Иночим великанов

– Как там твои люди? Мы можем бросить в наши рты, нечто съестное, или для начала надобно прервать жизни, ещё нескольким сказочным тварям?

Калиб оценил юмор, который нечасто использовал сам, и утвердительно кивнув, растянув свинцовые черты лица в несвойственной ухмылке исказившей и рубец на скуле, и потянул его пригласительном жестом за собой к огниву и зачавшейся трапезе.

Доподлинно неведомо, сколько времени потребовалось Гайту, дабы перекувырнуть коченеющую уже тленно смердевшую тушу мертвого зверя с раззявленной вдоль мордой, тянувшую, на семь оруженосцев с помощью подвернувшегося рычага наиболее крепкого шершавого бревна, воткнув все оставшиеся отголоски стрел глубоко по хребту сизой спины в землю. Но когда он в преддверьях сумерек, насилу снося подкашивающую поджилки, выступившие по лицу жилы, и всеобъемлющую вонь каперсов с уже зачавшейся гнилью, ухватился, за обмотанный кожей черен, стараясь вытянуть скрывшийся дол меча, что ревниво ушел по самую крестовину, он почувствовал, что удача все же не на его стороне. Клинок настолько увяз в жилистой плоти, что даже не шевелился, а звук хлюпанья тормошенных в нутре прервавших движения кишок и то и дело, обороняющееся вызволяющие пахучие “ароматы” разлагающейся плоти с мутной желтоватой кровью из лопнувшего струпа окоченевшего тела, то и дело заставлял его содрогаться и ощутить приспевшие рвотные позывы. Которые и так неотвязно, зрели в нем, от всеобщих ополчившихся терпких миазмов, и ненасытных копошащихся мух, облепивших открытые раны павших хищников, на которых уже позарились мелкие падальщики, коих он чудом распугал своей персоной. Он, задержав дыхание, уперся в крепкие ребра ногой, и слыша битья по вискам молотков, тянул изо всех сил, но тот зацепился полотном между хребтом и ребрами, и застрял насмерть.

Дернув рывком раз, потом и два для надежности, он, выпуская столб блеклого пара из рта, сделал тяжелую от весившего амбре передышку, убирая выросшую из бусин полосу испарины со наморщенного и горевшего лба, и небольшую морось на пульсирующем горле с выпучившийся жилкой на шеи. Алый свет анемаи, медленно, но уверенно сблизился с манящем горизонтом, постепенно передавая бразды правления вестникам ночи потемкам, так как осень все ещё неуклонно сокращала день, и не далек был момент, когда легкая тень отвлекающего сумрака сделается глубоким беспросветным мороком заступившей во всю мочь ночи. Пока он не крепко стоял, в окружение казалась издевательски возвышающихся над ним деревьев, что сбитыми рядами, под дуновения, развернувшегося под вечер ветра, шептались иглами, напоминая приглушенный смех, то силясь изыскать глоток свежего дуновения с хвоей, он мельком приметил небольшую промелькнувшую поблизости тень.

А потом ещё одну. И ещё с десяток. Со всех сторон обильно смолистых стволов, пробегали небольшие тени, чуть меньше Рибы. Застывший с неприятным холодом на закорках, после града горючего пота оруженосец, уже хотел поверить, что группа гоблинов, улюлюкает над ним, пока бегло не разглядел одного из них, медлительно высунувшегося из-за толстого ствола дерева при стекающем за небосклон свете.

Крупная круглая голова, относительно цилиндрического дородного тела, с ворсистым подшерстком, поднимала ввысь несколько травянисто подобных ленточных локонов, что произвольно реяли, как если бы находились под бурным потоком воды, в море. А его проникновенно прозрачные глаза, имели небольшой флуоресцентный красный огонек посредине, что, то расширялся, то увядал, когда нечто игриво любопытно отводило голову в другую сторону. Широкий свод рта, доставал бы до ушей, если бы те у него водились, но разрез не высвобождал зубов, лишь пелену беззубого мрака, на подобия глубоких недр не просветных пещер через грот. Кисть, которой нечто держалось за ствол, имела всего три кругловатых пальца, но столь коротких, что сразу было понятно, они не приспособлены, на тяжелый рутинный ручной труд. Внезапно задранные копошащиеся колоски на макушке скрылись за стволом, как и флуоресцентный огонек в пустых глазницах ворсяного пушистого создания.

Гайт быть статься и не паниковал, если бы дюжина подобных вспыхивающих лучинами красных огней созданий не выглядывала из-за каждого сбитого ствола, и тут же скрывались, как только он въедливо вытаращенными зеницами не смигивающие смотрел на них дольше пары секунд. А звуки шелеста, которые они издавали, либо ртом, либо ноздрями (которые он не приметил в постепенно нависающей, как и его очумелость тьме), заставляли его бросить меч, и самозабвенно вновь бежать прочь, как он и рассчитывал прежде. Цвета их он так и не распознал, так как они околачивались в призрачно навеянной точно из не откуда мгле, словно призванной проявлением их ненасытного любопытства, оставляя вскоре лишь шорохи и знакомые огни.

В смятении обливаясь стылым потом (страха), с коченевшей кровью в жилах, судорожно ухватившись за эфес, он, стиснув зубы, чувствуя непреклонно облепивший озноб и шевелившиеся волосы на затылке, дернул что было силы, с поворотом на сто восемьдесят, дабы поддеть непокорный меч, расширяя облепленных жужжащими мухами раструб. И он, минуя новые вызволенные потоки и каперсового зловонья, милосердно к его беде поддался, и через чмокающие звуки, податливо рвущейся мякоти плоти, и заляпанной жёлтой кровью брюха, меч вырвался как выстрелившая винная пробка.

Огорошено осев наземь, с задранным перед собой окроплённым и пахучем лезвием, Гайт не успел нарадоваться или ощутить промозглость, осветив сумерки затесавшейся на его рябые щеки улыбкой, как мигом подобравшись и встрепенувшись, бросился во весь опор, прочь, от обступающей теней за завесой подернутой поволоки промеж деревьев. Во время оседлавшего ветер бега, он непроизвольно с жуткой миной обернулся, на застилавший место сечи маревом сгущено опавшего тумана, отмечая как вереница любопытствующих горевших красными огнями больших голов, то и дело вновь выглядывали промеж растворяющихся в призрачном дымке стволов, издавая свой излюбленный шелест, для общения.

В полностью опавшем сумраке, сокрушаясь сердцебиением, добежав до подсвеченного в непочатом до красок боре лагеря, он как раз застал байку скопившего к себе внимание латунного от отражения огня Калиба. Тот выпуская клубы паров увлеченно и в который раз, пересказывал, как вогнал топор в щетинистую сизошёрстную морду зверя, и как его безумные ониксовые бельма, разъехались в разные стороны, будто избегая прямого взгляда с одичалым воином, разевая простор меж черепа. Затем он украдкой поведал, как его спасла прошелестевшая стрела Рибы, и та, сощурившись, хлопнув себя по зеленому челу, неясно выказала ему, свое “не за что” и именно в этот момент, в их идиллию, ворвался суетный Гайт.

На фоне разошедшегося полымя единственного светила в померкшем лесе, он был выжито, бледен с лоснящейся пепельной кожей, даже сильнее чем обычно, а растрепанные стоймя всклоченные рыжие волосы, и краснота у разрытых юностью щек, заставила воспринять её неоднозначно. Моз и Коуб, повели носом. Риба косо бросив взор на меч, заласканный выуженной кровью, сочла, что тот страшится вида крови. Калиб с Джоалем, единодушно перебросились обременившимися бронзовыми от вида костра взглядами сомнений. Только Клайд проигнорировал его, так как уже сидел в сторонке, и ел в нелюдимом одиночестве, пропуская байки, отчего-то минуя жизнь устремляясь в сокрытую от ясности чащобу таившую каверзную неизвестность.

– Там среди деревьев! – утробно возопил тот, но голос мигом сел вместе с паром из рта. Он, не унимая пронзившую все фибры панику, неистово обернулся и, маша лезвием, глухо прорезал воздух, резкими махами, с последующими шорохами.

– Кого ты там увидал? – первым нехотя поднялся хмурящийся и брюзжащий Калиб, который меньше всего собирался реагировать на обуявшую панику Гайта.

– Большеголовые! У них глаза светятся! А ещё они цокают, как…

– Как шелест листвы, – послышалось тихое бормотания следопыта, что запил порцию снеди из личной кожаной фляги, словно в прострации наблюдая танцующий взмывающий к веткам огонь, незаметно для всех обернувшись к ним, пуская на скулы и опущенные веки тени от перетекающего по нему костра.

– Да! – ухватившись, прикрикнул тот, но следом изменился в осунувшемся лице, так как Клайд, сидел неподвижно, и, вскинувшись к нему, был до омерзения хладнокровен. Сотник же умял свой интерес, и отмахнувшись, обмякши, уселся обратно к виконту.

– Отдыхай оруженосец. Они не причинят тебе зла. Им свойственна лишь любознательность.

Безродный опять невозмутимо замолк, погрузившись в свои думы, скинув латунный отсвет с томного лица под спавшие пряди, а Гайт стал постепенно отходить от трепещущегося в буйном колотуне и обмывание крови сердца потрясения, отдающего постоянными постукиваниями в его налитые жилами взмокших висках. Первым, что он сделал, это воровато на подкашивающихся поджилках, трясущимися руками протянул рукоятью вперед именной меч своему виконту, но тот брезгливо отрёкся, ссылаясь на один непреложный факт, лукаво косясь на него бронзовым от костра ликом.

– За мой меч отвечает оруженосец. Носит, кстати, тоже.

Покорно кивнув, Тощий нашел ножны, что все ещё порожним балластом болтались на последних нитках на его левом бедре, и с вибрацией на вспотевших кистях внедрил в них острие, которое предварительно обтер об штанину. Залипшую пахучую кровь у перекрестья и кромки острия, ещё необходимо было тщательно отмочить. Преодолев охватившую с головой лихорадку, и с мановением приглашения патрона, присоединиться к поеданию снеди, и теплой наваристой похлебке, он все так же, как каленым железом за шею, пристыженный, за свой малодушный побег, держа голову понуро, все же сблизился, коря себя за былой проступок, и с точившемся кровью сердцем уповая на амнистию. Но верный себе Калиб то и дело водил по нему гадливо сверлящее царапающим взглядом, будто не понимая, отчего он посмел покуситься на еду, а не на кору деревьев, или чешуйки шишек с ладонь, что возлежали рядом, как разбросанные выпуклые следы чьих-то лап.

Риба причмокивая, доела и, напасшись в сытной трапезе смелости, приподнялась на едва ли доходивший до их лбов рост, отошла от всеобщего восседающего сборища, вокруг озаряющего и гонящего обступившие сумерки костра. Никто не помешал ей и не спросил куда она. Каждый свыкнулся, к её чудаковатым отношениям с тем, кого она звала “хозяином” и даже оком не повел за ней. Нелюдимо обособленный Клайд вычищал застрявшую прожилку из неровных и даже со щербинами, хотя и не желтых зубов на нижней челюсти если бы не слабые отсветы огня, когда к нему робко подсела опальная Риба. Она долго молчала, смотря скорее на его котомку, которая разделяла их ложбинкой, раскрыто лежавшей под сложенными ногами Безродного.

– Я тута хотела сказать, что… я же невольно, – обрывисто начала она, но томный следопыт и бровью не повел, все так же неотрывно ковыряя зуб, ногтем безымянного пальца левой руки, устремивши взор в сгущающее краски, обступившие непролазной чащобой пространство леса. – Сжальтесь хозяин! Право, я больше не буду.

Тот просто вынул прожилку сухожилия, и, неприхотливо выплюнув её в сторону, поведя языком по полости, сведя брови с латунного лба, прокомментировал её оправдания, исподлобья смотря в нависающий покрывалом морок, разгоняющей его вымоченные желтой кровью слипшиеся на скулах пряди, отдающие легкими каперсами.

– Третий раз, ты объедаешься ими при мне. И всякий раз, следом замедляешь мой путь. Я могу мириться с течкой, или несварением от отравленной воды, но это делаешь последовательно, и сознательно…

– Не правда! – пылко прикрикнула она на его свинцовую тираду полную умеренного яда дав волю облакам мглы из рта, чем привлекла остальную часть группы своей решимостью в споре. – Я не могу остановиться. Это как вы лепечите… пороки.

– Это пароксизм, – отозвался уловивший часть беседы Джоаль, но поняв, что его не слышат, как передавленную колесом лягушку, воротился своим вниманием к новому рассказу Калиба, что в очередной раз на словах разделывал успевшего в третий раз умереть за этот час, альфа-самца куйнов. Очевидно, его ошалелость этим примечательным событием положительно ещё долго не оставит его собеседников.

Клайд опять медленно отрезал ломтик походного провианта, и с ленцой положил ленту куска себе в рот с ножа. Он долго жевал его, неспешно работая желваками, пока Риба жалобно смотрела на него снизу-вверх, развесив свои длинные уши, как завядающее листы цветов, с раскрытыми как полная радия синими глазами, под опавшими бровями. Почти минуту Клайд под аккомпанемент трескотни костра, цикад и сказа сотника, безразлично неспешно мучил зубами кусок вяленого мяса, а потом, не поднимая на неё серый как ртуть глаз с малым отражением огонька, смотря четко на холодную и мягкую от не вытравливаемой влажности сине-желтую землю, передал ей вяленную культу и столовый нож с доморощенной рукоятью из стесанного сучка. Чуть просветлевшая слуга задрала уши, как стяги пре приветствие короля, и почти с одухотворением приняла часть его доверия.

– Спасибо, – как обычно низким тембром произнесла она, проявив омуты на щеках.

– Точи, не переедая, – намекнул тот. Гоблинка понимающе кивнув, на долю доверия кивнула и, ухватив отрезанный кусок, долго терзала его зубами, покуда не заметила своим слегка подсвеченным сине-матовым лицом от отсвета, прибившиеся внимание от остальных членов их отряда у мерцания столпов искр среди высоких задиравшихся в танце языков пламени, восходящих маревом к разухабистым ветвям вековых елей.

Не выпуская ломтя мяса, она сдвинула свои темно-бордовые брови, и ворчливо чавкая, насуплено отмочила.

– На что пырите?

– Риба… – очень мягко, иссекая, как и пар из-за рта намекнул ей хозяин, излишне уставший, чтобы полноценно прицыкнуть на её самость. Она безропотно доела в тишине, не замечая нечего, окромя профиля патрона. Но кто знает, что творилось в её умыслах.

Стан куйнов, стал благоволящее удачным местом для коротко временного ночлега – учитывая, что детёнышей и прочих сторожил окромя остовов скелетов на лежанке, не сыскалось. И когда уваженный новой жертвой стопки нарванного подлеска потрескивающий костер, изливаясь красками, пылал, чадя в небо, и щелкая сухими стенающими ветками под короткие вспышки стреляющих углей, Клайд как самый уморившийся, отдав короткое распоряжение выставить дозор, расстелил плотную черную подстилку изо льна. Коя часто болталась у него под котомкой, занимая много места, но имея с сем недурную ширину и длину, как и слой, не отказывающий полноценно озябнуть.

Он улегся, как обычно на спину, положим меч под правую руку, и, заготовив кинжал, что сжал левой, позарившись на густое полотно ночи, с острым месяцем радии, зашедшим на источенное поблескивающие мириадами огоньками звезд небо. Риба, которая долго мялась, попросилась прильнуть рядом, и он нехотя распахнул покрывало, давая ей пядь, для её мелкого тельца под левой рукой.

– Ну, хотя бы день без твоего храпа отжил… – муторно пробубнил он, улавливая её бадьян, когда, смыкая веки, отдавался пленяющей его силе безжалостной усталости.

                        3.

Канна разверзла вежды затемно, в, сгущенное поволокой, почти снежно мглистое утро, обволакивающее их стан с тесниной непросвечиваемых недюжинных елей, меж приземистых опоясавших лопухов близлежащих куп, покрытых волдырями капелек росы. Она подняла свою свинцовую от перепада давления голову с подстилки, и растрепанная войлочная вороненная коса, саданула её по оголенной налитой белесой груди забугрившейся гусиной кожей. А утепленное покрывало лавиной спало на второй прильнувший кулек, вблизи с которым она муторно покоилась. Первая разрезающая покров тьмы полоска зарева намечающейся на свою вотчину анемаи пробивавшая заслон беспроглядных дебрей, заставил её сморщить задранный нос, и рефлекторно курьезно зажмуриться, но уже вскоре ухватившая её рука, без особой силы притянула её сонливость ближе к пленяющему ложу.

Слизел, что возлежал рядом с ней, получил свою порцию прорезавшихся, забрезживших реденьких косых лучей по обветренной за ночь коже, и предпочел закрыться от них, нежели слепнуть, от них, без видимой на то причины. Канна, которая на поверку не шибко хотела бодрствовать, решилась, протянув ноги, коснувшись пальцами росистой муравы, подождать ещё какое-то время. Но, с другой стороны, она немного ярилась на Слизела, отчего глубины её фибр неприятно будоражило, и та не могла достойно усладиться глубоким сном, когда было невмочь выкинуть каверзные мысли, царапающие нутро, и до белых костяшек сведенные кулаки.

А тут ещё, недалече от неё обрушился почитай целый воз хвороста. Вайт привнес ещё заправки для костра, который на поверку не нуждался им поутру. Но, тем не менее, он как минимум справился с главным – поднял сестру из пут источавшегося сна.

Та недовольно привстала сызнова, опять обронив теплое покрывало с нагого тела. Слизел который как дымом потянул к ней руку, был тотчас одарен пощечиной, и, получив разящей заряд, с присущим хлопком разинул свои оливковые зрачки поверх белка, от выуживающего из сна, остро пробежавшегося по нему искрами недоумению. Она сжалась долговязой струной, подобрав колени, и по её согбенной мускулистой спине с выделяющимися бугорками хребта, прошлась новая кавалькада мурашек, которую она все ещё не замечала, устремив свой томный взгляд в густую чащу леса, в который окончательно опал и растекся налет молочной мглы.

Они не сразу смекнули до сути обманного маневра Клайда ввиду рассыпанного песка, над которым им пришлось ещё поломать голову, но уже спустя томительное время они, порыскав по распутью проселочной дороги, нежданно изыскали отпечаток сапога, который воткнулся в берег меж обрыва в ложбинку квашни трясины кювета. Проколовший землю мысок был маленьким, и одаривающий вниманием пустяки Вайт припомнил, что среди группы, назначенной на свиданья с роком, промелькнула приземистая зеленокожая девушка, которую он вначале признал за уродливого ушастого ребенка. Но уйти по пятам далеко им не уродилось. Они заплутали по тесной глуши, и искусанные гнусом и стеганные окружением, встретившись и с ловушками нейксов, остановились на полпути, к ним, выморившись на столько, что их не держали ломившиеся ноги. А когда расслышали вой куйнов, и вовсе затаились, и просидели в глуши до ночи.

Правда это не остановило похоть Слизела, который, уломал Канну лечь с ним, хотя та остро была не в расположение духа. Вайт покорно ждал в сторонке на стреме, хотя и сам не раз помышлял тем же, так, как и сама Канна, не желала никого другого кроме братьев. Их отношения зиждились и жили в подобном одиозном ключе много зим, и никто уже не считал это зазорным, отчего юродивость их семейства, с линии матери, только возрастало.

– Ты чего? – насуплено поднялся на локтях Слизел, испытующее рассматривая сгорбившуюся витком сестру, и ощупывая горящую трепещущую правую щеку, с очертанием жилистых розоватых фаланг пальцев, и крепкой дланью поверх бледной пульсирующей щеки.

– Будто самому невдомек… – огрызнулась она, прижимая колени к острому подбородку, а вскоре и опуская ореховые глаза к ним, отчего отведенная сплетенная, но растрепанная вороненная коса, вновь спала через жилистые плечи.

– Я бы не спрашивал, коли бы знал, – все так же недовольно ждал он, постепенно отнимая руки, от набухшего отпечатка на смазливом лице, с задранным рубцом у левой брови.

– А то, что спускать надо на живот, мудозвон чертов! – отводя душу в сердцах проговорила она, посмотрев на него со своими испепеляющие пылающими ореховыми очами на сведенных искрящейся злостью скулах, и особо подчёркнутым рубцом на губе.

Вайт уловив крупицу беседы, даже со своим, не блещущим остротами умом, понял суть, и сидя на сваленном трухлявом пне, под нависшим широким деревом у ещё пепельно-непочатого огнива с вчера, закрытым шелестящей на квелом ветру сенью разлапистых ветвей, излил свои доводы вслух.

– Значит не течка, – он, тучно сидя на коряге, был заверен, что ответный взор сестры, который обращен на него, скорее обидчивый, чем ненавидящий, но, тем не менее, был смущен своим невольно прорезавшемся перлом.

Смявшейся Слизел замолк, и, откинувши руки за голову, смотря на поднимающуюся от румянца лазурь слегка хмурого по окаемки безоблачного неба сквозь пики зеленоватых иглистых верхушек, заготовивших футовые шишки, точил ступы мыслей, выделяя муку на дальнейшую выпечку слов. Сготовленный ответ подступил скоро, и не лучшей фигурой речи – услащающей слух сдобы не вышло.

– А может статься сие и не я. Вайт то, куда чаще тупит, инда к нему и спрос.

Он был готов дать зарок, что в его голове, данный тезис звучал разумно, но её пророкотавшая реакция заставила усомниться в остроте его самоуверенных утешений. Прямо, скажем, дал он маху в своей учтивости.

– Да не одна ли малина, кто из вас одним миром мазанных имбецилов отец – мне то, что делать?! – она пыталась сочить укоряющим ядом, но слезы все же задушили.

Она пустила по щекам слезоточивые потоки, и по её вечно огорченному лицу, они смотрелись особенно не сносимо печалью. Закусивший губу Слизел стал немым, и как только через некоторое время, в упавшей на них идиллии песнопений леса и шелеста игл, булькающий под спадающей порыжелыми лианами бородой Вайт хотел отчеканить глупость, он пошел на опережение.

– А что ладить? Заграбастать денег, и уйти в подполье. Ты останешься с чадом, а мы сыщем обиходную для края работу или будем обустраивать дом. Иль нет?

Она жалко хихикнула, на распухшем от беззвучно спадающих слез розоватом лице, чествуя как солоно в гортани, и не сносимо холодно на сердце.

– Ты фермер? – сощурила она влажные розоватые склеры, в нестерпимо саркастической улыбке, сочившейся из неё душевной боли. – Не, недурнее мне тяпнуть трав у ворожеи, и как должно поднатужиться?

– Нет! – внезапно уверенно отпустил Вайт сидя поодаль от них, возле потухшего огнива, со сваленного трухлявого пня, сдавив свои треугольные черты лица в суровой мине, от которой коченели члены, а тон заставлял чувствовать, как встают волоски на руках и затылке.

Канна и Слизел одновременно вскинулись на него, как если бы у того и взаправду план был на степень пригоднее пустой околесицы.

– Вы будете обитать душа в душу, а я удамся в мечники, как рассчитывал раньше. Войн всегда много, а без жалованья солдаты не остаются. Пусть один из нас, станет достоин этого мира.

Канна внезапно обожглась его рассыпавшимся великодушием, и, посвежев зардевшимися чертами, жестом, подозвала к себе. Вайт смяв пенулу под власяницей, присел на колени перед ней, и она, смахнув слезный остаток, одарила его поцелуем в широкий лоб, затем и в губы, сокрытые в чаще плетенной бороды. Слизел, что лежал с боку, нарочито поперхнулся, и хотел, что-то добавить, но сестра его оборвала, чуть повысив тон.

– Имей совесть мозгляк! Аль у него план гоже твоего, – младший вышел из согревающей темной прослойки кокона, одеться, покуда Вайт заслуженно, получал ласки, за своё сердобольное отношение к ещё нарождённому ребенку их омерзительного порока.

Покамест он сердито не пойми на что (или от банальной ревности), натягивал обветренные брюки, и сапоги, бережно сложенные стопкой у капающего на него смолой дерева с положенным на кипу мечом в качестве груза, он скрепя зубами, уловил вдали чей-то истошный крик. И тут же раззадоренные всполохи дюжин плескавшихся перьями крыльев птиц, что взметнулись ввысь, чураясь, источника человеческих надсадных воплей. Стянув на поясе перевязь, и нацепив свою прогорклую от частой готовки рубаху, чей ворот на шнуровки, часто вбирал в себя листья, и перемалываемых в своей взбалмошности насекомых, он, махнув длинной челкой, обернувшись к родне, увлеченным скоропалительным плотским позывом, с надменной гримасой решился их прервать. Дух соперничества с братом сыграл как-никак своевременно.

– Поколе вы обжимаетесь, их могут уже перебить и растащить по кускам. И первые вклады в будущее пупса сгорят.

Заарканенная пассажем Канна, высунувшаяся испод размашистой спины Вайта, явственно выразив повисшую опасливую оторопь в опавших реденьких бровях, и, выскользнув, отпихнув его нависшую груду мышц с себя, отбежала наскоро облечься. В пору как Слизел празднуя малую победу, недобро усмехался, хмурый Вайт поднял среднего размера опавшую на устланной иглами и колючими прутьями земле шишку, и метнул её в нахальную смазливую физиономию брата. Повисшие исступление вслед удар по голове сменил гнев, и, сощурив веки пряча оливковые зеницы, уронив бровь ласточку, младший неспешно с легким лязгом вынул меч из ножен. Вайт проворно натянув спущенные до колен подштанники, и искря зелеными очами, ухватил деревянную палицу с металлическими колючками, и только Канна, что уже успела нацепить половину своего наряда, успокоила их один горячим выкриком своего низкого гласа.

– А ну прекратить! Нахватало вам шалопаям ещё себя перебить! – она уже натянула высокие сапоги, и подобрала свисающую помятую, тунику, которую следовало бы постирать, а лучше выкинуть. Меч и ослоп неспешно опустились, а выпячивающие губы братья смиренно вняли её укорам, кивнув друг другу, обозначая временное примирение обменом вымученных поклонов.