Томминокеры

– Я ночью почти не спала, – оправдывалась она, задержавшись после звонка. Бобби еще находилась в полудреме, иначе не стала бы продолжать; так сильна была хватка Энн и Лейтон-стрит. Но сейчас Бобби словно накачали наркотиками, она будто стояла ногами по разные стороны каменной темной стены из грез. – Стоит забыться, и я начинаю слышать ее.

– Кого? – спросил Джим с теплотой в голосе.

– Сеструху… то есть мою сестру Энн. Она скрежещет зубами, и звук такой, будто к-к-к…

«Кости трещат», – хотела сказать она, но вместо этого разразилась истерическим плачем, сильно перепугав поэта.

Энн…

Живое воплощение Лейтон-стрит.

Именно Энн была препятствием

(«В мою дверь томминокер стучит и стучит»)

на пути творческих устремлений сбежавшей сестры.

«Ну хорошо, – решился Гард. – Ради тебя, Бобби. Только ради тебя».

И начал читать «Лейтон-стрит» – спокойно, неторопливо, как если бы репетировал у себя в комнате.

– Такие улицы от начала залиты битумом, Откуда торчат булыжники, Похожие на головы заживо погребенных младенцев. «Из какого это мифа?» – спросим мы с тобой. «Какой такой миф? – рассмеются дети с обочины, Продолжая скакать на палках и перебрасываться мячом. – Какой еще миф, никакого мифа, сука, здесь только Лейтон-стрит, и все, и кругом ничего, кроме вросших в землю домов, ничего, кроме задних крылец, где наши мамаши чешут между собой языками». Душными летними днями на Лейтон-стрит слушают радио, а над крышами, между антеннами, так и шмыгают птеродактили. «Эй, сука, эй, сука! – скажут они. – Какой тебе миф? Никакого мифа! Ты слышишь, сука, здесь нет ничего, кроме Лейтон-стрит. Сгинь и умолкни, пока не сгинешь, молчи, – говорят они, – сука». И мы с тобой повернемся спиной к этим улицам, к магазинам с глухими витринами из кирпича, и ты промолвишь: «О, я достигла пределов знания, но до сих пор слышу этот ее зубовный скрежет, этот скрежет в ночи…»

Джим так давно не перечитывал это стихотворение, что сейчас не просто его «исполнял», но заново открывал для себя. Да и какое там «исполнение» может быть в конце тура, о чем вы? Большинство из явившихся на выступление в Северо-Восточный тем вечером, даже наблюдавшие жуткую, отвратительную развязку, позже сошлись в одном: «Лейтон-стрит» в прочтении Гарденера – лучшее, что им когда-либо приходилось слышать.

Неплохо, учитывая, что это было последнее выступление в его жизни.

6

Читал он примерно двадцать минут, а закончив, тревожно устремил взгляд в бездну притихшего зала. Гарденеру даже успело почудиться, что ничего он на самом деле не прочитал, просто пережил еще одну яркую галлюцинацию перед обмороком.

Потом кто-то поднялся с места и зааплодировал – громко, отчетливо. Это был молодой человек с мокрыми от слез щеками. Рядом с ним встала девушка и тоже захлопала, тоже плача. А потом они все поднялись и устроили ему – да-да, представляете? – овацию. Джим увидел на лицах то самое выражение, о каком и мечтает любой поэт: люди словно только что пробудились от сказочно яркого сна, рядом с которым блекнет любая реальность. Вид у них был как у Бобби в тот памятный день, когда, казалось, она с трудом соображала, где вообще находится.

Впрочем, не все поднялись и хлопали. Патрисия Маккардл, прямая как палка, продолжала сидеть, судорожно вцепившись в маленькую вечернюю сумочку. Губы ее были плотно сжаты, напоминая тонкий бескровный разрез. Жемчужные зубки надежно спрятались. Гард устало порадовался. Что скажешь, Патти? Правда ведь, настоящая этика пуритан в том и заключается, чтобы не дать белой вороне каркать громче положенного? Однако в контракте ни слова не было про обязанность лицемерить, верно?

– Спасибо вам, – пробормотал поэт в микрофон, дрожащими руками сгребая свои тетрадки и записи в одну неровную кучу, которую чуть было не рассыпал по полу, покидая трибуну.

И с глубоким вздохом рухнул в кресло рядом с Каммингсом.

– Господи, – шепнул Рон, не переставая рукоплескать. – Боже мой!

– Кончай уже хлопать, болван, – зашипел в ответ Гарденер.

– Черта с два. Не знаю, когда ты успел написать эту вещь, но она просто великолепна! С меня сегодня бутылка.

– Сегодня – разве что газировка, – ответил Джим, точно зная, что врет.

Мигрень уже возвращалась. Аспирином или каким-нибудь перкоданом ее не вылечить. Кваалюдом[31] – тоже. Тут поможет одно – изрядные алкогольные возлияния. Всю боль разом снимет.

Аплодисменты начали затихать. Патрисия выдавила из себя вымученную улыбку благодарности.

7

Толстяка, представляющего поэтов публике, звали все-таки Арбергом (хотя Гарденеру по-прежнему хотелось величать его Аргльбарглем). Будучи доцентом английской кафедры, он возглавлял группу спонсоров. Отец Джима окрестил бы такого «крепким шлюхиным сыном».

После чтения крепкий шлюхин сын закатил у себя на дому вечеринку для участников «Каравана», «Друзей поэзии» и кое-кого из коллег по кафедре. Все началось в одиннадцать и сперва шло чинно, благопристойно, как это обычно бывает: мужчины и женщины в неудобных позах стояли мелкими группами со стаканами и одноразовыми тарелками в руках, ведя осторожные академические беседы. Гарденера всегда бесила столь бесполезная трата времени – и в его бытность преподавателем, да и теперь… Хотя, пожалуй, теперь в этом было нечто ностальгическое, какая-то приятная меланхоличная нотка.

Тем более внутренний голос завсегдатая вечеринок подсказывал, что лучшее – впереди. Ближе к ночи на смену этюдам Баха придет рок-группа «Pretenders», а болтовня о классовых различиях, политике и литературе уступит место куда более увлекательным темам: как сыграли «Бостон ред сокс», кто на кафедре пьет больше всех, кто с кем переспал…

Сочинители в основном теснились у шведского стола, явно следуя золотому правилу Гарденера для поэтических туров: «Не упусти халяву». Под взглядом Джима Энн Делани, написавшая несколько не блестящих, но назойливо застревающих в памяти стихотворений о сельских тружениках Новой Англии, широко открыла рот, чтобы впиться зубами в огромный сандвич. Майонез, похожий оттенком и консистенцией на бычью сперму, брызнул ей прямо на пальцы. Поэтесса некрасиво их облизала и подмигнула Гарденеру. По левую руку от Энн обладатель прошлогодней премии Бостонского университета имени Натаниэля Готорна (за длинную поэму «Прибежище грез 1650–1980») проворно запихивал в рот оливки. Джон Эдвард Симингтон, так звали этого парня, сделал передышку, чтобы набить карманы вельветового пиджака (с заплатками на локтях, разумеется) кружочками сыра «Бонбел» в обертках, и снова набросился на оливки.

Тут к Джиму подрулил Рон Каммингс. Этот, как всегда, ничего не ел. В руке у него был бокал уотерфордского хрусталя, наполненный неразбавленным виски. Рон кивнул в сторону закусок:

– Замечательно. Просто рай для ценителя болонских колбас и кочанных салатов.

– Умеет жить этот Аргльбаргль, – кивнул Гарденер.

Каммингс прыснул напитком так, что у него даже выпучились глаза.

– Аргльбаргль? Боже мой, Джим, ты сегодня в ударе. – И, выразительно посмотрев на бокал товарища (там была сильно разведенная тоником водка – правда, уже вторая за вечер), лукаво спросил: – Значит, газировка и ничего, кроме газировки?

– Ну… По большей части.

Рон опять засмеялся и отошел.

К тому времени, когда вместо записей Баха поставили Б. Б. Кинга, Гард уговаривал четвертый бокал. На этот раз он просил бармена, присутствовавшего на выступлении, сделать упор на водку. И принялся на все лады повторять две шутки, которые с каждой порцией все сильнее его смешили. Первая – про ценителей болонских колбас и кочанных салатов, а вторая – про то, что все доценты подобны «Кошкам» Т. С. Элиота, по крайней мере, в одном: у каждого из них есть тайное имя. Тут Гарденер сообщал под большим секретом, что разгадал имя хозяина: Аргльбаргль. Когда подошло время пятой порции, Джим велел бармену просто помахать тоником перед водкой: этого, мол, вполне достаточно. Парень с каменным выражением на лице покачал банкой перед наполненным водкой стаканом. Гарденер хохотал до слез и до колик в животе. Ему действительно начинал нравиться этот вечер… И скажите по чести, дамы и господа, разве не заслужил он немного радости? Сегодня Джим отработал лучшее выступление за многие годы, а то и за всю свою жизнь.

– Знаете, – подмигнул он бармену, нуждающемуся в деньгах аспиранту, нанятому специально для этой оказии, – все доценты напоминают «Кошек» Томаса Элиота, по крайней мере, в одном…

– Да, мистер Гарденер?

– Джим. Просто Джим.

Поэт по глазам видел, что этому никогда не бывать: сегодня вечером он блистал перед парнем на сцене, а значит, уже не станет в его глазах каким-то банальным «Джимом».

– У каждого из них есть тайное имя, – продолжал Гарденер. – У хозяина вечеринки тоже такое имеется, и я его разгадал. Аргльбаргль. Это как горло прополоскать для приятного запаха… – Он задумался. – Что, кстати, означенному джентльмену вовсе не помешало бы.

Тут он расхохотался. Какое милое дополнение к шутке. «Все равно что стильный рисунок на капоте крутого авто», – подумал он и опять рассмеялся.

Люди, стоявшие рядом, с недоумением посмотрели на него и вернулись к прерванным разговорам.

«Тише, Гард, старина. Пора немного убавить громкость». Поэт широко ухмыльнулся: все-таки у него намечался чудесный вечер. Даже мысли, чтоб им, в голову лезли одна другой забавнее.

Бармен ответил кислой улыбкой.

– Поосторожнее с профессором Арбергом, – посоветовал он, – или о ком вы там говорили. Он у нас… малость обидчивый.

– Да вы что! – Джим выпучил глаза и энергично задвигал ими вверх-вниз, подражая Граучо Марксу[32]. Но громкость и вправду убавил. – И наверное, даже не «малость», судя по габаритам. Крепкий шлюхин сын, ага?

– Ну… да. – Украдкой оглядевшись, бармен перегнулся через импровизированную барную стойку. – В прошлом году было дело… Профессор случайно услышал в фойе, как один студент пошутил: ему, дескать, всегда хотелось учиться в таком заведении, где Моби Дик был бы не сухой и казенной классикой, а живым членом кафедры. Говорят, этот парень числился среди наших одним из первых, но уже до конца семестра он вылетел. Как и все, кто смеялся над шуткой. Остальные учатся до сих пор.

– Господи, – выдохнул Гарденер.

Он и раньше слышал подобные истории (две или три из них были даже еще гнуснее), но все равно каждый раз испытывал омерзение. Проследив за взглядом бармена, поэт обнаружил Аргльбаргля возле фуршетного столика, в обществе Патрисии. Жирдяй жестикулировал глиняной кружкой с пивом, а другой рукой загребал картофельные чипсы, погружал их в устричный соус и переправлял себе в рот, не переставая болтать и брызгать слюной. Гарденер не мог вспомнить, когда в последний раз видел что-то более гадкое. При этом на лице у сучки Маккардл был написан такой неподдельный восторг, что казалось, еще немного – и она падет на колени, чтобы ему отсосать. А жирный хрен, вдруг представилось Джиму, даже жрать в это время не перестанет, так и будет ронять на ее прическу крошки от чипсов и капли вонючего соуса.

– Иисус разрыдался бы, – протянул поэт и медленно осушил полбокала водки-уже-без-тоника.

Напиток почти не обжег… Обожгло другое – накатившая вдруг волна враждебности, предвестница немого и необъяснимого гнева, который терзал его с самых первых дней пьянства.

– Долей-ка, приятель.

Бармен плеснул еще водки. А потом робко сказал:

– Мистер Гарденер, по-моему, вы сегодня просто чудесно выступили.

– Спасибо.

Глупо, но Джим растрогался. Этот мальчишка, которому самому-то не во всех заведениях подадут спиртное без документов, чем-то напомнил ему Бобби Андерсон в ее первые дни в университете. Стихотворение «Лейтон-стрит» посвящалось именно ей.

– Вам надо поаккуратнее с этой водкой, – предупредил мальчишка. – Она забирает не сразу, но крепко.

– Все под контролем, – заверил Гарденер и подмигнул. – Идеальная видимость в радиусе десяти миль.

С этими словами он отошел от бара, покосившись в сторону крепкого шлюхина сына и сучки Маккардл. Та мгновенно почуяла и ответила холодным неулыбчивым взглядом двух синеватых льдинок.

«Выкуси, фригидная стерва», – подумал Джим и по-трактирному неучтиво отсалютовал ей бокалом, дерзко осклабившись.

– Газировка, значит? Чистая газировка?

Гарденер обернулся. Рон Каммингс возник за его спиной, как чертик из коробочки. Он даже ухмылялся по-мефистофельски.

– Отвали, – сказал Джим, и многие из стоящих поблизости обернулись.

– Дружище…

– Знаю-знаю, пора убавить громкость, – проворчал Гарденер.

А в голове уже все настойчивее нарастала пульсация, но не та, о которой предупреждал доктор после несчастного случая, – не ото лба, а со стороны затылка, из глубины. И она не несла с собой боли…

Скорее наоборот, было даже приятно.

– Доволен? – Каммингс еле заметно кивнул в сторону Патрисии. – Ты здорово ее разозлил, Джим. Она спит и видит, как от тебя избавиться. Не вздумай дать повод.

– А пошли бы вы оба и трахнулись.

– Сам с ней трахайся, – возразил Рон. – Я еще понимаю – загнуться от рака, цирроза печени, повреждения мозга: это все статистически доказанные последствия пьянства, так что если накроет – винить буду только себя. Диабет, глаукома, преждевременный износ организма в нашем роду были тоже в порядке вещей. Но отморозить пенис? Слуга покорный, как-нибудь без меня.

Гарденер озадаченно посмотрел товарищу вслед. Потом до него дошло, и он разразился диким хохотом. Слезы не просто выступили на глазах, а потекли в три ручья по щекам.

Окружающие опять на него покосились – вот уже в третий раз за вечер. Здоровый мужик в обносках с бокалом, наполненным, судя по виду, неразбавленной водкой, стоит один и хохочет в голос.

«Легче на поворотах!» – подумал Джим.

«Громкость убавь!» – приказал он себе.

«Отморозить пенис!»

Гарденер вновь зашелся смехом.

Мало-помалу он взял себя в руки. И двинулся в другую комнату, к стереоустановке. В таких местах обычно тусуются самые интересные люди на вечеринках. По дороге Джим жадно проглотил пару канапе с подноса, не переставая думать о том, что Маккардльбардль все еще пристально глядит ему в спину, а тем временем выкладывает Аргльбарглю всю подноготную неугодного стихоплета, не расставаясь со своей коронной холодной улыбочкой. «Вы разве не знали? Ну как же! Выстрелил, да. Прямо в лицо. Она согласилась отозвать обвинение, если развод состоится полностью на ее условиях. Кто знает, правильное это было решение или нет. В других женщин он еще не стрелял… Пока что. Сегодня ему удалось недурно выступить, даже несмотря на ту подозрительную отключку между стихами, но вы же сами видите, Гарденер не в себе, да и с выпивкой у него нелады…»

«Спокойнее, Гард. – Во второй раз за вечер в голове зазвучал голос Бобби Андерсон. – Не будь параноиком. Бога ради, что им, поговорить больше не о чем?!»

В дверях он все-таки замер и обернулся.

Парочка смотрела на него в упор.

Джима захлестнула опасная, пугающая волна потрясения. Он выдавил из себя еще одну широкую оскорбительную ухмылку и снова приветственно поднял бокал.

«Не надо, Гард, уходи. Это может кончиться плохо. Ты пьян».

«Все в порядке, я держу себя в руках. Она хочет, чтобы я вылетел, потому и сверлит меня взглядами, потому и рассказывает этому жирному борову о жене, в которую я стрелял, про заряженный кольт, с которым меня задержали в Сибруке; ей позарез нужно от меня избавиться – а иначе придется признать, что алкаш и женоубийца, коммуняка и демонстрант стал гвоздем программы. Но я не хочу пороть горячку. Будь спокойна, детка. Я еще потусуюсь немного, воздерживаясь от огненной воды, выпью кофе и пораньше свалю к себе в номер. Без вопросов».

И хотя кофе он пить не стал, не свалил пораньше, и уж тем более не воздерживался от огненной воды, ближайший час прошел очень мирно. Всякий раз, когда громкость угрожающе нарастала, Гарденер убавлял ее и предусмотрительно умолкал, когда чувствовал, что его, по выражению бывшей, «заносит». «Джим, когда ты напьешься, язык развязывается, и тебя заносит; в этом одна из главных твоих проблем».

Держался он в основном в гостиной Арберга, среди молодежи, еще не успевшей набраться осмотрительности и чопорности. Беседы здесь вели оживленно, весело, интеллигентно. Время от времени в памяти Гарденера возникала тема АЭС – в такие часы, как этот, она всплывала всегда, словно разлагающийся утопленник в ответ на пушечный выстрел. В такие часы, а особенно на этой стадии опьянения, уверенность, что людей нужно срочно предупредить об угрозе, поднималась из глубины на поверхность, неизбежно таща за собой возбуждение, злость и потерю логики, словно полусгнившие водоросли. Как всегда… Последние восемь лет подобной жизни были скверными, из них самые последние три – вообще кошмарными; за это время он сам себя перестал понимать и распугал почти всех своих близких знакомых. Стоило выпить, и гнев, ужас, а главное – неспособность объяснить хоть кому-то, что же на самом деле произошло с Джимом Гарденером, – находили единственный выход в разговорах об АЭС.

Однако сегодня вечером, едва лишь он затронул коронную тему, как в гостиную ввалился Рон с лихорадочными пятнами на впалых щеках. Пьяный ли, нет ли, Каммингс мгновенно почуял, куда ветер дует, и ловко повернул разговор обратно в русло поэзии. Джим испытал к нему смутную благодарность, но, если честно, и разозлился. Нелогично? Да, и все-таки факт остается фактом: Гарденера сбили с любимой темы.

Итак, благодаря отчасти самоконтролю, отчасти своевременному вмешательству Каммингса, Джим избегал проблем чуть ли не до конца вечеринки. Еще полчаса – и он вышел бы сухим из воды… по крайней мере, на этот раз.

Но тут Рона с его убийственным остроумием потянуло язвить о поэтах-битниках, и Гарденер решил наведаться в столовую – плеснуть себе горячительного и, возможно, перекусить у фуршетного столика. То, что произошло дальше, мог подстроить лишь исключительно злющий и остроумный бес.

– Когда запустят «Ирокез», вы сможете раздать хоть три дюжины дополнительных стипендий, – послышалось откуда-то слева.

Гарденер так резко развернулся, что чуть было не расплескал напиток. Этого просто не может быть; ведь ему померещилось, правда?

У фуршетного столика стояли трое мужчин и столько же женщин. Разумеется, не обошлось без всемирно известной комической парочки – Аргльбаргля и Мисс Маккардльбардль. Речь держал человек, похожий на торговца автомобилями, только прилично одетого. Рядом стояла его жена – с натяжкой можно сказать, что симпатичная. Ее блекло-голубые глаза казались огромными за толстыми линзами очков. Гарденер, которого ни пары́ алкоголя, ни одержимость еще никогда не лишали зоркой жизненной наблюдательности, сразу подметил одну деталь. У этой дамы в толстых очках был сейчас точно такой же взгляд, как у Норы, его бывшей жены, когда пьяного Джима на вечеринках «несло». Очевидно, ей очень хотелось вывести благоверного из этого состояния, но как?

Гард присмотрелся внимательнее: эти двое женаты месяцев восемь. Или, может быть, год. Нет, все же месяцев восемь.

Говорящий – скорее всего, какая-нибудь мелкая шестеренка из «Бэй стейт электрик». Да, точно «Бэй стейт»: это им принадлежит «Ирокез». Мужчина расхваливал будущую АЭС как лучшее изобретение человечества (не считая идеи продавать хлеб уже нарезанным), и по его убежденному виду Гарденер заключил: нет, даже не мелкая шестеренка. Просто «шестерка». Большие шишки не проявляли такого энтузиазма. Даже если на время забыть абсурдность самой идеи связываться с ядерной энергией, «Ирокез» вот уже пять лишних лет «запускали» и «запускали», а ведь от непредсказуемого исхода этого мероприятия зависела судьба трех крепко связанных между собой банковских цепей Новой Англии. Их главы стояли по горло в зыбучих радиоактивных песках и торговали бумажками, не обеспеченными ничем, кроме громких посулов. Чем-то все это напоминало безумную версию детской игры «Успей занять стул, когда музыка кончится».

Месяц назад, как и ожидалось, компания получила судебное разрешение на загрузку урановых стержней. То-то, должно быть, полегчало засранцам!

Арберг слушал с благоговением на лице. Пусть он не числился в попечительском совете своего института, но и не был простым педагогом – следовательно, уже понимал, как важно уметь подмаслить посланника от «Бэй стейт электрик», пусть даже самую что ни на есть «шестерку». Электроэнергетика могла многое сделать для вуза, если бы захотела.

Интересно, этот Редди Киловатт[33] – тоже «Друг поэзии»? Ну да, такой же, как Гарденер – «Друг нейтронной бомбы». А вот его жена, с ее толстыми линзами в очках и хорошеньким озабоченным личиком, – та походила на «Друга поэзии».

Зная, что совершает чудовищную ошибку, Джим медленно, словно во сне, направился к этим людям. На его лице продолжала играть дежурная улыбка немного усталого завсегдатая вечеринок, но в левой части головы уже нарастала пульсация. До боли знакомый беспомощный гнев поднимался багровой волной, а в сердце рождался крик: «Вы хоть понимаете, о чем говорите?» Время от времени Гард мог вести логичные споры на тему АЭС, но в случаях, подобных сегодняшнему, ему оставалось одно: безмолвные вопли души.

«Разве вы ничего не знаете? Не понимаете, что стоит на карте? Неужели никто не помнит, что было в России всего лишь два года назад? Им не хватит и следующего столетия, чтобы захоронить всех жертв!» Не помнят. Откуда им помнить. Господи… Боже ты мой! Эти люди готовы воткнуть урановый стержень себе же в задницу, а потом любоваться светящимися какашками, продолжая всех убеждать в безобидности и безопасности ядерной – мать ее – энергии. Иисус! ИИСУСЕ! Придурки стоят и внимают козлу, словно он вменяем!

«Шестерка» продолжал нести ахинею. Гарденер тихо стоял с бокалом в руке и с любезной улыбкой слушал.

Третий в группе мужчина, лет пятидесяти с виду, смахивал на декана. Величая «шестерку» Тэдом, он полюбопытствовал, не возобновятся ли осенью акции протеста.

Тэд Ядерная Шишка заверил его, что и тут беспокоиться не о чем. В Сибруке пошумели и перестали, Мэн тоже забыл эту моду. С тех пор как федеральные судьи вынесли несколько суровых приговоров за «уличные безобразия», демонстранты подрастеряли свой пыл. «Эти храбрецы меняют лозунги чаще, чем любимые рок-группы», – высказался он. Арберг, Маккардл и прочие рассмеялись. Все, кроме жены Тэда Ядерной Шишки, вымученно растянувшей уголки рта.

Зато Гарденер продолжал ухмыляться вовсю. Улыбка просто примерзла к его лицу.

Тэд Ядерная Шишка усилил напор. Дескать, пора показать арабам раз и навсегда, что американцы в них не нуждаются. Дескать, даже самые современные электростанции на угольном топливе все равно чересчур грязны, чтобы Управление по охране окружающей среды сочло их приемлемыми. Дескать, солнечная энергия – это прекрасно, «но только в солнечный день». Собеседники снова прыснули.

В голове у Гарденера стучало и дергало, дергало и стучало. Чутко уловив еле слышный треск, будто от сломавшейся льдинки, Джим поспешил чуть ослабить хватку, чтобы не раздавить бокал.

Потом моргнул – и вдруг увидел над шеей хозяина вечеринки голову хряка. Галлюцинация была удивительно, даже сверхъестественно правдоподобной, вплоть до жесткой щетины на морде. Фуршетный столик давно разорили, но Арберг ловко подбирал объедки. Дожевывая последние печенья «Трисквит», он нанизал на зубочистку одинокий ломтик салями и вместе с кусочком сыра отправил его себе в сопящую пасть, а вдогонку – еще и крошки картофельных чипсов. Все это время он не переставая кивал в ответ на заверения Тэда, что ядерная энергия – единственно правильный выбор для человечества.

– Слава богу, американцы наконец посмотрели на эту шумиху вокруг Чернобыля более трезвым взглядом, – вещал Ядерная Шишка. – Погибло тридцать два человека. Согласен, это ужасно, однако месяц назад авиакатастрофа унесла сто девяносто с лишним жизней. Не знаю, как вы, а я что-то не слышал воплей: «Закроем авиалинии!» Да, это страшно, когда погибают тридцать два человека, но зачем же делать из мухи слона, как эти протестующие чудики? Тоже мне, Армагеддон! – Тут он заговорщически понизил голос. – Они же психи, как те ларушисты[34], только в некотором роде опаснее их, потому что умеют косить под нормальных людей. Дайте им то, чего они требуют, – и завтра поднимется крик: «Почему не работают наши фены? Почему отключился блендер? Как же я приготовлю мой макробиотический завтрак?»

Гард уже перестал видеть в нем человека. Над белым воротничком рубашки торчала волчья морда. Она хищно вращалась, поблескивая зеленовато-желтыми глазами и свесив розовый язык. Арберг одобрительно хрюкнул, загружая в щетинистое рыло очередную порцию объедков. У Патрисии теперь была узкая лоснящаяся голова гончей. Декан с супругой превратились в горностаев. А жена электрика стала испуганным кроликом в толстых очках, за которыми бегали красноватые глазки.