Зеленый мост. Бесплатные сказки дорого стоят

Как обычно, она проснулась за пять минут до писка будильника и чуть шевельнула рукой, чтоб услышать милое постукивание браслетов – но по руке щекотно скользнул только один. Потеряла? Она села и глянула в темноте на запястье – один. Соскользнул, и она скорей вскочила и принялась шарить в постели – нету! Она включила свет – Катька на соседней кровати заурчала и накрылась с головой. Мишка, чуть не плача, перетряхнула все. Даже подушку вытащила из наволочки, даже одеяло из пододеяльника, пошарила под матрацем, залезла под кровать – нету! Ну, как же так? Куда он мог деться? Вот дура какая, Маша-растеряша! Она растерянно присела на кровать и посмотрела на запястье: какой потеряла-то, старый или новый? Браслетик остался черный, и это все, что Мишка поняла. Мурашки скатились по спине, и внутри стало холодно. Потому что браслет стал больше – шире и тяжелее. Как будто два слились в один.

Так не бывает.

Ну нет: вот же браслет. Черный, и в нем плавают серебряные искорки. Вот комната, вот серый коврик на полу, вот босые Мишкины ступни, вот шершавые в разводах ожогов коленки, вот подол ночной рубашки.

Вот браслет на худом запястье.

Она осторожно сняла его и взвесила в руке: он стал тяжелее… Одела обратно, потому что не понимала, куда его деть. Расстаться – никак. И что теперь?

За своим умыванием, за расталкиванием и конвоированием Катьки чистить зубы, за завтраком, за мытьем пары тарелок и кастрюльки из-под овсянки Мишка все время проверяла взглядом браслет: вещь как вещь. Простая такая на вид штука. Она с подозрением посматривала и на зубную щетку, на ложку, на губку для мытья посуды: а вы не собираетесь во что-нибудь другое превращаться? И что же теперь – нельзя смеяться, например, над астрологическими прогнозами или черными кошками? Над мистическими историями? Что же теперь – чудеса существуют? И привидения – тоже?

По дороге в школу отвлеклась – в голове чудо не вмещалось, вываливалось. Надо было обходить лужи на тротуаре. Лужи отражали светлое серое небо и казались провалами в другой мир, серый и светлый. Оступишься – и поминай, как звали. Будешь падать и падать в серую холодную пустоту.

В школе оказалось, что Танька-фигуристка явилась в новой розовой толстовке с надписью «Аngel of your love», с вышитыми золотыми крылышками на спине. Она, среди сине-черно-серой толпы ребят, гордо прогулялась по всем четырем этажам школы под восторженные и глумливые смешки и умудрилась не нарваться на завуча. Счастье ее было настолько розовым и неподдельным, что Мишка тихо прислонилась к стеночке и несколько секунд завидовала этому состоянию счастья до искр в глазах. Кулябкин рядом, которому проплывавшая мимо Танька небрежно бросила: «Привет, Колянчик», так вообще остолбенел. Пришлось со звонком брать его за рукав и тащить на английский. 3

А в класс, минут пять спустя, завуч привела странного новенького. Под конец четверти, под конец девятого класса, за два месяца до экзаменов?

Мальчик был ростом намного ниже всех парнишек, худой, темноволосый, кареглазый – очень похожего Мишка видела в зеркале. Казалось даже, что ему не пятнадцать, а куда меньше. Но вышло, что он, наоборот, старше: завуч сказала, что Игнат Панкратов пропустил год по болезни – как сама Мишка когда-то! – и вот теперь вернулся в школу заканчивать девятый класс.

Что-то в нем, двигающемся между парт к свободному месту плавно, как сквозь воду, было странноватое, как в заколдованном каком-нибудь принце из аниме: тихий, молчаливый, аккуратный и красивый как переодетая девчонка. Сел за последнюю парту через проход от них с Кулябкиным. Что он, мелкий такой, увидит с последней парты? Но ведь она-то видит? Хотя на что там смотреть у доски… А учителей и так слышно.

Да он еще вдруг пришел со скетч-буком. Выложил вот на парту открыто, вместе с учебником по английскому.

– Художник, значит, – Кулябкин обрадовался жертве и потянул скетч-бук у пацана из рук.

– Художник, – пожал плечами новенький и сам отдал скетч-бук. Добавил отчетливым шепотом: – Кого нарисую, тот помрет. Вон, видишь – они все померли.

– Дурак, что ли, – отмахнулся Кулябкин, листая плотные страницы, изрисованные сплошь, без пустых мест.

У Мишки, сидевшей рядом, зарябило в глазах: портреты, странные дома, машины, роботы, какие-то символы, злые гномы, скелеты, голые красотки.

– Круууто, – восхитился Кулябкин, но вдруг слегка покраснел и прикрыл какую-то красотку от Мишки. – Слуш, Художник, нарисуй мне аватарку для ВК, вот чтоб ни у кого похожей не было! Вот робота такого нарисуй, да?

– Да запросто, – ответил новенький, глядя почему-то на Мишку. – Вот сейчас на уроке и нарисую. А ты мне за это место уступишь.

– А списывать я у кого буду? – Кулябкин бросил ему скетч-бук и обнял Мишку за плечи. – Не, в топку твои картинки!

– А я тебя тогда нарисую и ты помрешь, – новенький улыбнулся, как нежный ангел.

– Иди ты нафиг, – заржал Кулябкин, но Мишка ощутила, как он вздрогнул.

Он доверчивый, Кулябкин. Коля-Коля такой совсем. Хоть и страшный. Симпатичный, глупый и здоровенный, как подъемный кран. Мог бы легко прихлопнуть Игната ладонью, но ведь пожалеет, добряк. Мишка выкрутилась из-под его тяжелой ручищи.

Учительница указкой погрозила им от доски, и все притихли. Кулябкин забыл про новенького и уставился на розовую Танькину спину с золотыми крылышками. Спина была похожа на подушку. Танька села далеко, за парту у самых дверей, чтоб с первой ноты звонка выпорхнуть в десять минут приключений первой перемены.

Кулябкин был теперь Мишке вроде как друг. Дурак, но беззлобный; Мишкино превращение из обычной ученицы в двоечницу, а потом обратно в обычную ученицу воспринимал все равно что смену зимы на лето и ждал, что и с ним вдруг случится такое же чудо и двойки сами исчезнут, надо только подождать, на всякий случай держа Мишку, которая разрешала списывать, под рукой. Мишке же «дружба» Кулябкина тоже была нужна: во-первых, он в самом деле был добрый. Во-вторых, его мать владела маленьким продуктовым магазином, и потому у Кулябкина рюкзак всегда был набит шоколадными батончиками, чипсами, копчеными колбасками, орехами и иногда неожиданной ерундой вроде сушеных яблок или вяленых томатов. Чипсы и колбаски Кулябкин жрал сам, а все шоколадные батончики охотно отдавал Мишке, причем не за списывание, а просто так, а Мишка тащила домой для Катьки. Однажды они даже эти батончики по способу из интернета расплавили, подмешали раскрошенного печенья и состряпали липкий тортик. В-третьих, как девушка ему, разумеется, нравилась Танька «want love», то есть, ой, с сегодняшнего дня «Аngel of your love», поэтому мелкая худая Мишка от его лапанья была избавлена – ровно как и от внимания других мальчишек, которые в зону интересов крупного и дурного Кулябкина старались не вступать. Сложные орбиты Танькиной жизни меж другими парнями порой повергали его в изумление или негодование, но, как встрепанная комета из черных глубин космоса, Танька неизменно возвращалась к нему, клала голову на плечо и выпрашивала «чего-нибудь вкусненькое». Дурак Кулябкин замирал от счастья, не понимая, что все Танькино сердце занято таинственной «нищасной любовью», а он ей «просто друг». Через пару уроков Танькино естество уводило ее в новый полет, а Кулябкин плюхался обратно за парту к Мишке, кое-как умещал под партой крупные мослы и жаловался:

– И чо? Ну, вот скажи – и чо? Я ей вон всю копченую колбасу скормил даже, а она? Опять вон целую перемену с этим Петровым из десятого. А в столовке с Серегой из одиннадцатого стояла ржала, аж на втором этаже слышно… Дай, слыш, алгебру спишу, хоть про эту розовую корову думать перестану…

Сейчас в его невменяемых глазах сияли отражения золотых крыльев.

А Мишка внимательно посмотрела на этого Игната: ну красивенький, да. Бледный, в глазах романтическая тьма. Встретил взгляд Мишки и опять нежно, как ангел с картин Возрождения, улыбнулся. Ему-то зачем понадобилось сесть с Мишкой? Но, в общем, Мишке было не до него, и она, съежившись, спряталась за Кулябкина. Шел английский, а она хотела пятерку в четверти. После каторги курсов в языковом центре на Невском школьный английский казался ей танцами милых белых мышек в картонном театре, и пятерки посыпались в электронный журнал, как крупа из порванного пакета, а учительница сама предложила записаться на ОГЭ по английскому. Мишка этот вызов приняла.

На следующий день Кулябкин в школу не пришел.

Новенький подсел к Мишке и открыл скетч-бук: Кулябкин там был нарисован в виде подъемного крана, и Мишка передернулась. Спросила:

– Меня тоже нарисуешь, если отсяду?

– Нет. Мне тебя не нарисовать, ты красивая слишком. Почти как я.

Мишка растерялась. Игнат усмехнулся, и что-то в его улыбке было непоправимо взрослое, нехорошее:

– А ты заметила, что мы с тобой почти на одно лицо?

– Да ты как будто из зеркала вылез, – кивнула Мишка. – Какая-то потусторонняя тварь.

– Спасибо, – Игнат довольно, как сытый вампир, улыбнулся. – Я достаточно зловещий?

– Достаточно для чего? Чтоб воткнуть в тебя осиновый кол? – она покрутила в пальцах остро заточенный карандаш.

– Не надо, – отодвинулся он. – Даже если карандаш вряд ли из осины – проверять не будем… Блин, опять не повезло, ты умная оказалась… Все, любовь отменяется, давай просто дружить.

– А Кулябкин? Выживет? – она кивнула на скетч-бук.

– Если ты согласна дружить, я припомню отменяющее заклинание, – лучезарно улыбнулся он и положил перед Мишкой крошечного пластмассового ангелочка. – Отдаю в залог свою копию… Слушай, Мишка, а ты что, правда меня не помнишь? Мы ж с тобой учились вместе в началке, ну, у Елены Аркадьевны, помнишь? Она еще каждый месяц волосы в разный цвет перекрашивала?

– Тебя – не помню… А волосы, то рыжие, то белые – помню…

– А потом ты в пятый класс с нами не пошла, пропала.

– Я болела, – разъяснять, почему, Мишка не собиралась. И почему сторонилась потом бывших, оставшихся в детстве одноклассников, тоже. – Но так вроде тебя по школе помню. Но давно не видела.

– Год пропустил, – отмахнулся Игнат и подтолкнул к Мишке ангелочка: – Можешь тыкать иголками, если не буду слушаться.

С того дня пластмассовый ангел жил у Мишки в пенале. Кулябкин по телефону сказал, что неделю доктор велел дома посидеть, потому что в качалке Кулябкин то ли что-то потянул, то ли растянул – Мишка недослышала, так он веселился, что законно может прогуливать. Школа шла своим чередом. Год – тоже, неделя за неделей. В ночь на первое марта выпал какой-то неуместный, глупый после бесснежной сухой зимы обильный снег, а на следующий день растаял, и город поплыл в грязной воде по щиколотку, захлестывая тротуары бурыми веерами грязи из-под равнодушных колес. Ладно, надо потерпеть, ведь уже весна. Еще три недельки – и каникулы.

К браслету она незаметно привыкла, как будто он всегда был таким. К Игнату – тоже привыкла. Он на всех уроках сидел рядом, и терпеть его было легко. От него не пахло конем, как иногда от Кулябкина; он умно шутил, трудные задачи по геометрии вместе они разбирали куда быстрее, и телефон носил громадный, удобно вместе смотреть всякие залипушки с ютуба. Про себя не рассказывал, сам ничего не спрашивал, плохо ни про кого не говорил, на всех прочих одноклассников, даже на самых красивых девчонок, ему было плевать. Сидел рисовал всяких монстров в скетч-буке каждую свободную минуту.

Вроде все в порядке, но у Мишки иногда мороз по коже прокатывался при взгляде на Игната. Но, может, это потому, что он ужасающе, неправильно, неестественно похож на нее саму? Из ребят уж все по этому поводу отшутились. Даже Танька выложила фотку в беседе: двое кареглазых темноволосых подростков за одной партой, красивых, тощих, и не сразу понятно, кто мальчик, а кто девочка. Двойники. Дура Танька, правда, подписала фотку: «Двойняшки». Но она вряд ли точно понимала разницу в словах. Самой Мишке становилось не по себе, потому что она видела главное отличие между собой и Игнатом в том, что у нее-то лицо было простое, обыкновенное, немного замкнутое. Школьница как школьница. А вот Игнат, с этими взрослыми зловещими улыбочками, казалось, был налит тьмой по самую макушку, как герой какого-нибудь мистического фильма. Этакий юный Мцыри, в которого вселилась потусторонняя дрянь.

На замене, когда был пустой урок, он отдал Мишке свой огромный телефон смотреть занятие по английскому, а сам сидел рисовал невидимого дракона – хоть и невидимый, он получался жутким, щетинистым, полупрозрачным и омерзительным до дрожи, с пучком жвал и зубов в пасти, без глаз, с длинным телом в каких-то дырках:

– А что ты думаешь, таких не бывает? – пугал он Мишку. – Поискать, так в людях еще не такое найдешь.

– В смысле, это внутренний облик нехорошего человека?

– Нет, это внутренний обитатель человека. Вот подселится такая сущность, начнет выделять всякие ядовитые вещества в кровь, а оттуда в мозг, и у человека мысли изменятся, желания странные станут расти. Человек идет и делает какую-нибудь гадость, какая ему б сроду в голову не пришла. Например, ловит крыс, варит живьем и потом ест недоваренными. От такого питания, – он любовно вырисовывал прозрачные жгутики на теле чудовища, – кровь его станет приятнее для этого обитателя, он откормится как следует и отложит в человека цисты с детенышами. Те тоже скоро вылезут и будут впрыскивать в мозг человека свои токсины, и человек станет уже не крыс ловить и варить, а, скажем… Ну, отнимать у старушек йориков и болонок… Чего, видела ведь, как много этих мерзких маленьких собачонок, только и тявкают, жри – не хочу…

– Ты псих, Игнат.

– И уже давно.

– Потому что в тебе ползает вот такой обитатель?

– Такой не ползает. Я от таких знаю таблетки. Съешь, и все, снова человек.

– Таблетки?

– Ну да, в любой аптеке. Ты скажи, вот когда человек болонок варит и полусырых жрет, почему он не может остановиться? Хотя и понимает, что с ним что-то не то?

– Токсины в крови.

– Ну вот. А есть и еще хуже токсины. Такой человеческий яд, который люди друг другу прямо в мозг словами впрыскивают. И жертва начинает думать, что эти слова правильные, что только так и надо жить, как в этих словах говорится… Человеческий яд ужаснее. От него таблеток в аптеке, как от глистов, не купишь.

– Так это ты глиста нарисовал, что ли? Ффууу!

– Хорошенький мой, – Игнат подрисовал глисту микроскопические складочки в изгибах туловища. – Простодушное создание эволюции. А вот люди… Нет, ну бывают, конечно, и среди людей простодушные паразиты. Но вот если кто-то начинает меня кормить недоваренными мыслями, мол, живи так, думай этак, я сразу вижу не человека, а вот такого вот громадного невидимого глиста.

– Да ну тебя. Обычно взрослые дают советы, потому что хотят, чтоб мы не набили шишек.

– Обычно взрослые думают головой еще меньше, чем мы, потому что у них полная голова вот таких невидимых паразитов. Места для ума уже нет.

– А чем твое мнение отличается от такого же недоваренного глиста? – Мишка начинала скучать по Кулябкину. – Рисуй лучше роботов давай.

Но Игнат нарисовал розового ангела с золотыми крыльями, и, хотя ангел был мало похож на Таньку, на следующий день та в школу не пришла – заболела, в пятнадцать-то лет, ветрянкой! И класс посадили на карантин.

Глава третья. «We were waiting for you! » 4

1.

Восьмого марта мама с утра привела Митьку и наткнулась на приехавшего вчера отца. Мишка сварила им кофе, пока Катька и Митька на радостях встречи разносили детскую, и раздумывала, куда бы скрыться от семьи. В библиотеку рядом, через дом, что ли, пойти? Можно и мелких взять, Митьке понравились там большие детские книжки, долго листал. А Катька снова полистала бы журналы для подростков. Там коворкинг на втором этаже, новые компьютеры, чисто-чисто, удобные синие стулья, полно книжек на английском, ходит трехцветная кошка Фрося, трется бочком о щиколотки посетителей – никто слова не скажет, сиди занимайся, сколько надо, хоть до ночи… Ох нет, восьмое ж марта, там закрыто… Куда сбежать? Выждать? Как тоскливо, как не по себе – хоть беги, хотя родители мирно сидят на кухне друг против друга и тихо разговаривают. Но у Мишки от плохих предчувствий будто кто-то ерошил ледяными пальцами волосы на затылке. Ах да, надо ведь предупредить их про каникулы, и она вышла на кухню:

– Мам, пап. Мне надо…

– Ну чего тебе опять «надо»? – завелась мать с полуслова. – Почему вот мне – ничего не надо?

– У матери больной человек на руках, чего ты к ней пристаешь, – поддержал отец. – Выросла вот дурища на нашу голову…

– Я не пристаю, – сдерживаясь, уточнила Мишка. А может, прав Игнат насчет человеческого яда? Вон как их слова жалят. Она обхватила ладонью браслет на другой руке, чтоб говорить спокойно, как взрослая: – Я даже никому из вас не звоню и не беспокою, когда у нас с Катькой кончаются деньги.

– Так экономить надо, а не гамбургеры жрать!

– Я экономлю, – да, человеческий яд страшнее любого другого. – Я знаю, что у тебя, пап, кредит за машину, а тебе, мам, надо деньги на похороны собирать. И летом я пойду работать. А сейчас мне надо, чтоб вы подумали, с кем будет Катька на весенние каникулы, потому что я поеду в языковой лагерь.

– Какой еще лагерь! С ума сошла! Я жду – не дождусь этих твоих каникул, чтоб Митька тут хоть неделю пожил! Ты хоть думала, каково ребенку в одной комнате с лежачей больной?!

– Я поеду в лагерь, – спокойно сказала Мишка, крепче сжимая браслет и становясь внутри абсолютно спокойной, холодной, выстуженной насквозь. – Мне нужен английский для той работы, которой я буду заниматься летом. А вы – взрослые люди, наши родители, и должны о нас адекватно заботиться. Вам повезло, что лагерь для меня бесплатно.

– Как для многодетных, что ли? – с подозрением посмотрела мать.

– Так что? – не стала отвечать Мишка. – Я даже в Сестрорецк сама уеду на электричке, не надо меня отвозить. Пап, может, Катьку к тете Свете опять на каникулы, как зимой?

– Катька ей в тот раз вазу разбила. И кот заболел, Света говорит, от того, что Катька его истискала. Не будет она больше Катьку брать. А что, Катьке в лагерь нельзя?

– Да там интенсив, погружение в языковую среду, младше четырнадцати не берут.

– А тебя-то как взяли, двоечницу такую?

– Ну вот взяли.

– Эгоистка, – тоскливо сказала мать. – А Митька, Митька-то как же?

– А что Митька? У него что, только ты в родителях? – Мишка посмотрела на отца. – Пап, у тебя реально сплошь командировки, что ты не можешь неделю дома пожить?

– Нет, – рявкнул отец.

На кухню пришла Катька, румяная, запыхавшаяся и злая, выставила вперед согнутую руку:

– Вот! Мам! Я не буду Митьку в садик водить, он меня укусил! – на предплечье быстро вспухал след от укуса – ровное маленькое полукружие мелких зубов. След от каждого зубика заплывал синим. – Я ему ничего не делала, а он взял и укусил! И Мишка ваша – тоже зараза, она вчера мне по голове учебником треснула!

А Мишка и правда ей треснула вчера толстой рабочей тетрадкой по английскому, только не по голове, а по заднице:

– Потому что ты пересказ не хотела учить!

Отец ударил по столу ладонью – звякнули чашки:

– Тихо, девки! Обнаглели уже из-за своего восьмого марта!

Раньше бы Мишка вздрогнула, а теперь лишь хмыкнула про себя: взрослые повышают голос, когда чувствуют себя беспомощными.

– И не «тихо», – насупилась Катька. – Митька, мам, с тобой, Мишка сама большая, а до меня вообще дела никому нет, – она ужаснулась этому факту так, что глаза переполнились слезами и быстро покатились по розовым щекам. – Ничего на восьмое марта не подарили даже… Я вам мешаааю, меня деть нееекуда, а Мишка меня обижааает, кормит меня макаронами без мааасла…

Мишка спокойно взяла Катьку за плечи, развернула и подтолкнула вон из кухни:

– Не ной. Иди подержи руку под холодной водой, а потом садись учи слова и тот текст про «spring in the park», – повернулась к родителям, ледяная от презрения: – Вы взрослые люди. Решите уже что-нибудь. К примеру, будете вы семью сохранять или нет. И если нет, то что тогда будет с нами. С ними, то есть, – она мотнула головой в сторону детской, из которой слышался тихий-тихий Митькин плач. – Со мной все ясно, от меня только расходы и беспокойство, я вам никогда не была нужна, а они чем виноваты? Или мне позвонить в кризисный центр, и тогда государство за вас эти ваши проблемы в виде троих детей быстренько разрешит? 5

– Да как тебе не стыдно, зараза такая! – заорала мать.

– Нет, не стыдно, – задрожав от ярости, сказала Мишка. – Это не у вас со мной проблемы, это у меня – с вами. Начиная с прошлого лета. Напомнить? Напомнить, как я вам звонила, то одному, то другой, а ты, мам, вот так же орала: «Звони отцу, это его мамаша померла», а ты пап, трубку бросал, потому что ты типа в командировке и думал, что я так… Деньги я так вымогаю! Вру я так! А потом и вовсе телефон отключил, а я сидела на крыльце и ревела, а бабушка… А бабушка мертвая там в жаре, и мухи, мухи эти лезут и лезут!! А люди, односельчане эти твои херовы, мимо ходят, и хоть бы кто помог!! А ты сам в Анапе с бабой какой-то был, мне дядя Дима-сосед потом проговорился! Поступают так нормальные родители, да? Нормально все у вас, да?

Она думала, что мать опять, как зимой, вскочит и влепит ей пощечину, но та сидела, как пришибленная, ссутулившись, какая-то маленькая, и смотрела в пустую чашку. Мишка посмотрела на отца – ударит? Но тот смотрел в стену. На стене были зеленые обои, на которых в прошлом году Митька с Катькой нарисовали крошечных жуков и божьих коровок, а попало за это Мишке. Переклеивать никто ничего не стал, и мама даже говорила, что жуки ей нравятся, что пусть «поживут до ремонта»…Это было давно. А о ремонте и речи нет.

Мишка не стала говорить про «новую жизнь», которую хотят родители. В их «новой жизни» места детям нет. Ну, так ведь и она сама не лучше папы с мамой, потому что тоже умеет жалить ядом, тоже хочет новой жизни, в которой ни родителям, ни младшим места – нет. Митьку только жалко. Слышно вон, все еще плачет. Не за просто так он Катьку укусил, надо пойти разобраться. И она сказала:

– Да живите вы как хотите, мне уже пофиг… Мам. Давай так: оставляй Митьку на эту неделю. Мы перед школой будем его в садик отводить. Ему-то какая разница, каникулы или нет.

2.

Девятого марта был выходной, светило солнышко, пахло весной, и они пошли втроем гулять к Неве. А на набережной собралась толпа – на корявой маленькой льдине принесло к причалу у «Силовых машин» двух маленьких взъерошенных нерпят. Толпа фоткала их, причитала и непрерывно в сто пар рук звонила в МЧС: льдина таяла, да и куда нерпятам в центре города? Кто-то сказал, что такие маленькие щенки нерпы еще не умеют плавать. Мамка, взрослая ладожская нерпа, крутилась метрах в семидесяти от парапета, беспокоилась, то и дело высовывая из воды черную гладкую голову, не смея подплыть к детям из-за толпы.

– Да она бы все равно ничего не смогла сделать, – снизу объяснял толпе рыбак из тех, что крутятся на излучине в своих резиновых лодках, когда ни взгляни. Он вытаскивал лодку, в которой сверкало на солнце ведро с корюшкой, на причал. – Самка толстая, ее лед не держит. Я уж давно за ней смотрю, она пыталась, когда льдина там вон еще была, – он махнул удочкой в сторону Большеохтинского моста. – Хотела к ним, покормить или что, а лед ломался… Теплая зима, вот и лед тонкий… Сколько их, наверно, в Ладоге-то потонуло… Щас эти мужики из Службы помощи тюленям приедут, заберут.

Катька, сжав кулачки, стояла неподвижно, не отрывая глаз от нерпят, и чуть не плакала. Митька смотрел серьезно и молча, как большой, и крепко держал Мишку за руку. Один нерпенок спал, мурлыкая на солнышке, другой ворочался, зевал, переворачивался, смешно и жалко перебирая толстыми ластами – два маленьких дурака, не понимающих, что им грозит опасность, что льдина тает, что мамка никогда больше их не обнюхает…

Приехали спасатели. Дядька в красном гидрокостюме слез к рыбаку в лодку, и они поехали ловить нерпят. Поймали, хотя дядьке пришлось заползти на льдину и гоняться за нерпятами на четвереньках. Толпа аплодировала. На причале, завернув в полотенца, спасатели перегрузили нерпят в специальные сумки, осторожно перенесли в машину. Рыбак сунул им с собой ведро с корюшкой. Уехали. Толпа стала расходиться.

– Деток ищет, бедная, – сказала старушка рядом.

И в самом деле, голова мамки-нерпы высунулась у самой льдины, прибитой течением к стенке набережной. На миг скрылась, высунулась снова – нет детей! Нет! Катька заревела. Митька уткнулся в Мишку.

– Ну чего вы, – сказала им Мишка. – Дети зато живы будут. Их вырастят и выпустят потом в Залив или в Ладогу.

– А мама? А мама их – теперь куда? А почему они ее с собой не взяли?

– Да как же взрослую нерпу поймаешь. Ничего, она или в Ладогу обратно уйдет, хотя против течения это трудно, или спустится в Залив.

Нерпа все плавала и плавала вдоль причала, смотрела на людей круглыми глазами. Мишка сама чуть не заревела. Взяла младших за руки, повела прочь. Их-то мама не ищет… Ушла вчера, даже не оглянулась. Ну ничего, она сама, Мишка, Катьке и Митьке как мамка-нерпа. Все будет хорошо, хотя их несет неизвестно куда на льдине, которая, конечно, тает и того гляди скроется под водой.