Звёздная пыль

Александр Селютин

Звёздная пыль

ПРОЛОГ

Я остановил машину у дорожного знака «пос. Синегорский». Был теплый весенний день – канун светлого праздника Пасхи. Справа от дороги зелёными волнами колыхалась озимая рожь, густо окроплённая островками ярко-красных тюльпанов. В воздухе стоял тонкий аромат пробуждающейся от зимнего сна степи – нежный, но настойчивый запах лютика и еле уловимый, горько-терпкий дух полыни.

– Деда, ты зачем остановился, – раздался голос Саньки, шестилетнего внука, – мы что, уже приехали?

– Приехали, Санька, выходи.

Санька завозился на заднем сидении.

– Я не открою, деда.

– Сиди, уж, дед пошутил, – это сказала Светлана. – Мы еще не приехали.

– Ба, я писать.

– Ну, тогда выходи. – Света открыла дверь, выпустила внука и вышла сама. – И ты, дед, выходи, дальше я поведу машину.

Я вышел из машины, огляделся вокруг, вдохнул аромат весенних трав, прислушался к пению птиц. И накатила, вдруг, на меня волна воспоминаний, сдавила горло саднящая боль, затянула глаза пелена слёз. Отвернулся, чтобы внук не заметил, да разве укроешься от детских глаз.

– Деда, ты чего?

– Да, вот, что-то в глаз попало. Ты поезжай Света, мы с Санькой немножко пройдёмся, ноги разомнём.

Я взял внука за руку, и мы пошли вдоль дороги по пыльной обочине навстречу белой кипени цветущих садов и душистых кустов сирени, перекинутых через калитки, навстречу каменным заборам и шиферным крышам небольшого горняцкого посёлка.

– Привет, дружище! – это я мысленно разговаривал с посёлком. – Тебя и не узнаешь, притих, опустел. Где твоя рабочая стать, когда спешил ты по зову шахтного гудка и с дымящимися украдкой цигарками стремительно летел вниз в переполненной клети к новым рекордам и трудовым починам? А ведь я помню твой простой, неотягощённый высокими думами рабочий люд, дружный до самопожертвования (без этого в шахте нельзя!), твои разгульные праздники на День шахтёра, твои улицы, где каждый камень отмечен тяжким трудом твоим.

А меня ты помнишь? 30 лет прошло, как один день. Ты уж прости меня, приезжаю только в печальных случаях – похороны да поминки. А ведь я так скучаю по тебе, по твоим холмам, перелескам, бирюзовой ленте Северского Донца, душистому чабрецу и мягкой ковыли. Уж так хочется мне посидеть с удочкой на каменистом берегу в тени раскидистой ивы, или взойти на холм и подставить лицо горячему суховею. А ещё собрать всех тех, кто был со мною рядом в те счастливые мгновенья моей жизни, всех тех, кто возвысил меня и всех тех, кто помог встать после падения.

ЧАСТЬ I

Глава 1. Лазаревская

Я лежал на старом, продавленном диване, вперив свой взгляд в большой рекламный щит, на котором была изображена полуголая блондинка на фоне синего моря и безоблачного неба. В руках у неё был огромный гамбургер, в который она впивалась ровными, ослепительно белыми зубами. Весь вид её являл собою сытость и удовольствие, а вместе с призывной надписью «Быстро и вкусно!» был призван вызывать не только бурное выделение желудочного сока у всяк на неё смотрящего, но и целую гамму других чувств, включая сексуальное вожделение. Это, несомненно, высокохудожественное полотно, которым я восхищаюсь уже несколько часов, было выставлено в подсобке ресторана «Магнолия» и имело чисто прагматическое значение – закрывало дверь в кладовку, где был свален разный хлам, спрятанный от проникновенных глаз пожарника.

Сегодня 27 апреля 1992 года, понедельник. С этого дня у меня начался новый отсчёт времени. Впрочем, «новый» здесь вряд ли подходит, поскольку слово «новый» несёт в себе положительные эмоции и соответствует всему тому, что приходит на смену старому. В моём случае это всего лишь смена образа жизни, причём не в лучшую для меня сторону.

А началось всё двумя днями раньше, когда я после очередной ссоры со Светланой оказался на улице. Сказать по правде, ссоры эти происходили часто, и начались они давно, может быть за год или даже два до того злополучного вечера, когда я снова, что называется, «приполз» домой. Нет, нет, я не виню жену в том, что произошло, Боже меня упаси! Я сам загнал себя в угол своим пристрастием к выпивке, я понимал всё это, я знал, чем это, в конце концов, может закончиться, но уберечь себя от этой напасти – увы! – не смог. У нас-то и ссор, как таковых, не было, просто постепенно стали меняться отношения в сторону отчуждения, – Светлана всё более уходила в себя, а в глазах детей читались неприязнь и осуждение.

Вот и в этот раз. Пришёл. Позвонил. Когда Светлана появилась на пороге, попытался натянуть на себя улыбку.

– Опять?

Я кивнул головой.

– Боже, как всё надоело! Когда же это, наконец, закончится? Ты же обещал!

Я снова кивнул головой, продолжая изображать идиотскую улыбку.

Света прислонилась к дверному косяку и заплакала. Я протянул к ней руку, пытаясь погладить её волосы, но она резким движением отбросила её и ушла вглубь комнаты. Постояв немного на пороге, я тихонько закрыл за собой дверь и вышел на улицу. Сколько раз было такое? Я уходил, ночевал на даче, а чаще на работе, в репетиторской, соорудив из стульев некое подобие дивана, а утром, перед тем, как Светлане уйти в школу, где она работала учителем пения, приходил домой с клятвенными обещаниями, что это было в последний раз.

На этот раз я не поехал ни на дачу, ни к себе на работу, а двинул прямиком на вокзал. С собой у меня не было никаких документов, из вещей только саксофон, а из денег лишь то, что я заработал сегодня на свадьбе. Честно говоря, я даже не помню, как я влез в поезд и договорился с проводницей; проснулся лишь утром, да и то, с помощью той же проводницы, которая, толкнув меня в бок, проорала в самое ухо:

– Подъём! Лазаревская!

Признаться, я вначале ничего не понял и, свесившись с самой верхней, багажной полки недоумённо спросил:

– Какая Лазаревская? Что за шутки с утра?

– Вставай, вставай, приехали! – прозвучал опять тот же голос.

Я выбрался из вагона и, оказавшись на перроне вокзала, понял, что возврата домой уже нет. Семейная жизнь для меня кончилась. Начиналась новая жизнь – без документов, без денег, без вещей, без работы, без крыши над головой. БОМЖ. Эта дурацкая аббревиатура, словно колокол ударила мне в больную голову, всколыхнув остатки совести, но больше жалость к себе.

Первым делом я исследовал свои карманы и кроме грязного носового платка ничего не нашёл. Итак, все заработанные на свадьбе деньги ушли на оплату проезда до Лазаревской. Почему до Лазаревской? Ах, да, здесь у меня в одном из кабаков работает знакомый музыкант, ростовчанин, Акопов Рафаэль. Мне нужно его найти. Я быстро нашёл вывеску, интересующую меня, но, к сожалению, ресторан был ещё закрыт, и мне пришлось до 11 часов коротать время, слоняясь по посёлку. Голова трещала, как шаровая молния. Хотелось есть, но ещё больше пить. Открытие ресторана мне тоже ничего не дало – хозяин ещё не появился, а все те, кто там работал, про Акопова ничего не знали. Часа в два, наконец, появился хозяин заведения, армянин. На интересующий меня вопрос он ответил:

– Акопов? Что ты, Раф здесь уже давно не работает.

– А где он, не подскажите? – упавшим голосом спросил я его.

– Откуда мне знать?

Видя, что я не ухожу, он посмотрел на меня, потом на футляр с саксофоном, потом снова на меня и, наконец, спросил:

– А в чём, собственно, дело?

– Видите ли, получилось так, что я оказался здесь по независящей от меня причине без денег и хотел бы его попросить о некоем одолжении.

– Ничем помочь не могу.

– Я музыкант, саксофонист, и мне нужна работа.

– Повторяю, ничем помочь не могу.

– Извините.

Я повернулся лицом к выходу и сделал уже несколько шагов, как услышал:

– Погоди. Ты хороший музыкант?

Я повернулся к нему лицом.

– У меня высшее музыкальное образование.

– А что ты играешь?

– Ну… всё что закажут. Вообще я играю джаз.

– Кому он здесь нужен, твой сраный джаз?

– Классику тоже играю…

– Бизе? Моцарта? Шопена?

– Ну, и это…

– Да пошёл ты…

Я снова повернулся лицом к двери и решительно пошёл на выход.

– Стой!

Я остановился.

– Повернись, когда с тобой разговаривают!

Я повернулся.

– Приходи сегодня к восьми вечера. Придут музыканты. Решим, что с тобой делать. Только предупреждаю: платить я тебе не буду. Что сможешь заработать за вечер, то твоё.

Я вышел за дверь этого неприветливого заведения с огромным нежеланием туда возвращаться.

Возвратиться, всё же пришлось. В поисках работы я обошёл весь посёлок, но, к сожалению, ничего не нашёл, кроме разгрузочных работ на железнодорожной станции. В назначенное время я был в ресторане. К этому времени собрались и штатные музыканты. Их было четверо – гитара, бас, электроорган и ударник. С ними была ещё девушка, как видно, солистка. Все молодые, не более 25 лет. Встретили меня не очень приветливо, я бы даже сказал, враждебно. Я представился. Каждый из них нехотя назвал своё имя. Обошлось без рукопожатий. Развернули инструменты, настроились. Для пробы сыграли несколько вещей, обычных, кабацких, я провёл несколько сольных проигрышей. Ребята, молча, переглядывались, не выказывая своих впечатлений, но по их настроению я понял: моя игра их впечатлила. К моему величайшему сожалению, моё отношение к их игре было диаметрально противоположным. «Шаровики», – подумал я.

Часам к десяти вечера посетителей заметно прибавилось. Ко мне подошёл здоровенный детина, с начисто выбритой головой и лицом, чуть красивее обезьяньего. На нём был, по всей видимости, дорогой, серый в светлую полоску, костюм, на шее болталась золотая цепь, довольно внушительных размеров. Незнакомец сплюнул жвачку на пол и как-то вызывающе произнёс:

– Ты видишь вон за тем столиком (он показал рукой) сидит Жора?

– Я человек здесь новый, поэтому Жору ещё не знаю, – ответил я ему.

– Жора – это большой человек. Так вот, он попросил, чтобы ты заделал ему блюзяру, да такую, чтобы у него уши трубочкой свернулись.

– Попробую, – сказал я ему, – только если его уши не свернуться в трубочку, пусть не взыщет.

Субъект до предела растянул свой рот в улыбке, сверкнув золотом, – как видно, мой ответ ему понравился.

Я объяснил ребятам гармонию, попросил их пока не играть, а вступить по моей команде, сам же начал играть без сопровождения знаменитый блюз Би Би Кинга «Until I'm Dead And Cold»1. Проиграв тему, я дал отмашку ритм-группе и пошёл на импровизацию. Особого вдохновения я не испытывал, поскольку желудок мой урчал от голода громче моего саксофона, но сразу понял, ребят это завело. Очевидно, завело и Жору, так как он привстал и, вытянувшись далеко вперёд, слушал меня, опершись руками о стол.

После игры ко мне снова подошёл тот же самый субъект и уже не так вызывающе произнёс:

– Жора похвалил тебя. Он сказал, что ты умеешь играть на этой дудке,– он показал на саксофон.– Сказать по правде, я не знаю, как она называется, но вполне сгодилась бы мне для того, чтобы туда посрать.

По всей видимости, он остался доволен своей «шуткой», так как снова растянул свой рот, демонстрируя золотую улыбку.

– Спасибо. Я польщён, – пытаясь сдержаться, выдавил я из себя.

– Жора передал тебе зелёную двадцатку и сказал, чтобы ты сыграл ему «Крёстного отца».

С этими словами он повертел у моего носа двадцатидолларовой бумажкой и бросил её на пол. Превозмогая отвращение, стыд и чувство униженности, я наклонился и поднял её. Сегодня она была для меня целым состоянием, а возможно и спасением.

Несколько раз подряд я играл для Жоры «Speak Softly Love» из кинофильма «Крёстный отец», после чего он подозвал меня к своему столику.

– Садись, – сказал он, указывая на свободное место.

Я присел на краешек стула и поднял взгляд на Жору. Я не знал кто он, что за человек, но какая-то надежда вдруг проснулась во мне, – может быть он поможет устроить мою новую жизнь.

Передо мной сидел человек, довольно почтенного возраста, интеллигентного вида, в чёрном, строгом костюме, с тёмно-красным галстуком и таким же уголком платка в нагрудном кармане. Его тёмные, усыпанные сединой, волосы были гладко зачёсаны назад и схвачены на затылке металлической скобкой.

Кроме него за столиком сидели ещё два человека: первый – тот самый субъект, который подходил ко мне, второй – менее примечательный, в камуфляже, с проглядывающей на шее тельняшкой.

Жора разлил из графинчика по рюмкам золотистую жидкость, подвинул ко мне тарелку с гребешками, окинул всех взглядом и, кивнув в мою сторону, произнёс:

– За него.

Я жадно выпил коньяк и, отрезав маленький кусочек гребешка, закусил. Хмель сразу же ударила мне в голову, блаженно разлилась по всему телу.

– Ешь, – сказал Жора.

– Я не привык к таким деликатесам, по мне бы что-нибудь попроще и побольше, – ответил я.

Жора слегка улыбнулся и подвинул мне адрес с меню.

– Выбирай.

– Мне всё равно, – сказал я, отодвигая украшенную золотыми канделябрами папку.

Жора подозвал официанта, шепнул ему что-то на ухо и тот мгновенно исчез.

– Мне понравилось, как ты играешь. Ты профессионал. Что ты кончал?

– Музпед.

– По саксофону?

– Нет, по гобою.

– Это такой, сладкозвучный инструмент из симфонического оркестра?

– Ну да.

– У меня сразу на слуху Арагонеса Бизе из оперы «Кармен».

– Вы эстет.

– Осталось с детства. Учился в музыкальной школе. Научишь играть на саксофоне? Я буду хорошо платить.

– Не знаю, попробую. Но для этого нужен инструмент.

– А какой бы ты мне посоветовал?

– Я считаю, что лучше всего – это саксофон французской фирмы «Selmer», хотя многие предпочитают более дорогой – японский «Yamaha». Но мне не приходилось на нём играть, поэтому о нём сказать ничего не могу.

В это время подошёл официант и поставил передо мной поднос с глиняными горшочками, распространяющими невообразимый аромат горячей еды. Жора подвинул мне наполненную рюмку и сказал:

– Ешь. Кстати, тебя здесь никто не обижает?

– Пока нет. Правда, вот он (я показал на бритоголового) обещал насрать мне в саксофон.

Все, кроме камуфляжного незнакомца, засмеялись.

– Я порву ему очко, – сказал камуфляжный, после чего раздался новый взрыв смеха.

Жора протянул мне руку и сказал:

– Жора.

– Саша, – пожимая протянутую руку, ответил я.

С остальными я знакомиться не стал, да они мне и не предложили.

По окончанию работы ресторана ко мне подошёл хозяин.

– Христофор, – протягивая руку, произнёс он. Можно просто Христя.

– Александр, – ответил я. Можно просто Саша.

– Где ты остановился? – спросил он, зевая.

– Нигде, – ответил я.

Солнечный луч прокрался сквозь щель между тяжёлыми фиолетовыми шторами и ударил мне в глаза. Я посмотрел на часы, висевшие над входом. Они показывали ровно 6 часов. Усталость буквально валила меня с ног и единственное, чего мне хотелось – это как следует выспаться.

– Поживёшь пока в подсобке. Там есть диван. Вообще-то, там живёт художник. Он рисует мне рекламу, ну и всё такое. Но он сейчас отсутствует, так что место свободное. Там есть подушка и одеяло. Простыней нет.

– Это неважно.

– А сейчас зайди на кухню, девушки тебя покормят. Я им сказал. Они же отведут тебя в подсобку.

Подсобкой оказалась маленькая комнатушка, метров десять-двенадцать, не больше, и вмещала в себе раскладной диван, платяной шкаф, стол и два стула. На столе стоял маленький телевизор и ваза для цветов, на дне которой в жёлтой воде плавали окурки. Единственное окно, выходящее во двор, было занавешено плотной тёмно-зелёной тканью, которая почти не пропускала света. Главным украшением подсобки был уже упомянутый мною рекламный щит, закрывающий большую часть стены справа от входной двери.

«Не плохо, – подумал я, – вполне комфортабельно». Раздевшись, я лёг на диван и мгновенно уснул. Я не знаю, сколь долог был мой сон, проснулся я от того, что меня звала Света. Это было настолько явственно, что я мгновенно вскочил с постели и обратился сначала к двери, потом к окну. Никого. Значит, приснилось. Меня охватило волнение, беспокойство, чувство совести или стыда, и я не знаю, что ещё, но мне вдруг захотелось домой. Всё происшедшее со мной показалось мне недоразумением, ошибкой, каким-то дурацким стечением обстоятельств. Открыв шкаф, я пошарил рукой в кармане своего пиджака и вытащил оттуда двадцатидолларовую банкноту. Вполне хватит, чтобы доехать домой. «Домой, домой, домой, – колотилось сердце, – прочь из этого враждебного мира!»

Устроившись на кровати, я стал торопливо одеваться. В это время открылась дверь, и в комнату вошёл, точнее, вкатился мужчина, лет пятидесяти, невысокого роста, плотного телосложения, внешне не привлекательный, но заметный. На нём был тесный пиджак, с трудом застёгнутый на арбузоподобном животе всего на одну пуговицу, весь заляпанный красками и короткие, широкие штаны. Круглое, небритое лицо в сочетании с редкими, седыми волосами на голове, напоминало перекати-поле. Поставив на пол большой коричневый портфель, тиснёный под крокодиловую кожу (такие были у начальственного состава при коммунистах), он подал мне руку:

– Смелый Яков Борисович.

Ответив на его рукопожатие, я назвал своё имя.

– Очень приятно,– продолжал он.– Значит, вы мой подселенец? Я уже в курсе. Я рад, очень рад. Не верите?

– Нет, почему же … – невнятно произнёс я, – верю, вполне верю…

– Это событие нужно немедленно отметить. Я вот тут захватил кое-что с собой.

Он поставил свой начальственный портфель на стол, открыл его и стал извлекать оттуда многочисленные свёртки. Последней на свет была извлечена пол-литровая бутылка водки. Пошарив на верхней полке шкафа, он достал два стакана и, с ловкостью бармена и с точностью провизора, разлил водку. Разломив колбасу и батон на несколько частей, он поднял свой стакан:

– За знакомство.

Выпили. Закусили.

– Ну-с, рассказывайте. Говорят, вы хороший музыкант. Откуда? Каким ветром?

Я коротко рассказал ему, каким образом я сюда попал, он в свою очередь, так же коротко поведал мне свою, очень похожую на мою историю, правда, отношение ко всему этому у него было более оптимистичное.

– Знаете, старина, людям творческой профессии семья не нужна. Она их тяготит. Для них это вериги, которые мешают их взлёту. И потом – художнику, равно как и музыканту, поэту, писателю нужны свежие впечатления, а семья – это застой, трясина, гнилое болото. Отнеситесь ко всему, что с вами произошло, по-философски, выбросите из головы эти дурацкие сантименты. Рано или поздно это должно было произойти и уж коли произошло, уверяю вас, вам пойдёт это только на пользу.

Я слушал его молча, не перебивал и не спорил. Я думал о своём. И чтобы направить разговор в другое русло, я спросил его:

– А где вы работали раньше?

– Я? Работал художником-оформителем в парткоме тракторного завода в городе-герое Волгограде.

– Почему именно в парткоме?

– Там было тепло и уютно, к тому же, мне обещали квартиру.

– Дали?

– Дали. Я оставил её жене и детям. Зачем она мне?

– А что делаете здесь?

– Рисую. Сейчас появилась мода писать портреты в полный рост. Знаете, как в царские времена. Вот представьте себе: заходите вы к новому русскому… хотя нет, вас туда не пустят.

– Так вы что, пишите портрет хозяина этого ресторана?

– Аршаковича, что ли? Нет, я у него просто живу. Ну… если не подворачивается другого жилья. Я вам скажу: Христофор Аршакович классный мужик.

– Мне он показался не очень приветливым.

– Это по началу. Он так со всеми. Ну, а если уж он вас полюбит.… Знаете, он уважает талант…

– Это ваш шедевр? – я кивнул в сторону рекламного щита.

Яков Борисович пересел со стула ко мне на диван и, удобно развалившись, стал открывать новую пачку «Camel».

– Курите?

– Нет, спасибо.

– Это заказ Аршаковича. Он хотел увидеть в этом плакате всю плотскую сущность отдыхающих.

– Почему же он тогда спрятан от глаз всё тех же отдыхающих?

– Уволен. По мнению местных радетелей нравственности, в нём слишком много секса.

– Вот как! Скажите, а кто такой Жора?

– Жора? Это местный авторитет. Можно сказать, вор в законе. Держитесь от него подальше. Он может впутать вас в какую-нибудь историю.

– Он просил меня учить его игре на саксофоне.

– Не знаю, не знаю. Если бы он попросил меня научить его рисовать, я бы, скорей всего, не согласился.

– А кто такой этот бритый?

– Это Яйцеголовый. Его так все здесь зовут. Жорин прихлебатель. Раньше был рэкетиром. Сочинские рынки шерстил. Сам откуда-то с Галльского района Абхазии, работал там тренером, толи по самбо, толи по дзюдо. А теперь, видите, крутизна! Бандит, одним словом. У него и на роже написано: БАНДИТ.

– А тот, который в камуфляже?

– Это Жорин охранник. Бывший омоновец. Каратист. Говорят, чёрный пояс. А вообще…шакальё это всё. Доят Аршаковича. Да и не только его. Тут вся округа им дань платит.

– А закон? Милиция, наконец?

– С какой планеты вы прилетели? Какой закон? Закон – это дубина. А менты – это сволота. Если что случается – их нет, они появляются только тогда, когда всё уже кончится, так сказать, для фиксации содеянного.

– Ну, а как у вас с работой? Я имею в виду заказы в полный рост?

– Это бывает нечасто. Я хотел сказать, что в последнее время портреты ко мне не идут. Рисую рекламу и кое-какую мелочь. Бывает, кое-что перепадает, а бывает, что и жрать не на что. Аршакович подкармливает.

В процессе всего нашего разговора выяснилось, что одной бутылки нам, явно, мало и я, вытащив заповедную двадцатку, предложил Якову Борисовичу сходить за другой. Он не заставил себя упрашивать, и мене чем через полчаса на нашем столе появилась ещё одна бутылка и куча наших родных рублей на сдачу.

Где-то, в каком-то закоулке моего мозгового вещества, ещё жива была мысль о том, что мне надо домой, но тело, увы, уже не подчинялось этому зову. «Плакала моя двадцатка!» – подумал я.

– Вы говорите, что художнику, равно как и музыканту, семья не нужна, – продолжил разговор я, – ну, а как же любовь?

– Любовь – физиологическое влечение двух полов, обусловленное сексуальным удовлетворением друг друга, – был ответ со стороны Якова Борисовича. – Оставьте эту химеру юношам, в нашем возрасте любовь подразумевает самый обыкновенный кобеляж.

Я остался равнодушным к философии Якова Борисовича, спорить было бесполезно, да и не в моём характере. Тем более что алкоголь уже ударил мне в голову, и моё сознание постепенно вступало в фазу полного безразличия к окружающему миру. Голос Якова Борисовича становился тише и глуше, а смысл всего сказанного им практически не доходил до меня.

– Да вы, старина, кажется, уже пьяны, ваш организм явно не справляется с заявленным количеством алкоголя. Давайте-ка, я вас препровожу на диванчик, где вы до начала своей работы прекрасно отдохнёте. Учтите, – Аршакович не любит пьяниц и может попросту выставить вас в один прекрасный момент.

– А как же вы?

– Что, я?

– Ну… где вы будете спать?

– Вы знаете, в отличие от вас, я веду нормальный образ жизни, то есть, ночью сплю, днём бодрствую. Поэтому до конца дня диванчик в вашем полном распоряжении. А я, с вашего позволения, включу телевизор и посмотрю футбол, который начнётся через сорок минут.

Приняв горизонтальную позу, я мгновенно уснул и проспал, наверное, долго, так как, проснувшись, не обнаружил своего нового знакомого и его крокодилового портфеля. На столе среди обёрточной бумаги и колбасных очистков лежала куча российских денег, – сдача от зелёной двадцатки, недопитый стакан и две пустые бутылки из-под водки. Странное дело, но голова моя не болела и была чиста, как стёклышко. Я поднялся с дивана, убрал всё лишнее со стола и включил телевизор, чтобы узнать время, так как часов у меня не было. Просмотрев шестичасовые новости, я достал из футляра саксофон, собрал его и стал играть по памяти упражнения из второй части школы А. Ривчуна. За этим занятием застал меня Христофор Аршакович, который тут же высказал в мой адрес что-то вроде похвалы:

– Совершенствуешься? Не дурно. Я к тебе по такому вот вопросу. Сегодня понедельник, у музыкантов выходной, так что можешь отдохнуть.

Он, было, уже вышел, но потом вернулся и добавил:

– Вчера ты произвёл неплохое впечатление на местного мафиози. Я не знаю, хорошо это или плохо, время покажет. Главное, чтобы я не потерял клиентуру. Ладно, адью!

Хозяин вышел, а я спрятал инструмент в футляр и улёгся на диванчик. Мысли о возвращении домой снова возобладали всем моим существом. В памяти всплыла музыкальная школа, где я работал последние десять лет. Коллектив там был, прямо скажем, неважнецкий, в основном, женский, часто случались склоки по поводу и без, но детей я любил, у меня с ними были самые дружеские отношения, хотя это многим из педагогического состава и не нравилось. Моими учениками были мальчишки, так как я вёл духовое отделение. У меня не было определённого времени для каждого из них, собирались все вместе и по очереди играли, – во-первых, это было не так тяжело для детского организма, во-вторых, каждый имел возможность слышать своего товарища и делать для себя какие-то выводы.