехал на больший срок, нежели неделя, то увидишь все своими глазами.

Я молча последовал за ним, решив не задавать больше никаких вопросов. По опыту общения с родителями я убедился в том, что взрослые люди умеют ловко уходить от ответов, которые не желают давать, и ребенок, спрашивающий «лишнее», в подобных ситуациях лишь приобретает глупый вид.

– Стало быть, малышка Эбигайл Эллингтон покинула этот мир, – проговорил дед, наливая крепкий чай в большие металлические кружки, местами погнутые. Они представляли резкий контраст со всей остальной обстановкой, и я про себя решил, что они, по-видимому, являются какими-то старыми памятниками семейных воспоминаний. Впрочем, дед не стал мне ничего объяснять, только посоветовал не хватать кружку голыми руками, чтобы не обжечься, и протянул мне салфетку. Сам он, впрочем, подобных опасений не испытывал и ни в каких салфетках не нуждался: несмотря на то что руки его были белыми и ухоженными, они определенно не испытывали боли от прикосновения к раскаленному металлу.

– Моя матушка ушла три года назад, – заметил я. – Отец присылал вам телеграмму, но так и не получил ответа.

– А что тут можно ответить? – возразил дед. – У меня имелась возможность послужить ее появлению на свет, однако я никоим образом не в состоянии был удержать ее на этой земле.

Высказавшись столь странным образом, он отпил чай и замолчал, задумавшись о чем-то.

Внезапно он спросил:

– Сколько лет тебе, ты говоришь?

– Будет четырнадцать в августе нынешнего года, – ответил я.

– Братьев и сестер, говоришь, нет?

– Мистер Эллингтон, – произнес я растерянно, – неужели матушка ничего вам об этом не сообщала?

– Не очень-то я доверяю каким-то там письмам, – отозвался дед. – Мало ли что напишет женщина, да еще собственному отцу. Соврать – не дорого взять, а уж женщины-то точно на такое способны.

Я покачал головой и, смущенный, опустил взгляд. Он засмеялся.

– Никак смущаешься? Поживи с мое да повстречайся с парой женщин, а потом еще произведи дочь на белый свет – тогда и поймешь, что я имел в виду.

– А вдруг я тоже расскажу вам какую-нибудь неправду? – решился я.

Дед откровенно расхохотался, откинув голову назад.

– Ну нет, малыш, у тебя попросту не получится, – он подмигнул мне. – Мужчина лгать не умеет. Сразу глаза отводит, или голос у него меняется. Женщина – другое дело: она живет в собственном мире и любому чужаку, что ступил на границу этого мира, с легкостью дает отпор. Он даже и не догадается, какую штуку она с ним провернула, о да, малыш, такие вещи мужчине просто в голову не придут.

– У мамы было еще двое детей, – сказал я, помолчав. – Один родился мертвым, второй, младше меня, прожил менее года. Вскоре после этого ушла из нашего мира и матушка. Она очень заботилась о нас и невероятно переживала все эти утраты. Не знаю я, что заставляет вас говорить о ней настолько ужасные вещи, – прибавил я дрожащим голосом.

Дед потрепал меня по щеке.

– Ну, ну, нечего заливать тут все слезами, – проговорил он почти ласково. – Ишь что надумал! В твоем возрасте следует уже крепко держаться на ногах. Да, твоя мать что-то писала мне такое про своих новорожденных детей, но я, честно сказать, решил, что она морочит мне голову. Она всегда отличалась обыкновением придумывать какие-то несуществующие обстоятельства и крепко морочила головы своим старшим братьям.

– О своих дядьях я знаю только то, что они уже оставили этот мир, – заметил я в надежде, что дед поведает мне какую-нибудь историю. В те годы я уже считал хорошим тоном знать о родственниках по крайней мере хотя бы общие обстоятельства их жизни и кончины. Впоследствии мое мнение сильно изменилось, но, к несчастью, тогда я уже ничего не мог поделать.

– Ты знаешь о них достаточно, – заметил дед. – Большего и не выспрашивай, смысла в том никакого нет.

Он поднялся и вынул из огромного буфета нарезанные куски хлеба с сыром. Все это зачерствело, однако и дед, и я ели их с большим аппетитом: дед размачивал хлеб, обмакивая его в чай, а я с хрустом разгрызал, как и положено подростку. Дед определенно развеселился, и я почувствовал какое-то странное удовлетворение оттого, что его доброе настроение, по всей вероятности, связано с моим присутствием. Довольно скоро мне начало казаться, что у меня с отцом моей покойной матери как будто больше общего, нежели с моим родным отцом. Возможно, так оно и было, потому что – и это признавали все – я более походил на мать, нежели на отца, и, несомненно, унаследовал от нее не только внешность, но и многие привычки, манеры и увлечения.

Обыкновенно присутствие малознакомого человека вынуждает тебя вести хоть какие-то беседы, но я определенно чувствовал, что с дедом этого делать не следует: он не любил бессмысленные разговоры, поэтому мы подолгу молчали и лишь обменивались понимающими и веселыми взглядами.

Несмотря на то что окна в этом помещении были закрыты тяжелыми шторами, ослепительный свет все же пробивался и сюда. Яркие солнечные полосы тянулись в полутемную комнату, словно неимоверно удлиненные пальцы какого-то волшебного злоумышленника, и я невольно то и дело взглядывал в ту сторону, не понимая, как следует относиться к увиденному. Впрочем, судя по поведению деда, это было здесь совершенно обыкновенным явлением, поэтому я даже не решился задавать ему вопросы о погоде.

После завтрака с разрешения деда я отправился гулять, чтобы оглядеться в таком красивом городе. Дед отпустил меня легко, впрочем, пожав плечами:

– Что ты нашел здесь красивого? Город как город… Там, где ты живешь, небось, и лучше, и интереснее… Наш-то городок совсем маленький, за час ты успеешь обойти его и соскучиться.

– Никогда я ничего подобного не видел! – вырвалось у меня. – Все такое новое, такое… словно с иголочки!

– Да где ты нашел это «с иголочки»? – удивился дед.

Я видел, что он не притворяется: мой отзыв действительно показался ему по меньшей мере странным.

– Здесь… здесь очень хорошо все прибрано, – сказал я, пытаясь подобрать наиболее ясные слова. Возможно, местные жители настолько привыкли к сияющему облику своих стен и окон, что не обращали на это ни малейшего внимания и вообще не понимали, чему может настолько удивляться приезжий человек.

– Ну, погуляй, погуляй, – благодушно заметил дед и с хрустом развернул свежую газету, которая лежала на маленьком столике возле входа. Он устроился в кресле в той же кухне, налил себе в чашку еще чая, добавил туда чего-то ароматического, взятого из старой, наполовину пустой бутылки, и небрежно помахал мне рукой. – Ступай, дружок, ступай, ведь в твои годы человеку хочется бегать туда-сюда без всякой цели, а не сидеть в тишине и покое.

Подтвердив своим поведением его правоту, я покинул дом и отправился бродить по улицам. Мое первое впечатление подтвердилось. Глаза мои непрерывно переходили от одного вида на другой, не в силах ни на чем остановиться. Как такое возможно? Несколько прохожих, которых я повстречал, приостанавливались при виде незнакомого ребенка, и со всяким я вежливо здоровался и называл свое имя, так что, полагаю, через час уже весь Саут-Этчесон был в курсе, что к достопочтенному Дерби Коннору Эллингтону прибыл его внук, сын покойной его дочери. Мою мать многие помнили – разумеется, не взрослой женщиной, а ребенком, – и две или три дамы, услышав ее имя, с самым грустным выражением лица погладили меня по голове, однако больше ничего не прибавили.

Вскоре у меня неимоверно начали болеть глаза: несомненно, это произошло из-за необходимости находиться на чрезмерно ярком свету, среди в прямом смысле слова пылающих красок, которыми буквально сочились стены здешних строений.

Я вернулся в дом и по указанию деда поднялся на второй этаж, где имелась пустая комната. Когда-то в детстве здесь жили старшие братья моей матери, объяснил дед, так что все здесь отличным образом предназначено для обитания мальчиков.