Фани Дюрбах и Тайный советник

Полицмейстер прошел в дом через холодные сени, в которых пахло скисшим молоком, самогоном, куриным пометом. Перешагнул высокую ступень, ведущую в рубленую часть, и оказался в просторной комнате: низкое окно, печка и полати слева, красный угол с иконой Николаю Угоднику справа, длинные лавки вдоль стен. На столе стояли две кружки и бутыль самогона. С другого края стола сидели двое подчиненных, писали протокол при тусклом свете огарка. Увидев начальство, они вскочили. Посреди комнаты валялась прялка и веретено с намотанной шерстью. На полу лежал неубранный труп бабки в неестественной позе с поджатой ногой. Одежда убитой была в крови, глаза уже остекленели, на горле зияла резаная рана, под телом – лужа крови. Рядом люлька с испачканными красным тряпками. Игнатьевскому посветили фонарем. Казалось, что ребенок спит. Личико его было бледным.

– Ваше благородие, позвольте доложить. Убита Марфа Петрова, мать крестьянина Игната, рабочего завода, и его сын Иван. Раны нанесены острым ножом, сердце младенца изъято. Похоже на ритуальное убийство. В руках убитой были найдены волосы: клок темных коротких волос, вероятно, мужских. Орудие убийства – предположительно нож, пока не найдено.

Алексей Игнатьевич недовольно поморщился:

– А с чего вы решили, что убийство обрядовое? Прошу не делать преждевременных выводов и не разносить слухов! Пока нет другой версии, считаем обычным. Опросите соседей, пострадавших: как жила семья, с кем ссорились, кто из родственников, друзей часто захаживал? Завтра с утра к восьми ко мне на доклад. Тела в ледник уберите.

Полицмейстер вышел, хлопнув низкой дверью, и с облегчением вдохнул свежий воздух. Решив осмотреть двор, прошел через калитку в огород – ничего. И уже собирался возвращаться, как что-то блеснуло в траве. Игнатьевский нагнулся и при тусклом свете появившегося из-за тучи месяца увидел нож, испачканный в крови. Полицмейстер сдернул с веревки, натянутой во дворе, висящую на ней тряпицу и осторожно завернув в нее нож, положил его в карман. Вышел со двора. Кивнул десятскому на дежурных дрожках, но отказался от предложения довести до участка.

По дороге до участка полицмейстер раздумывал. С одной стороны, положение было незавидным: очередное убийство да еще в такой день! Но Алексея Игнатьевича больше волновало не это, а то, как повернуть расследование с максимальной пользой для себя. Если удастся быстро найти убийцу, можно получить хорошую награду и выйти в отставку не только в новом чине, но и с хорошим содержанием. Надо крепко подумать, как повернуть ситуацию в свою пользу.

Городской праздник в честь приезда наследника между тем продолжался. Рабочим по этому поводу раздали по рублю, городок гудел. То тут, то там валялись по обеим сторонам дороги пьяные, слышались песни под гармонь, смех и девичий визг. Молодежь гуляла, парочки то и дело попадались полицмейстеру навстречу. Завидев его, старались свернуть с пути.

Алексей Игнатьевич проходил мимо нового, еще незаселенного дома. Окна озарялись дрожащим светом. Алексей Игнатьевич знал про обычай со смешным названием «пукон-корка» – дом для посиделок. Местная молодежь в течение недели ходила на посиделки во вновь построенный, но пустующий еще дом, пекла лепешки, пела песни, играла. Через неделю сложившиеся пары оставались в доме с ночевкой. С утра матери девушек готовили специальный хлеб с дырочкой посредине, имеющий символическое значение. С проведенной вместе ночи пары считались поженившимися.

Алексею Игнатьевичу так же, как и местному церковному настоятелю, такой обычай крайне не нравился. Традиция была откровенна и натуральна, как сама жизнь, и естественна для местного народа. У удмуртов вообще многое было слишком натуралистичным: жены, как правило, оказывались намного старше мужей. Они обучали парней жизни, сами выбирая себе подходящего партнера. Девственность не считалась достоинством. Ничто не препятствовало смешению русского и удмуртского народов: создавались смешанные браки, любой захудалый русский мужик находил себе скуластую рыжую вотянку.

Алексей Игнатьевич и сам подумывал о требовательной до любви удмуртке. Венчаться с ней не надо, а жить вместе – пожалуйста. После смерти жены полицмейстеру не хватало женской ласки и заботы. Детей у него не было. Стыдиться за такую связь было не перед кем. Алексей Игнатьевич уже присмотрел себе одну из дома Горного начальника: молодую сироту, милую и тихую Онисью. Вышел с предложением о покупке к предыдущему начальнику завода и округа. Тот обещал подумать, но решить ничего не успел – назначили нового главу завода и города. «Надо будет Чайковского попросить уступить красавицу», – подумал Игнатьевский. При воспоминании об Онисье у Алексея Игнатьевича приятно зачесался пах. Полицмейстер потряс ногой. Подумал: хорошо было бы пригласить девушку к себе в участок. Перед ее хозяевами неловко, но как-нибудь забудется. Двинулся дальше.

Впереди проскользнула еще одна пара, остановилась на крылечке дома. Девушка негромко сказала:

– Все слуги до утра отпущены. Мы можем остаться на ночь.

Алексей Игнатьевич резко остановился, узнав голос Онисьи. Пара застыла на крыльце в поцелуе. Алексей Игнатьевич сжал одной рукой шашку, но выдавать себя не стал, замер на месте.

Василий (а это был он) оторвался от сладких губ девушки. Мягко обнял ее за талию, приоткрыл дверь в дом. Проем осветился светом лучины, раздались веселые приветственные голоса, пара нырнула внутрь.

Алексей Игнатьевич негромко ругнулся. Полицмейстер огляделся: не хватало еще, чтобы его заметили подглядывающим за парочками. Но вокруг было темно и тихо. Алексей Игнатьевич поспешно зашагал в контору. Ночь предстояла тяжелая.

Как только Алексей Игнатьевич скрылся из виду, от кустов напротив крыльца, ведущего в дом, отделилась темная фигура. Неизвестный прокрался к окну. Осторожно заглянул в него. Дрожащий свет выхватил из тьмы цепкие блестящие глазки, рыхлую кожу, маленький острый нос, чернявые усики. Соглядатай что-то высмотрел, сглотнул слюну, отошел от окна, развернулся и спокойным шагом двинулся по тропинке в сторону господского дома начальника округа.

Луна пряталась в легких кружевных облаках, разливая сквозь них приглушенный серебристый цвет. Ночь была дивная. Мягкий ночной пар стелился по земле. В воздухе пахло разнотравьем. От воды тянул прохладный, еле заметный ветерок. Стрекотал кузнечик, и шумели крылья каких-то ночных птиц. Праздник подошел к концу. Уже не играла гармонь, не слышны были голоса. Плач крестьянки тоже прекратился. Погоревали, и хватит.

На следующее утро помощник полицмейстера, явившись на службу, увидел следующую картину: начальство спало в кресле, уронив голову и руки на стол. Перед Алексеем Игнатьевичем стояла пустая рюмка и тарелка с несколькими ломтиками растаявшего сала.

Солнечный луч прополз по зеленому сукну стола, дошел до руки полицмейстера, перебрался на плечо, ухо, защекотал закрытый глаз. Алексей Игнатьевич поморщился, чихнул и проснулся. Выглядел он уставшим и помятым. Ночка выдалась тяжелой. Алексей Игнатьевич разбирал версии дела, перебирал в уме факты, свидетельства, вспоминал свою жизнь, проведенную на одном месте, наконец, определился с тем, как будет вести дело. Достал графин с водкой и расслабился после тяжелого дня.

Ополоснув лицо и оправив форму, полицмейстер вышел из кабинета. Помощник, вскочив, вытянулся. В приемной ждали десятские. Алексей Игнатьевич кивнул им и обратился к помощнику:

– Голубчик, распорядитесь насчет чая.

Алексей Игнатьевич открыл окно в кабинете, впустил свежий воздух. Сел в кресло. Десятские переминались с ноги на ногу.

– Докладывайте!

Тот, что был постарше, высокий и худой, прокашлявшись, начал:

– Семья Петровых отправилась на народное гуляние, проводимое в соседней деревне, откуда они сами родом. Вышли из дома около четырех дня. В избе оставалась старуха пятидесяти лет от роду. Вернулись с гуляний около семи вечера все вместе: муж, жена, трое детей. Соседи ничего странного не слышали. И немудрено: все были на гуляниях, город стоял пустой. На столе, как вы сами видели, две кружки с недопитым самогоном. Из одной пила бабка. В руке у нее был зажат клок черных волос, предположительно, преступника. Входная дверь не заперта. Видимо, старуха впустила знакомого, беседовали, знакомый зашел сзади и перерезал горло: бабка только успела вцепиться ему в волосы. Потом преступник убил младенца, рассек тому грудь, достал сердце и спокойно вышел незамеченным. Орудие убийства преступник унес с собой. Ни в доме, ни в палисаднике оно не обнаружено. Согласно легендам, человеческое сердце удмуртские колдуны для своего зелья использовали, а людей в жертвы богам приносили. Если же рассматривать простое убийство, то по сведениям, полученным от соседей, выяснилось: хозяин дома не ладил с неким Зосимой, братом жены. Поговорили с этим Зосимой. Он толком ничего не помнит – пьяный. Бубнит, что был вечером на набережной, но, что там делал и кто его видел, сказать не может. Его сын, кстати, служит в господском доме помощником конюха.

– А кому волосы принадлежат, установить удалось?

– Никак нет, – высокий десятский вытянулся и стал еще выше. – Зосим, правда, черноволосый, но волос у него длинный, а у старухи в руке клок коротких волос был. Местные колдуны все как один рыжие. Традиция у них такая: жрецы должны быть с огненной шевелюрой. Отец убиенного младенца тоже темноволосый. Но он целый день на гулянии с семьей был. Наша версия – убил Зосим, напившись. Накануне, как говорят соседи, была ссора. Он к ним в дом явился, грозился всех убить, ежели ему на выпивку рубль на дадут. Сейчас спит с бодуна. Ждем Ваших указаний, чтобы его арестовать.

– Но волосы не его, – полицмейстер постучал карандашом по столу и внезапно предложил: – А давайте-ка мы начнем с колдунов.

– Да Вы же сами, ваше высокоблагородие, давеча сказали, что это глупости… – старший удивленно смотрел на начальство.

– Со мной спорить? – Игнатьевский побагровел. – Да как ты смеешь? Допросите колдунов и доложите мне. А этот ваш … Зосима никуда не денется.

Десятские удивленно переглянулись, взяли под козырек и вышли.

Алексей Игнатьевич вызвал к себе секретаря и попросил пригласить двух сотрудников охраны, которые числились при заводе, но при этом были личными глазами и ушами полицмейстера – отрабатывали должок за сокрытое в свое время Алексеем Игнатьевичем воровство с завода. Охранники за мзду пропускали через ворота подводы с металлом, сталью – материалом ценным и дефицитным. Смотрителя цеха, который организовал процесс вывоза и сбыта краденого, и его помощников посадили, а сотрудников охранки Игнатьевский «отмазал». Ему нужны были свои люди, на которых он мог положиться.

Через полчаса явились две личности в форме охраны завода: в синих мундирах с черными шевронами. По вызову прошли в кабинет. Низенький прихрамывал на ногу.

Алексей Игнатьевич стоял, повернувшись к окну. Задернув шторы, он развернулся, сел.

– Это вам, – он протянул пухлый конверт. – Внутри найдете инструкцию и деньги.

Тот из охранки, что прихрамывал, взял конверт и заглянул внутрь. Спрятал за отворот мундира.

– Это будет наш окончательный расчет, ваше благородие? – спросил он.

Игнатьевский поморщился.

– Если справитесь, будем считать, что это последнее поручение. И еще, – достал из ящика стола завернутый в тряпицу нож. – Надобно, чтобы вы вот этот предмет подкинули в конюшню дома Горного начальника. Незаметно! И вот тогда, да, мы в расчете. Свободны.

Мужчины скрылись из кабинета.

Петров день

Александра Андреевна Чайковская прибыла в Воткинск через две недели после отъезда великого князя. Казенный дом ей весьма понравился. Все комнаты были свежевыкрашены, пол оциклеван, стояла новая мебель. Чтобы познакомиться с жителями города, Александра Андреевна решила провести прием. Ближайший выходной совпал с Петровым днем – в этот день крестьяне устраивали народные гуляния.

«Чем не повод собрать всех? – подумала Александра Андреевна. – Тем более что праздник можно провести на улице и пригласить много гостей».

Было решено устроить пикник.

Петров день в этом году пришелся как раз на Гербер – удмуртский национальный праздник сенокоса. Народу Александра Андреевна позвала немало: настоятеля Благовещенского храма отца Василия; начальника завода и друга семьи майора Романова Василия Ипатьевича с супругой и детьми; воткинских купцов: господина Добронравова Дмитрия Егоровича с супругой и Пьянкова Григория Сергеевича с семейством. Был зван частный визитер в дом – доктор Тучемский, а также полицмейстер Игнатьевский – этот больше из приличия. Как обычно, были английский мастер Сильвестр Пенн с выводком детей и русской женой и инженер Москвин Алексей Степанович. Общество собралось весьма пестрое.

Завод на выходные было решено остановить. Начало сенокоса – большой праздник. Никто в этот день не работает, все на полях празднуют. По поверью, как проведешь этот день, так и зима пройдет. Русский народ проводил петровские гуляния, разговлялся после поста, провожал пролетье. А местные – удмурты – отмечали Гербер, праздник плуга и пахоты. В древние времена Гербер приходился на весну, на окончание сева. Но постепенно традиция сместилась в сторону православного Петрова дня на конец июня.

Погода в воскресенье выдалась замечательной: ярко светило солнце, на небе ни облачка, жара.

Александра Андреевна встала, как обычно, в шестом часу. Она подошла к иконам, привезенным из отчего дома, прочитала утренние молитвы. Умылась, собралась, заглянула в детскую. Няня уже встала. Александра Андреевна прошла на кухню, отдала распоряжения о завтраке и о праздничном ужине: надлежало приготовить двухметрового осетра, накануне привезенного с Камы, а сейчас ожидающего сковородки в ледяном погребе. Еще ждали мясника: он должен был привезти свежайшую говяжью вырезку и языки. Закуски планировали простые: бульон из овсянки, салат из свежих овощей, маседуан – печеные овощи и фрукты, сбитень. Закончив с распоряжениями, хозяйка дома вышла во двор – проверить, будет ли к празднику собран урожай из теплицы: ранние овощи, ягоды и диковинный плод манго. Все оказалось в порядке, урожай в корзинах и бидонах уже дожидался в тенечке. После завтрака Александра Андреевна отдала распоряжение грузить провиант для перекуса на телеги. К полудню тронулись. Ехать до места пикника было недолго – от силы полчаса. Когда подводы подъехали к деревне, там уже разместилось заводское руководство с женами. Приглашенные англичане щебетали на своем птичьем языке, с удивлением оглядываясь по сторонам. Рядом с ними стояла Фани в черном глухом платье. Она держала за руку своего воспитанника, Николая Чайковского. Время от времени все трое переходили на родной девушке французский, в котором мужчины были не так сильны.

– Мадемуазель Фани, – обращался к ней месье Бернард, – как же Вы решились отправиться в эту дикую страну, одна, без крепкого мужского плеча?

– Месье Аллендер, – отвечала девушка, – я приехала не просто в Россию, я приехала в Санкт-Петербург, а это почти Европа. А когда мы прибыли в усадьбу, я была полностью очарована: нас встретил весь двор. Все так радовались, будто знали меня всю жизнь. У меня здесь служба, подруга, добрые хозяева, дом. Так что мне здесь нравится! И Россия для меня уже нечто большее, чем чужая и холодная варварская страна.

– О, говорят, вы даже дружите с крестьянами, – хитро морщил глаза инженер, провоцируя девушку.

– Если вы про Онисью, нашу горничную, то Вы знаете, что она мне жизнь спасла?

– Наслышан об этой истории. Это когда Вас чуть водяной не утащил? Пардон, сом…

– А как Вам Россия? – Фани резко сменила тему.

– Что Вам ответить? Я здесь… на заработках. Как только закончится контракт, домой. Прочь из этого дикого, нецивилизованного мира, где прыгают через костер, закапывают еду для мертвых и купаются в лютый мороз. Хотя вот господин Пенн, проведя несколько лет в России, женился, нарожал детей и с удовольствием ест, как это сказать по-русски…блы-ы-ы-ины … и ругает дороги, как коренной житель. Кто знает, возможно, и я найду здесь рыжеволосую красавицу и счастье. А что? Удмуртки похожи на ирландок. А может быть, у меня есть шанс попытать счастья с Вами, мадемуазель Фани? – вдруг поинтересовался англичанин, буравя девушку взглядом.

Девушка лишь саркастически рассмеялась:

– Вы и семья, месье Аллендер – вещи несовместимые. Как это по-русски?.. Не в обиду сказано.

Слуги быстро сгружали с телег провизию и походную мебель. Несколько девушек сервировали легкие закуски, ставили на дорожный стол сладкое вино, фрукты. Мальчик разжигал самовар. Ждали настоящую деревенскую кашу, приготовленную на костре.

На полянке рядом с местом импровизированного пикника уже шло народное гуляние: деревенские водили хороводы, дети и подростки качались, стоя на больших деревянных качелях. Взлетали вверх юбки, слышался смех. Парни ходили между девушек, закрыв лица платками – если девушка узнавала встречного, считалось, что выйдет замуж в этом году.

Женщины постарше были одеты нарядно и дорого: их даже нельзя было принять за крепостных. На них красовались яркие красные и полосатые одежды, мониста, плотные шапочки, закрывающие голову, и спадающие платки. Они готовили кашу из разных сортов злаковых. В каше томилось мясо молодого бычка, которого пару часов назад с песнями и молитвами заколол жрец, вернувшийся с мужчинами из священной рощи, луда. Запах шел такой, что молодежь нет-нет да и подбегала проверить, не готова ли уже каша.

Жрец, передохнув от моления в роще и выпив кумышки, степенно прошел на раскинувшийся зеленым ковром луг. Трава в этом году поднялась высокой, по колено: ждали хорошего сенокоса. Под камлание жреца общинники положили в небольшую яму кусок хлеба, масло, вареное яйцо и самогон. Зазвучали молитвы. Сельчане просили о благодатной земле и о дождях, о хорошем урожае и о сенокосе.

Женщины, не занятые в приготовлении пищи, взявшись за руки, обходили огромное вспаханное поле, на котором уже колосились овес и пшеница. Они шли и пели: «Инмар, дай нам богатый урожай, чтобы корень был золотой, чтобы из одного зернышка выросло тридцать колосьев». Песни звучали негромко, но невидимые дети земли, которые играли на меже, могли услышать их и дать дорогу идущим в ряд женщинам.

Наконец, все обряды были совершены, каша готова. Ее торжественно сняли с костра и разложили по тарелкам. Господам дружелюбные удмурты отправили огромный горшок с пахучим варевом. Кто хотел – тот ел.

Началось веселье. Ему немало способствовало то, что каждая хозяйка была обязана принести на гуляния фляжку местной домодельной водки-кумышки9.

Мужчины изрядно набрались, однако к полудню самые крепкие и быстрые косари уже встали в ряд и приготовили косы.

В густой высокой траве то тут, то там вспыхивали синькой васильки, и подмигивала желтым глазком ромашка.

Ших – взмах косы, и стена травы упала, сраженная, на землю.

Ших – второй ряд лег вслед за первым.

Ших – широкий взмах мускулистых рук, крепкие мышцы прокатились под кожей.

Парни срезали траву и клали ее себе под ноги, поглядывая на девушек. Те стояли на обочине поля и с улыбкой разглядывали косарей, как живой товар: выбирали будущего мужа. Мужик в доме должен быть крепкий, здоровый, работящий. Среди девушек были молодые, на выданье, и уже замужние – те, которые вышли в прошлом году замуж. Родня мужа их первый год не принимала – приглядывалась. Молодые жены ждали праздника: именно после него они начинали считаться полноценными членами мужниной семьи.

Покосный луг располагался рядом с речушкой. Скосив одну копну и оказавшись рядом с рекой, косари побросали косы и, растопырив руки, кинулись в сторону девушек. Похватали замужних молодух, которые, смеясь, кричали и отбрыкивались. Потащили их к реке, раскачали и бросили в быструю воду. Девушки выбирались из воды, чтобы вновь оказаться кинутыми в омут.

Кто-то развернул гармонь. Зазвучали песни – удмуртские вперемешку с русскими.

Веселье, пляски, хороводы продолжались до самого вечера. Народ упивался – эта неделя между посевом и сенокосом была единственным естественным перерывом в череде сельских работ, которые начинались весной и заканчивались глубокой осенью. Отчего бы и не погулять?

Господа, снисходительно поглядывая на своих крестьян, вели неторопливые беседы меж собой. На качели отпустили детей с нянями и старшими братьями. Пробовали кашу. Разговаривали о семьях, крестинах и поминках. Мужчины пили водку, женщины – охлажденное десертное вино.

Англичане вместе с порядочно нагрузившимся Алексеем Москвиным ушли гулять к деревенским. Москвин, который здесь родился и вырос, и был знаком с местными традициями, комментировал обряды иностранцам:

– Кидают в воду только замужних баб, – пояснял он заплетающимся языком.

– Зачем? – удивлялся Бернадрд Аллендер. – Логичнее было бы бросать незамужних невест: в воде можно фигуру разглядеть…

Алексей Степанович важно отвечал:

– В день солнцестояния водяной, Вумурт, спит. Поэтому женщину он в воду не утащит. А вода смоет с молодухи все болезни, наговоры, сплетни и пересуды. И она выйдет из воды чистой. Семья за первый год сама же ей все кости перемыла, и теперь бабу купают – чтобы очистилась.

– Кости перемыла? – спрашивал англичанин. – Как это?

– Тьфу, – злился пьяный Москвин. – Как же Вам объяснить? Все равно не поймете…

Хороводы кружились вокруг прогуливающихся. Девушки звенели монистами и пели. Красные ткани, платья, полосатые юбки, белые фартуки, золотые и серебряные монетки в виде украшений – все очаровывало зрителей, увлекало, волновало. Мужчин втащили в круг. С новой силой зазвучали песни. И вот уже одна рыженькая шустрая девушка схватила за руку Самуэля, отвела его в сторону и встала с ним парой, весело блестя глазами. Потом девушка постарше увела второго британца. Москвин остался с другими парнями в центре хоровода. Время шло, танец длился, а его никто не выбирал. Алексей совсем расстроился: неужели он хуже всех? Крестьянских парней – и тех уже разобрали. В конце концов Москвин отчаялся найти себе пару, махнул рукой и, пошатываясь, пошел к стогу сена. Повалился в него и сладко уснул прямо на солнцепеке.

– Алексей Степанович, ну сколько Вас искать можно? Подымайтесь! Кличут Вас! – горничная Онисья трясла Москвина за плечо. – Зовут Вас, все уже уезжают, а Вы пропали. Ой, что это с Вами? – вдруг с ужасом воскликнула она. – Вы весь в крови!

Москвин с трудом открыл глаза и провел рукой по лицу. Пальцы окрасились в красный цвет.

– Должно быть кровь носом от жары пошла, – ответил Москвин и двинулся, пошатываясь, в сторону подвод, по дороге успев ущипнуть девушку за пышный зад и запачкав ей юбку. Британцы уже сидели на дрожках. Москвина подхватили под руки два конюха и ловко закинули в экипаж. Самуэль Пен брезгливо протянул пьяному платок.

– Эй, ты не уснул – обратился Владимир к Коровьеву. – Слушаешь?

Убедившись, что товарищ не спит, продолжил чтение.

«Семья Чайковских вернулась с пикника ближе к вечеру. Дети сразу улеглись спать, а Александра Андреевна еще доделывала домашние дела. Проходя мимо детской, заглянула в приоткрытую дверь. Николенька разметался по кровати, простыни были сбиты, а мальчик закатился в угол кроватки и тяжело дышал. Мать приложила руку к его лбу. Мальчик весь горел. Он даже не открыл глазки от прикосновения, только захныкал сквозь сон. Александра Андреевна разбудила няню, прикорнувшую рядом, и велела делать Николеньке примочки из холодной воды с уксусом. Сама поспешила отправить посыльного к доктору. Посыльный вернулся через час и сказал, что доктор на родах, но вскоре придет.

Коле становилось все хуже и хуже, мальчик начал бредить – и вдруг потерял сознание. Александра Андреевна онемела, перед ее глазами все поплыло, она вспомнила погибшую дочурку и, не слушая увещеваний мужа, в чем была бросилась на улицу, чтобы бежать в тот дом, где принимал сейчас роды доктор. Илья Петрович остался с ребенком, а вдогонку жене послал повозку. Василий догнал хозяйку, усадил в дрожки и погнал, что было сил. Врач, оставив роженицу, которая к тому времени уже разрешилась, и, не переодевшись, поспешил к больному.

Мальчик по-прежнему был в беспамятстве. Осмотрев его, врач заявил, что это мозговая горячка в острой форме и помочь невозможно.

Александра Андреевна, сама ни жива, ни мертва, бледная и осунувшаяся, выслушала приговор, молча вышла из комнаты, прошла несколько шагов – и упала в обморок. Ее перенесли на диванчик, поднесли нюхательной соли. Илья Петрович бегал между женой и умирающим ребенком, не зная, чем им помочь. В углу плакал маленький Петя. Другие домочадцы тоже молились.

Через какое-то время Александра Андреевна пришла в себя, а вот Николеньке стало совсем худо – ребенок почти не дышал, лоб его пылал. Мать велела звать священника, чтобы успеть подготовить сына в последний путь. Прибежала кормилица Николеньки, увидела мальчика и завыла. Александра Андреевна, изо всех сил сдерживая слезы, обняла крестьянку. Та отстранилась и с напором произнесла: