Опыты исцеления

После непродолжительного опыта сотрудничества с официальным театром рождается идея «монотеатра», попытка субъективировать коллективную игру, превратив сценическое действие в аналог индивидуального душевного переживания. Можно заметить, как в Старинном театре Евреинов оправдывает свои «странности», ссылаясь на историческую эволюцию сценических форм. Можно заметить и другое: в Старинном театре Евреинов делает примерно то же, что в живописи К. Малевич, возвратившийся к азбучным формулам цвета и формы. Тут дело не в «старине» как таковой, не в архаичности, а в архетипичности – психологической фундаментальности реконструируемых форм. Обсуждение «театральности» как субстрата игры становится теоретической базой экспериментов на этой стадии. Они продолжаются и подтверждаются разного рода вызывающими жестами – постановками в театре Комиссаржевской, полемическими пародиями в Кривом Зеркале.

«Театр для себя» – очередная попытка преодолеть традиционную коллективность сценической игры, изживание горечи от столкновений с социально узаконенным театром, бегство от скоротечности и конфликтности Старинного театра. Это – следующая стадия индивидуализации игры. Тем не менее, результаты интимного домашнего лицедейства – «блюда собственного повара» – сейчас же тиражируются, заявляют о своей всеобщей значимости и доступности. Тут на первый план выступает мысль об «инстинкте преображения» – о врожденном игровом влечении как своего рода иммунитете против некомфортности жизни. И тут же обосновывается лечебное свойство игры, пока еще в качестве индивидуального медикамента.

Мысль о психотерапевтическом значении театрального акта затем опять разворачивается в сторону «массового» полюса. В аранжировке психоаналитической терминологии театр предлагается как средство преодоления культурных неврозов. Стоит заметить, что абсолютизируя эту вечную и неизбежную функцию театра, Евреинов интерпретирует ее в двух уже знакомых аспектах: как способ излечения каждого индивидуально («Самое главное») и как способ гипертрофированно коллективного, потенциально всеобщего, изживания психической травмы (в представлении «Взятие Зимнего» участвует 7 тысяч человек).

Видимо, Евреинову свойственно балансировать между полюсами «массовое» – «индивидуальное» и не свойственно надолго утверждаться в одном из них. Всякий раз в меланхолической отверженности он лечится изобретением нового поворота игры, еще более нарцисического, и всякий раз его тут же настигает мессианский комплекс с требованием подарить это открытие всему человечеству. (Вопрос о вторичности евреиновских открытий обсуждался, обсуждается и будет кормить еще не одно поколение театроведов. Мнение по этому поводу мы выскажем несколько позже.)

Эмиграция вряд ли изменила характер Евреинова, она только заметно ограничила возможность его самореализации. Из юношеской, экспериментальной, нестрогой и, в каком-то смысле, культурно беспринципной обстановки Серебряного века он канул во взрослую, гораздо более прагматичную среду Запада, где соотношения «индивидуального» и «массового» жестко регламентированы демократической традицией.

Наше предварительное результативное ощущение Н.Н.Евреинова как талантливой чрезмерности, как человека с инфантильной психикой, одержимого манией игры, вызывающая нескромность его индивидуализма с тенденцией скандальной публичности – все это рисует Евреинова как личность не самую привлекательную. Нам хотелось бы теперь если не оправдания, то хотя бы объяснения этому характеру, хотелось бы более органичного контекста этому человеческому складу, какой-то меры этой чрезмерности.

В черновике неоконченной автобиографии Евреинов пишет: «Порою мне думается, что… не здешний я, не теперешний, а тамошний, прошлый, что я опоздал родиться на целое столетье…» Возможно, он прав, видя в предшествующем столетьи больший простор, удобренную общеевропейским романтизмом почву для своей «театральности», для игры вообще. И все же благоразумное недоверие к подсказкам игривых людей велит держаться иного пути. слишком

2

Слово «игра», которым мы хотели бы отомкнуть евреиновское самое главное, и особенно представление об искусстве как высшей форме человеческой игры, требует истолкования. По ходу его, возможно, удастся понять что-то важное и о самом Н.Н.Евреинове.

В основе всякой игры лежит испытание, соизмерение и баланс индивидуальной психики и объекта – чего-то, что еще не освоено этой конкретной психической структурой.

Котенок, гоняющий сухой лист, девочка, беседующая со своими пальчиками, картежник, испытывающий судьбу, механик, воображающий будущий двигатель, философ, прилагающий мысленную конструкцию к мирозданию, актер, примеряющий маску – в принципе все они заняты одним и тем же делом: их психическое соизмеряет себя с внеположенным, пытаясь освоить его, сделать кратным себе. Это всегда именно, эксперимент, результат которого заранее неизвестен, поскольку неизвестны обе соизмеряемые части. Это всегда именнопопытка, который на бессознательном уровне (животное, ребенок, неосознанная реакция взрослого) дается как специфическое рискованное и радостное переживание, а на сознательном – еще и как очередной уровень самоконструирования. попытка

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

УНИМА (UNIMA) – Международный Союз Деятелей Театра Кукол.

2

«Потому что все грехи караются на земле». Гете

3

«Все, чем владею, вдаль куда-то скрылось, Все, что прошло, – восстало, оживилось!» (Гете «Фауст». Посвящение. Перевод Н. А. Холодковского)

4

Здесь и дальше слова Михоэлса цитируются по тексту стенограммы этой беседы, хранящемуся в Музее Государственного Академического Центрального театра кукол им. С. Образцова.